ести.  А  султан  между  тем
усаживался на свой гаремный трон - высокий, весь в  блеске  золота,  сам
тоже весь в золоте, в широченных, до самой земли,  тяжелых  от  золотого
шитья  халатах,  в  невероятно  высоком  тюрбане,  на  котором   кроваво
поблескивали две нитки рубинов, а еще один рубин, может самый большой на
свете,  пылал  на  безымянном  пальце  султана,  точно  кровавый   глаз,
уставившийся в пеструю девичью толпу, понуро  выискивая  там  несчастные
жертвы.
   Как только Сулейман прикоснулся к своему насесту, валиде подала  знак
кизляр-аге,   тот   толкнул   ближайшего   евнуха,   все    задвигалось,
заволновалось, на возвышение выпорхнуло несколько скупо одетых девчушек,
где-то зачастили барабаны, гнусаво запела зурна, начался танец.
   Султан то ли смотрел, то  ли  не  смотрел.  Сидел  окаменело,  тюрбан
оттягивал ему голову, был, наверное, тяжелый, как  камень,  нависал  над
миром, будто все османство с его жестокостью, ненасытной  алчностью.  Он
не шевельнулся и тогда, когда  безмолвных  танцовщиц  сменили  поющие  и
когда  евнухи  для  разнообразия  стали  выпускать   одалисок   меньшими
стайками, по две, по три. Он не скрывал  величия,  как  немыслимая  гора
среди  беспредельной  равнины,  как  нечаянное  откровение.  Был  ничей,
холодный и одинокий, как  руки,  поднятые  к  звездам,  как  дождь,  что
оторвался от тучи и не упал на землю, как слабый листок,  занесенный  из
печальных осенних садов в разбушевавшееся море. Настасе стало  жутко  от
созерцания этого всемогущего человека.  Зачем-то  подкладывал  под  себя
правую руку, точно маленький мальчик. Грел ее, что ли? А может,  прятал,
чтобы  не  выдать  себя  преждевременно  нетерпеливым  жестом,  взмахом,
которого не хотел, повелением, к которому не  был  подготовлен?  Настасе
даже жаль стало этого человека. Чем-то напомнил ей  викария  Скарбского.
Такой же одинокий здесь, в своих недоступных другим  знаниях,  такой  же
высокий, задумчивый, суровый. Только тот всегда бритый, а этот с  усами,
длинными, мрачными и немилосердными.
   А вокруг звучали песни, нудные  и  тоскливые,  как  неволя.  Песни  о
чистой любви, какой никогда не было в султанских дворцах,  только  дикое
неистовство самцов и поругание. Настася и не прислушивалась к ним,  была
равнодушна и к тому, что евнухи так же вытолкают со временем на середину
и ее и будет она кружиться вокруг огромного барабана,  в  который  бьет,
обливаясь потом, тот старый олух в белых шерстяных чулках.
   Но тут вылетела на  возвышение  одалиска  Гульфем,  первая  по  своей
красоте в гареме, соперница самой Махидевран, та самая  Гульфем,  каждый
жест которой сопровождался горячим завистливым перешептыванием, высокая,
яркая, вся огонь и красота  -  лицом,  бровями,  глазами,  жадным  ртом,
жемчужными зубами, чувственным носом, волосами как ароматная ночь, телом
еще более жадным, чем ее алые губы, она еще и не пела, и не  закружилась
в танце, только занесла над головой,  удлинив  до  бесконечности  гибкие
белые руки, маленький  бубен,  еще  и  не  прикоснулась  к  нему  своими
длинными холеными  пальчиками,  не  прозвучал  еще  ни  единый  звук,  а
невозмутимый и неподвижный дотоле султан дернул головой, дернулся  весь,
передвинулся на троне, подложил под себя уже не одну, а обе руки, и лишь
теперь в Настасе пробудился дух соперничества, дух  борьбы,  гордости  и
достоинства. Что ей та Гульфем? Красивая, здоровая, нахальная? Пусть!  И
что ей здесь все?  Что  сам  этот  мрачный  человек  с  закутанной,  как
поповский младенец, головой?! Всех превзойти,  победить,  всех  попрать!
