жестокого Тимура.
   Баязид, прозванный Справедливым, долгие годы вел неправедную войну со
своим братом Джемом,  пока  не  добился  его  смерти,  а  сам  погиб  от
собственного сына Селима. Неужели и ему суждено испытать проклятье этого
имени? Был здесь беспомощным и беззащитным, как тебризский  ковер  перед
грязью.
   Пошел в Конью, преодолевая пол-Анатолии  со  своим  пестрым  войском,
которое могло напугать кого-нибудь разве лишь  своей  многочисленностью,
но, кажется, боялось этой многочисленности и само.
   Селим не увидел ни Баязида,  ни  войска.  Был  слишком  равнодушен  к
мирской суете, чтобы встревать в такое глупое  дело.  Послал  в  Стамбул
своего  великого  визиря  Мехмеда  Соколлу,  тот  предстал  перед  самим
султаном, был допущен к царственному уху, никто не знал, что  он  сказал
Сулейману, никто не ведал, куда отправился Соколлу из  столицы,  получив
от падишаха три тысячи янычар и сорок пушек.
   Три тысячи пеших  янычар  против  неисчислимой  силы  конных  юрюков,
против диких всадников, отчаяннейших  головорезов  -  что  они  значили?
Когда на поле боя  под  Коньей  Баязид  увидел  тесно  сбившуюся  гурьбу
изнуренных тяжким переходом янычар, он засмеялся.  Знал:  махнет  рукой,
пустит своих диких всадников - и сметут они все бесследно, так, что вряд
ли и найдет он хоть какой-нибудь след от Селима.
   А Мехмед Соколлу, рассматривая беспорядочные толпы Баязидова  войска,
стал перед янычарами, ругнулся так, как умел ругаться только он, а затем
сказал краткую речь, ибо умел обращаться к огрубевшим сердцам.
   - Дети мои! - сказал Соколлу. - То,  что  вы  видите,  недолго  будет
заслонять вам солнце. Никто там не знает  о  наших  пушках,  которые  мы
сейчас выкатим вперед и ударим им в самые кишки, в требуху, в  печень  и
сердце. А уж тогда пойдете туда вы, и уж никто не смеет возвращаться  ко
мне без головы врага, если хочет сносить свою собственную. Не хватит вам
мужских голов, отсекайте женские, а то и детские, да только приносите их
мне бритыми, дети мои!
   Армянский хронист Вардан  Багишеци  записал:  "В  1659  году  сыновья
хондкара Сулеймана Селим и Баязид начали войну между собой возле  Коньи.
Селим вынудил брата к бегству в Эрзерум, откуда тот пошел к шаху с тремя
сыновьями..."
   Баязид бежал из-под Коньи, хотя за ним никто и не гнался. Не гнались,
но погонятся, знал это наверняка.  Селим  примчится  в  Конью,  разобьет
шатер из атласа и шелка, будет  раздавать  подарки  на  золотых  блюдах,
будет блаженствовать, пожиная  плоды  победы,  будет  восхвалять  своего
Соколлу,  называя  его  Искандером.  Ибо  разве  же  не   разгромил   он
неисчислимые грязные орды юрюков Баязида, как когда-то великий  Искандер
с тридцатью тысячами в прах разбил триста тысяч воинов Дария?
   А потом из Стамбула придет суровый  султанский  фирман  о  погоне  за
непокорным шах-заде.
   Потому Баязид, хотя и колеблясь, все же ехал дальше и дальше.
   Конь под ним в золотой узде, седло  золотое,  чепрак  и  нагрудник  в
бирюзе, ибо бирюза защищает всадника - его не сбросит конь и  не  стащит
на землю враг. Кроме того, бирюза приносит счастье,  здоровье,  охраняет
от эпидемий. Обладает магической способностью впитывать в себя несчастье
и болезни, потом  бледнеет,  меняет  цвет,  и  ее  выбрасывают,  заменяя
свежей. Баязид пристально присматривался к  своей  бирюзе:  не  бледнеет
ли?
   Следом за ним двигались целые тучи изможденного,  отчаявшегося  люда.
Позади они не имели ничего, кроме голода и блужданий, впереди  ждала  их
неизвестность, но, единожды поверив этому удачливому шах-заде,  они  уже
не отставали от него. Готовы были сопровождать хоть  и  на  край  земли,
следовать за ним до самой смерти, ибо что такое вся  их  жизнь,  как  не
бесконечные странствия, мытарства и скитания? Семьи шли со всем скарбом.
С  овцами,  ослами,  верблюдами.  Беспорядочная,  бесконечная  вереница,
которая ни остановиться, ни продвигаться вперед как следует не может. Ни
отогнать назад, ни препроводить вперед. Движутся, движутся,  не  войско,
не помощники, не сообщники - лишнее бремя и несчастье.
   Ночью разводили костры, доили овец и коз,  женщины  кормили  детей  и
укладывали их спать, мужчины находили развлечение в петушиных боях.
   Каким чудом сумели сберечь петухов, везти их с  собой,  готовить  для
этих странных побоищ? Петухов было много, чуть  ли  не  каждый  приносил
своего,  чуть  ли  не  всем   хотелось   пробиться   в   круг,   поэтому
ограничивалось время для стычек, стояли в очереди, будто к  стамбульским
гулящим.  Нетерпеливо  дышали  друг  другу  в  затылки,  отталкивали   и
оттесняли передних, пробиваясь туда сами. Кто дожидался  своей  очереди,
готовил перед этим петуха. Лизали петухам клювы, плевали им под  крылья,
дергали за ноги, встряхивали озверевших птиц,  крутили  вокруг  себя,  а
потом пускали в круг и молча, не  дыша,  следили,  как  ошалевшие  бойцы
железно клюют друг друга, как течет из гребней кровь, выдергивается перо
на шее и на груди, выклевываются глаза.
   Самое  удивительное  -  каждое  утро  Баязида  будили   петухи.   Эти
окровавленные, побитые, полуживые птицы еще пели!
   Запоет ли еще он когда-нибудь, как пела когда-то его мать  в  гареме,
великая султанша Хасеки? Почему не спросил совета у матери,  прежде  чем
броситься в схватку с Селимом? Она бы не допустила его до гибели.
   Когда-то считал: солнце над головой, здоровье и жизнь  -  вот  и  все
счастье для  человека.  Теперь  понял:  счастье  только  там,  где  есть
надежда. В безнадежности человек жить не может. Было у него  солнце  над
головой, но какое-то словно ненастоящее. Расстилался вокруг  необозримый
мир, но какой-то мертвый, без растительности, без  красок  и  звуков,  и
тишина лежала такая, что слышен был шорох змеи, проползавшей  по  камню.
Так, будто ты давно умер, вынули из тебя душу  и  только  твоя  ненужная
оболочка странствует без толку, без цели и надежды.
   Может, потому ехал он не торопясь, колеблясь, словно хотел  повернуть
коня, хотя и знал, что возврата нет. Теперь должен был ехать все  дальше
и дальше, до  крайних  границ  великой  империи  султана  Сулеймана,  не
останавливаться и там, переступить эту межу, навсегда поставить себя вне
османского  закона,  для  которого  он  теперь  был  беглец,  предатель,
продажная душа, и отмеривалось ему за это единой мерой - смертью,  и  он
должен был быть убитым столько раз, сколько раз будет пойман.
   Отступления не было, и Баязид гнал  своего  коня  вперед.  Он  провел
многотысячные толпы через горы, недоступными тропами под самым небом,  и
наконец вывел на склоны, ведшие в  похожую  на  рай  Араратскую  долину.
Потоки несчастных изгнанников  ринулись  в  безбрежность  долины.  Земля
гудела под их босыми ногами, как барабан.
   После дикого холода на заснеженных перевалах тут сам воздух кричал от
раскаленности, и ароматы от плодов парили, как птицы.
   Сорок дней пробыл Баязид гостем армянских  князей.  Наконец  от  шаха
Тахмаспа пришло ему разрешение перейти Аракс  и  прибыть  в  Тебриз,  но
только одному с сыновьями, оставив все свое  сопровождение,  желанное  и
нежеланное, там, где оно есть. Так он пошел за Аракс, а те развеянные по
свету люди дальше покатились по ветру неизвестно куда, неизвестно как  и
зачем. Не мог сам никогда остановиться, и все, кто  имел  несчастье  ему
довериться, тоже были обречены на то же самое.
   Через Хой Баязид  прибыл  в  Тебриз,  шах  встретил  его  приветливо,
надарил ему золота, одежды, скота, множество вещей и послал жить в своем
дворце  в  Казвине,  куда  перенес  столицу  еще  покойный  шах  Исмаил,
прославленный в народе как поэт Хатаи.