Показать всем! Чтоб они знали! Хуррем? Пусть знают, какова Хуррем и  что
она может! Если бы  не  эта  Гульфем,  если  бы  Настасю  вытолкнули  до
красавицы одалиски, она бы пропела свое без огня и без  охоты,  была  бы
просто еще одной из этой толпы, но, к счастью или  к  несчастью,  кто-то
(валиде - кто же еще!) сделал так,  что  та  Гульфем  своим  торжеством,
своею победой без борьбы зажгла в душе Настаси  такое  неистовое  пламя,
что если оно и не  сожжет  кого-нибудь  постороннего,  то  уж  ее  самое
наверняка.
   Уже и  не  слышала,  как  пела  Гульфем,  не  видела,  как  бесстыдно
изгибалась перед султаном, не заметила и движения султановой руки, вслед
за которым  возле  повелителя  мгновенно  оказался  кизляр-ага  и  подал
султану легонький платочек из цветастой кисеи.  Султан  передвинулся  на
троне, как будто готовился встать, что-то сделать. Настася не знала, что
именно, но и не зная испугалась так,  что  прыгнула  на  подмостки,  где
томно изгибалась Гульфем,  а  евнух  в  белых  шерстяных  носках,  боясь
отстать от Хуррем, мигом поволок за нею  свой  барабан,  натолкнулся  на
разгневанную Гульфем, аж загудело  в  пустоте  его  инструмента,  и  для
Гульфем  все  пропало.  Валиде  усмехнулась  чуть  заметно,   Махидевран
засмеялась неприкрыто,  султанские  сестры  переглянулись  с  улыбкой  в
глазах. Сулейман хоть и не поддался смеху, овладевшему приближенными его
женщинами, но передумал вставать, остался сидеть, умостился еще  удобнее
и плотнее. И тут Настася запела голосом  высоким  и  печальным,  барабан
ударил, маленькая гибкая фигурка пошла, изгибаясь, по кругу,  понеслась,
полетела, как луч, как сияние, быстрее, быстрее, и уже летел один только
голос на золотой волне, никто не видел Настасю, только слышали  глубокий
ее голос, а она не слышала себя, не видела никого  и  ничего,  лишь  всю
себя, змеи красного света струились по ее волосам, тени падали к  ногам,
как свитки темного шелка, гигантский барабан  гудел,  как  ее  маленькое
неудержимое сердце, широкие алые шаровары пугливо  трепетали  вокруг  ее
ног, а голос рвался из тех страхов, забирался выше и выше,  точно  хотел
вырваться из огромной клетки гарема,  оставив  на  самом  дне  его  свою
хозяйку и обладательницу. Но голос не вырвался, Настася  не  хотела  его
пускать, он должен был быть вместе с ней и в наибольшем  горе,  как  был
когда-то во всех радостях. Ударил свет, резкий, звонкий, евнух  в  белых
шерстяных чулках мигом потащил свой  барабан  прочь,  Настася,  сама  не
ведая, как и когда, очутилась в тяжелом облаке ароматов, которыми дышали
тела  одалисок,  посреди  зала   вновь   кружилась   стайка   грациозных
танцовщиц-грузинок. Султан сидел на своем троне, такой же  задумчивый  и
равнодушный, и пестрый платочек, поданный ему кизляр-агой, словно  крыло
убитой райской птицы, свисал с подлокотника трона. Вокруг Настаси царила
настороженность, напряженное выжидание, слышался тихий шепот,  сбитые  в
кучу  тесно  и  плотно,  как  овечья  отара,  одалиски  не  решались  ни
пошевелиться, ни дохнуть вольно, только сияющая Гульфем, обнаружив,  что
Настася оказалась ближе к султану, чем  она,  почти  нагло  протолкалась
туда  и  заслонила  ее  своим  роскошным  телом,  выставляясь  на  глаза
Сулейману, не  пугаясь  испепеляющих  взглядов  Махидевран,  которая  не
терпела  соперниц,  даже  временных  и  без  значения.   Султан,   точно
зачарованный зрелищем цветущей Гульфем,  медленно  встал,  махнул  слабо
рукой, словно искал в воздухе что-то  невидимое.  Кизляр-ага,  мгновенно
очутившийся возле Сулеймана, подхватил  прозрачный  цветастый  платочек,
оставленный султаном там, где он лежал, и пошел  за  своим  повелителем,
держась почтительно за его правым плечом.