   Через Ардебиль и Султанию Баязид ехал в Казвин. Сто семьдесят коней и
двенадцать верблюдов везли поклажу. Скалистые дороги, горы и горы, узкие
проходы, долины бездонной глубины, далее каменистая равнина от  Султании
до самого Казвина. Султания была вся в  руинах  еще  со  времен  Тимура.
Остатки царской крепости с  четырехгранными  башнями,  ужасающие  камни,
поверженные, как  жизнь  Баязида.  Шах-заде  заболел,  был  не  в  силах
держаться на коне, его положили на  носилки,  которые  пристроили  между
двумя мулами,  и  так  он  продолжал  свое  печальное  путешествие.  Его
сопровождали шахские слуги и слуги ханов Тебриза и Султании  в  тигровых
шкурах на плечах, молчаливые, но предупредительные. А  может,  охраняют?
Уже присматривали за ним, чтобы не сбежал? Перед Казвином  их  встретили
молодые всадницы  в  разноцветных  шелках,  с  золотыми  покрывалами  на
волосах, с открытыми красивыми лицами - лучшие столичные  певицы.  Перед
ними ехали флейтисты, зурначи и барабанщики. Встречали султанского  сына
музыкой  и  пением.  На  главной  площади  Казвина  тоже  встречали  его
музыканты и толпы зевак.
   Казвин стоял на сухом, песчаном поле.  Не  было  здесь  ни  стен,  ни
стражи, ни войска: до врага все равно далеко. По широким улицам катились
тучи пыли, и чтобы прибить пыль, площадь  перед  шахским  дворцом  целый
день поливали водой.
   Шахские палаты утопали в глубине садов. Ворота  и  стены  в  плитках,
расписанных золотом, перед ними пушки и четыре воина.  Баязиду  сказали,
что ночью количество охраны увеличивается до пятнадцати, а возле шахских
покоев - деке, где он будет жить, каждую ночь  будут  дежурить  тридцать
ханских сыновей. Сторожевой писарь  -  кишкиджи  -  каждый  вечер  будет
называть ему имена его охранников и будет знакомить его с богатствами  и
происхождением их отцов-ханов.
   Справа от главных ворот были еще одни ворота, которые вели в  большой
сад с башней посредине. Баязиду объяснили,  что  это  Аллакапи  -  божьи
врата, убежище для преступников. Кто  успевает  укрыться  за  ними,  тот
может жить там до тех пор, пока сможет себя содержать.
   Знакомство с Аллакапи оказалось пророческим. На новруз шах  прибыл  в
Казвин, пышно принимал Баязида в Табхане и в  диванхане,  а  после  того
неожиданно ночью султанского сына бесцеремонно разбудил один из  ханских
сыновей и сказал, что  если  он  хочет  сохранить  жизнь  свою  и  своих
сыновей, то еще до утра должен  укрыться  в  Аллакапи,  позаботившись  о
припасах и запасах, потому что их обычай об убежище ему уже известен.
   Баязида оклеветал кто-то из вельмож, донес до ушей шаха весть о  том,
что Баязид вместе с сестрой Тахмаспа якобы задумали его убить  и  занять
трон Ирана.
   Это было словно в легенде  о  Сиявуше,  о  котором  рассказывается  в
"Шах-наме" и поется в песнях. Сиявуш, сын царя Кавуса, бежал  от  своего
отца к туранскому царю Афрасиабу. Тот дал ему в жены свою дочь, а потом,
поверив наговору, казнил Сиявуша.
   Неужели и ему уготована такая же участь?
   Тем временем Баязид  с  сыновьями  был  посажен  в  железную  клетку,
подвешенную под высокими деревьями так, что до нее  с  земли  невозможно
было достать.
   Не знал Баязид, что султан Сулейман прислал  к  шаху  своих  людей  с
требованием выдать беглеца.
   Тахмасп принял  послов  в  диван-хане  и  на  все  их  домогательства
отвечал: "На моей земле его нет".
   Послы возвратились ни с чем, а шах ночью  пришел  в  Аллакапи,  велел
освободить Баязида, до утра пировал с ним, смеясь над обманутыми послами
и заверяя своего гостя, что с ним ничего плохого не случится.
   Дорога в  Стамбул  была  далекой,  гонцы  скакали  долго,  но  султан
окаменел в своем упорстве, гнал к шаху новых  послов  и  снова  требовал
выдачи непокорного сына, угрожая новой войной.
   Шах любил сидеть с  Баязидом  в  саду  возле  фонтана,  вести  с  ним
неторопливые беседы, угощая плодами и вином; их развлекали его музыканты
и танцовщицы; вместе с шах-заде  они  увлекались  поэзией  и  поочередно
сочиняли свои собственные стихи. Однажды под вечер Тахмаспу  показалось,
будто из бассейна подпрыгнула рыбина,  открыла  широко  рот,  засмеялась
громко шаху в глаза и снова спряталась. Баязид не  видел  ничего.  Когда
шах спросил мудрецов, те не смогли разгадать это чудо. Тем  временем  от
султана уже в третий раз прибыли послы  с  требованием  выдать  Баязида.
Лишь тогда Тахмаспу все стало ясно:  даже  рыба  смеется  над  тем,  кто
защищает этого бунтовщика.
   Шах позвал султанских послов и сказал, что завтра утром он выдаст  им
Баязида с сыновьями, чтобы исполнить волю великого султана. Но он  ранее
обещал Баязиду убежище и не может нарушить свое слово. Поэтому пусть они
убьют шах-заде и его сыновей, как только возьмут их в свои  руки,  сразу
же перед Аллакапи, - тогда будет соблюдена  верность  слову  и  сдержано
обещание шаха султану.
   Когда вооруженная стража пришла утром в Аллакапи, Баязид  понял,  что
наступил конец. Ему объяснили, что его  припасы  исчерпались,  содержать
себя тут он дальше не может и он должен покинуть убежище.
   Он шел впереди своих маленьких сыновей,  которые,  как  и  надлежало,
держались на почтительном расстоянии, за воротами Баязид  не  увидел  ни
шахского войска, окружавшего  площадь,  ни  стамбульских  послов,  якобы
ожидавших его с хищным нетерпением, глаз его  задержался  на  запыленных
каменщиках,  которые  тесали  камни  неподалеку  от  ворот,  не  обращая
внимания на то, что происходит вокруг.
   Их было несколько, уже немолодых, изнуренных безнадежным  состязанием
с твердым, неподатливым камнем. Человек, склоненный  над  камнем,  будто
знак безнадежного одиночества.  Кто  из  них  бессильнее  -  камень  или
человек? Но даже самый твердый камень все равно будет расколот, из  него
вынут душу, и он умрет, ляжет  под  ноги  либо  рассыплется  в  осколки,
превратится в пыль. Может, и он, Баязид, жил вот так,  нося  и  перенося
камень, не зная, как его разбить, где положить, и  лишь  только  вздымал
целые облака пылищи? Пыль уляжется, и тогда станет ясно, что  он  ничего
на этом свете не сделал.
   И ему так захотелось к этим каменщикам. Быть с ними! Жить, чтобы бить
камень! Камни будут тебе подушкой,  будешь  спать  на  песке  и  камнях,
будешь жить во тьме, и даже бог перестанет быть твоей надеждой.  Но  все
равно будешь жить! Жить!
   Тонкий черный шнурок со зловещим свистом обвил его шею. Баязид упал и
уже не видел, как душили его маленьких сыновей.
   Их трупы увезли в Стамбул, чтобы султан убедился в исполнении  своего
жестокого повеления, но Роксолана уже не увидела  тела  своего  любимого
сына.
   Отправилась в путешествие к самым  темным  убежищам  на  человеческом
пути, и ничто не могло ее остановить.

ЛАНЬ

   Палач, плачущий над своей жертвой. Какой ужас!
   Сулейман пришел к  Роксолане  ночью,  весь  залитый  слезами.  Мокрые
глаза, мокрые усы, мокрый, слюнявый старческий рот.
   Глухим, понурым голосом то ли рассказывал, то ли оправдывался.
   Что он мог? Закон стоит  выше.  С  гибелью  основного  гибнет  и  все
зависящее от него. Баязид поставил себя вне жизни, точно так же поставил
и  своих  сыновей.  Он  султан,  и  в  дни  его  августейшего  правления
выполнение шариата является его высочайшим желанием. Поэтому  он  послал
великого евнуха Ибрагима в  Бурсу,  чтобы  тот  привез  самого  младшего
Баязидова сына  Сулеймана.  Кизляр-ага  поехал  и  привез.  Он  поставил
трехлетнего мальчика перед султаном, и малыш указал пальчиком  на  него,
удивляясь, но упал мертвым, задушенный Ибрагимом, и теперь никогда он не
сможет узнать, что же с ним случилось. Вот почему Сулейман так безутешен
и в неурочное время пришел к Хуррем.