   Танец  не  прекращался,  поэтому   султан   какое-то   время,   стоя,
присматривался к тоненьким танцовщицам, но, наверное, стало  ему  скучно
от неразличимого  мелькания  рук,  ног,  лиц,  оголенных  грудей,  жадно
раскрытых глаз, разомкнутых губ. Он медленно пошел к толпе одалисок, шел
словно бы прямо на Гульфем и смотрел,  казалось,  только  на  ее  черную
густую гриву, но неожиданно миновал одалиску, толпа  расступилась  перед
ним, как Красное море перед Моисеем, султан отважно углубился в это море
нежности, красоты, вожделения, надежд, отчаяния,  его  тонкие  губы  под
длинными усами незаметно складывались в улыбку, но кому  предназначалась
та улыбка, кого ждали счастье, вознесение и взлет? Сулейман бродил среди
полуоголенных девичьих тел, как слепой, едва не ощупью, никого не видел,
не замечал, снова  свернул  туда,  где  была  Гульфем,  и  та  горделиво
выпятила грудь, эту западню сладострастия, в  которую  неминуемо  должен
был попасть султан, но он не дошел до нее,  неожиданно  взмахнул  правой
рукой наискосок снизу  вверх,  кизляр-ага,  бросившись  на  этот  взмах,
мгновенно вложил в султанову руку кисейный платочек,  кисея  повисла  на
какое-то время в пространстве, все глаза летели к платочку и упали вслед
за ним, как подстреленные безжалостным стрелком, упали, чтобы увидеть...
Бдительно и строго хранит свои тайны гарем, но даже  за  гаремные  стены
проник взгляд Сулейманова личного биографа, который не смог  удержаться,
чтобы не описать событие, с какого началось вознесение никому не ведомой
рабыни с Украины:
   "Однажды, похаживая между черкешенками и грузинками,  девушками,  чья
красота в Царьграде считалась классической, султан внезапно  остановился
перед нежным и милым лицом. Он опустил взгляд на лицо, поднятое к  нему,
лицо без видимой красоты, но с  искусительной  улыбкой,  зеленые  глаза,
затененные длинными ресницами, обращались к нему не только шаловливо, но
и дерзко. И он,  видевший  столько  взглядов,  полных  страсти,  муки  и
унижения, неожиданно поддался тем смеющимся глазам  девушки,  которую  в
гареме назвали Хуррем. Платочек, легкий, как паутинка, оставил на нежном
плече той, кого весь мир вскоре назовет Роксоланой".
   Услышать звук скрипок, когда поцелует тебя белозубый  и  чернокудрый,
засмеяться от радости и восторга... Какая девушка не мечтала об этом?  А
тут  тяжелое,  как  смерть,  молчание,  и  кисейный  платочек,  неслышно
опустившийся на твое голое худенькое плечо, и больше ничего.  Разве  что
завистливые взгляды,  и  ненависть  Гульфем,  и  еще  большая  ненависть
Махидевран, и нескрываемое удивление всегда невозмутимой валиде. Неужели
обычному платочку придают здесь такое значение?
   Султан отошел в величии и неприступности. Поднялась валиде, поднялись
султановы сестры и Махидевран. Евнухи погнали одалисок к их пристанищам,
пошла в толпе и Настася-Хуррем. Ничего не изменилось, только был  у  нее
на плече прозрачный платочек,  к  которому,  как  заметила  Настася,  не
решались прикоснуться ни одалиски,  ни  евнухи,  ни  даже  сама  валиде,
кивнувшая девушке милостиво, когда проходила мимо. Неужели такая сила  в
лоскуте прозрачной кисеи?
   Кизляр-ага сопровождал  султана  к  его  опочивальне.  Там  ему  было
сказано: "Хочу, чтобы мне сегодня вернули платок". И хотя  никто,  кроме
кизляр-аги, не  слышал  этих  слов,  весь  гарем  знал,  что  они  будут
произнесены, только Настася не ведала ничего и весьма  удивилась,  когда
сама валиде пришла к ней в комнату,  сопровождаемая  старыми  женщинами,
опытными в одевании и натирании одалисок, и повела девушку за  собой,  и
сама  присматривала,  как  расчесывают,  перечесывают  ей  волосы,   как
натирают ее мазями и благовониями, как примеряют широченные, безбрежные,
невесомые ткани, забрав у Настаси даже  ту  прозрачную  одежду,  которая
была на ней в зале приемов.
   Пришел Четырехглазый и повел Настасю наверх по  скрипучим  деревянным
ступенькам. Он был бос, ступал по коврам неслышно, чуть ли не крадучись,
босой была и Настася. Куда ее вели - к счастью или к преступлению?
   Когда она родилась, мышка пробежала через светлицу, и  бабка-повитуха
сказала, что это добрый знак.
   Хотя шла по коврам, босые ноги мерзли и  всю  ее  била  дрожь,  точно
ступала по льду. Шла как на виселицу. Как на убой. Шла или вели?
   Каждую весну бегали они на Гнилую Липу, чтобы  не  пропустить  начало
ледохода. Но река высвобождалась из-под зимнего панциря всегда ночью,  и
наутро только глыбы темного льда плыли в темной воде. И все вокруг  было
темным, черным: земля, деревья, вода. Но чернота какая-то мягкая, словно
бы нежная,  даже  сердце  сжималось,  и  хотелось  плакать  и  смеяться.
Цинь-цинь, синичка!
   Когда кизляр-ага  ввел  ее  в  огромную  полутемную  ложницу,  всю  в
тяжелых, расшитых золотом  тканях,  в  коврах,  в  дурманящих  ароматах,
расплывавшихся из больших бронзовых курильниц,  она  засмеялась  громко,
дерзко. Это был смех испуга и отчаянья (ох, как же  она  замерзла!),  но
никто не  уловил  этого,  потому  что  для  кизляр-аги  смех  нечестивой
прозвучал оскорблением  его  султанского  величества,  а  Сулейману  тот
серебряный звон наполнил хмурую душу такой щедростью, эхо которой  будет
звучать еще много лет, на расстояния немереные и непредвиденные.
   Он прочитал первую суру Корана:
   "Во имя Аллаха, милостивого и  милосердного!  Хвала  Аллаху,  Господу
миров милостивому, милосердному, царю в день суда! Тебе мы поклоняемся и
просим помочь! Веди нас по дороге прямой,  по  дороге  тех,  которых  ты
облагодетельствовал, - не  тех,  которые  находятся  под  гневом,  и  не
заблудших".
   Кизляр-ага ловко и умело сдернул с Настаси все те широкие ткани и  на
голые плечи накинул ей султанскую прозрачную кисею, шепнув сурово:
   - Отдай падишаху его платок!
   И исчез, оставляя девушку с глазу на глаз с чужим для нее мужчиной.
   Султан полулежал теперь на широченном, высоком ложе, на трех тюфяках,
положенных один на другой, два нижних набиты  ватой,  верхний  -  пухом,
лежал на простынях из тонкого полотна, с множеством подушек, подложенных
под бока, под плечи и под голову, все в зеленых тонах - цвет Османов.
   Султан, "опираясь на зеленые подушки и прекрасные ковры", смотрел  на
обнаженную Настасю (ибо что та кисея!) так неотрывно, что  она  замечала
только его взгляд и  поначалу  даже  не  поняла,  что  на  нем  нет  его
ужасающего тюрбана.
   - Подойди! - велел он.
   Голос у него был приглушенный, говорил он  нехотя.  Лишь  теперь  она
заметила, что на султане нет тюрбана. Голова у него была  продолговатая,
как дыня. Настася чуть не засмеялась. Но было так холодно, что она не  в
состоянии была даже сделать гримасу, лишь дрожала всем телом.
   - Подойди! - снова сказал султан. - Чего же ты?
   - Мне холодно, - цокая зубами, ответила она.
   Он молча перегнулся на ту сторону ложа, протянул  вниз  свои  длинные
руки, поднял чашу, подал Настасе:
   - Иди выпей и согрейся!
   И она пошла. Сама не знала, почему послушалась его голоса.  Ковру  не
было конца. Тускло горели спрятанные где-то в углах ложницы светильники,
рассеивая красноватый свет, она брела в том  свете,  как  в  собственной
крови, ступала нетвердо, всю ее шатало,  и  дрожь  била  все  сильнее  и
сильнее.  Наткнулась  на  мраморный  фонтан  посреди  ложницы.  Даже  не
заметила его, когда вошла. Не знала теперь, как обойти.
   - Чего же ты? - снова сказал султан так же бесцветно и равнодушно.  -
Не бойся меня. Иди ближе. Смелее. Выпей это.
   "Скромноокие, которых не коснулся ни человек, ни джин".
   Вслепую она ткнулась в берег  ложа,  обеими  руками  держала  тяжелую
чашу, пила, проливая себе на ноги,  на  ковер,  почувствовала  на  своем
нетронутом,  пугливом  теле  сухую,  теплую  руку,  была  не   в   силах
сопротивляться той руке, которая опрокинула ее на край  ложа,  и  султан
тоже почувствовал пугливость ее тела  и  тоже  не  мог  (или  не  хотел)
сдерживать свою страсть, не мог ждать, "когда упадет падающее...".
   - Отдай мой платок, - сказал тихо девушке, и уже не было  между  ними
ничего, и лукавые линии  ее  маленького  тела  уничтожились  его  телом,
сильным и безжалостным, и только вскрик и всхлип, и небеса  разверзлись,
земля расступилась, - и вздох прошелестел в пространстве,  в  садах,  во
дворцах, всюду вздох, ее вздох. Бури, дожди, воды, страх,  нетронутость,
потоки и потопы и тишина, как на краю света, - она уже женщина.  Бросить
девушку в постель к чужому и враждебному - убить в ее душе  бога.  Звери
ревели в подземельях серая, как бы напоминая, что  не  ступишь  по  этой
земле шагу, чтобы не наткнуться на чудовище. Бешеный ветер бил в ворота,
дудел тяжко и скорбно, и плакали дерево, медь, железо, стонали  задвижки
и засовы, а у нее стонала душа. Но Настася молчала, ни стона, ни вздоха,
не зная, куда податься, жалась к  султану,  и  лежали  они  долго-долго,
прижатые друг к другу так плотно, что не оставалось между ними места  ни
для страха, ни даже для несчастья. Ибо  мир  все  равно  прекрасен  даже
тогда, когда жизнь печальна, тяжела и  невыносима.  "И  создали  мы  вас
парами".
   Любовь, молитва и война начинаются всегда прекрасно. А кончаются?
   Султан хотел думать об этой девушке, лежавшей в его  постели,  но  не
мог. Что-то мешало,  а  что  именно  -  не  мог  определить.  Может,  ее
молчаливость? Женщины  всегда  невыносимо  болтливы,  он  не  терпел  их
болтовни, может, потому, глубоко в душе будучи чуть ли  не  распутником,
изо всех сил сдерживал себя и выказывал к женщинам холодное безразличие.
Идолы не разочаровывают только потому, что они безмолвны. Может,  и  эта
девушка такой маленький идол? Но она слишком маленькая, чтобы вознестись
до его высот и служить ему идолом. Была и не была. Одна эта ночь для нее
останется воспоминанием величайшего (ибо  недоступно!)  счастья,  а  для
него - просто одной ночью, не более.
   Султан не мог разрешить, чтобы женщина видела его спящим. После  утех
кизляр-ага выпроваживал женщин в  их  покои.  Так  же  выпроводил  он  и
Настасю, ставшую уже теперь  навсегда  и  навеки  Хуррем.  Не  проронила
султану ни слова, чем подивила его и немного рассердила.  Но  все  равно
велел, чтобы определили ей отдельный  покой  и  выдали  из  сокровищницы
большие  рубиновые  сережки  и  рубиновый  перстень  -   любимые   камни
Сулеймана. "И вознаградил их за то, что они вытерпели, садом и шелком".
   Теперь кизляр-ага принес для Настаси  теплую  одежду,  которую  ловко
набросил на нее, дал ей  и  обувку,  но  она  оттолкнула  шитые  бисером
сафьяновые туфельки, пошла назад босиком потому что  уже  не  мерзли  ее
ноги, а пылали, как и все тело, огнем.
   Ни в каких султанских дневниках  нет  записи  об  этой  ночи.  И  сам
Сулейман забыл о ней уже утром.

КОЛОННА

   Кто мог заглянуть в султанову душу?  Даже  валиде  и  Ибрагим,  люди,
стоящие ближе всех к Сулейману, не могли  сказать  с  уверенностью,  как
поведет он себя на  высоком  троне,  какие  сделает  первые  шаги,  кого
возьмет себе за образец: покойного отца своего султана  Селима,  кого-то
другого из султанов, Железного Тимура или знаменитого Искендера?
   А сам Сулейман между тем видел перед  собой  только  Мехмеда  Фатиха,
завоевателя Царьграда, султана, который никогда не  впадал  в  отчаянье,
даже поражения умел превращать в победы, не  терял  впустую  ни  единого
дня, ни единой  минуты,  и  когда  оставался  без  власти,  заботился  о
собственных знаниях, а когда готовился к величайшему деянию своей  жизни
-  взятию  Царьграда,  -  сам  носил  камни  для   сооружения   крепости
Румелихисар и сам тесал доски для кораблей, которым предстояло пройти по
суше к столице императоров, наполнив сердца греков  мистическим  ужасом.
Сулейман любил повторять про  себя  царское  стихотворение,  прочитанное
Мехмедом Фатихом, когда тот вошел в поверженный Царьград:
   Сова кричит невбет  на могиле Афрасиаба,
   И  паук  несет  службу  пердедара   в императорском дворце.
   Все суета, кроме содеянного Османами. Первое, что сделал Фатих, войдя
в  Царьград,  -  превратил  самый  большой  храм  нечестивых  в   мечеть
Айя-София. Не разрушил его лишь  потому,  что  свод  в  храме  напоминал
небесный. Зато храм Апостолов, который византийцы  в  бессмертной  своей
гордыне считали воплощением красоты  и  гармонии  (для  Софии  оставляли
величие), велел немедленно разрушить и поставить  на  том  месте  мечеть
Фатиха. После его смерти возле михраба   мечети
поставили тюрбе султана - его усыпальницу. Когда-то в  церкви  Апостолов
хоронили византийских императоров, теперь  тут