   Палач оплакивал свою жертву. Холодные слезы над  еще  теплым  тельцем
невинного дитяти. Почему все валится на ее хрупкие плечи, и  сколько  же
ей еще нести эту проклятую ношу? Стояла перед султаном, пожелтевшая, как
шафран, почти  задыхаясь,  смотрела  на  него  такими  глазами,  что  он
содрогнулся, испуганно воскликнул:
   - Хуррем! Хуррем!
   А она все еще, оцепенев, стояла, замкнутая  в  себе,  будто  каменный
венок, и чувствовала, как подкатилось что-то под грудь,  под  сердце,  и
давит, душит, не отпускает, и уже знала: не отпустит.
   Так началось ее умирание.
   Жизнь исчерпалась. Свет исчез у нее из души и больше не  возвратится.
Вскоре наступит конец ее вечного  одиночества  и  неприкаянности.  Жизнь
была слишком коротка для ее души, даже в минуты высочайших  взлетов  она
чувствовала себя в окружении враждебных сил и разве поддалась им хотя бы
раз,  разве  отступила,  испугалась?  Сохранила  себя  среди  стихий   и
предательств, но самого дорогого - детей своих - защитить не смогла.
   До самых последних дней весь этот мир был для нее чужим, чужая земля,
чужое небо, чужие деревья, чужие  дожди.  Положить  начало  роду  своему
можно только на родной земле, оплодотворенной трудом предков  твоих.  Но
не на пустом месте.
   Лежала в постели, будто  повисла  над  пропастью.  Вокруг  -  ничего.
Пустота. Немые, безмолвные  миры  валились  на  нее,  и  мрачные  пороги
поднимались перед ее затуманившимся взором.
   Султанские  врачи  отступали  в  отчаянии.  Сулейман  не  отходил  от
умирающей, он был готов,  может,  ценой  собственной  жизни  дать  жизнь
Роксолане, но смерть не принимала обмена.
   Завоевал полмира, а терял самого дорогого  человека  и  был  бессилен
предотвратить смерть!
   Сидел возле нее на низеньком ложе, смотрел на это единственно дорогое
тело, на грудь, плечи, колени, гладил волосы,  взглядом  ласкал  лицо  и
капризные  губы,  и  каждое  даже  мысленное   прикосновение   к   этому
шелковистому телу вызывало в нем забытую дрожь. И хотя давно уже не было
полного насыщения жизнью, а лишь  призрачная  оболочка  ее,  но,  как  и
прежде, звучал у него в ушах ее милый голос, и память упорно  отыскивала
молодую страсть. Он вспоминал ее объятия, ее поцелуи, ее шепот, ее уста,
запах волос, прикосновения ладоней и тяжко плакал.
   "Ты вознесешься на небо, вознесешься! - лихорадочно повторял он. -  И
я за тобой! Я знаю об этом давно, верил и верю ныне..."
   Он еще надеялся на чудо, надеялся, что это неповторимое  легкое  тело
возродится, и чело посветлеет, и уста капризно улыбнутся, и нежные  руки
ласково прикоснутся к его шершавым  шекам,  и  ему  снова  будет  легко,
радостно и прекрасно, словно на небе.
   А Роксолана  хотя  и  чувствовала  его  присутствие,  но  была  такой
бессильной, что не могла даже сказать султану о своей ненависти к  нему.
Радовалась, что наконец между ними наступили отношения,  не  подвластные
никакому насилию. Освобождалась из-под  гнета.  Наконец  была  свободна,
наконец! Никого не  хотела  ни  видеть,  ни  слышать.  Просился  Рустем.
Наверное, боялся,  что  со  смертью  Хасеки  снова  будет  отстранен  от
должности садразама. Не пустила. Михримах хотела навестить мать  -  нет!
Селим еще, наверное, не знал о том, что мать умирает, а если бы и  знал,
то вряд ли сдвинулся с места, из своей Манисы. Пусть сидит, ждет  своего
султанства! Прогнала бы от себя и  Сулеймана,  если  бы  были  силы,  но
берегла их остатки для воспоминаний и последних мыслей.
   Наконец она может никого не жалеть! Себя тоже. Какое счастье и  какая
свобода! "Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя...  Бездна
бездну призывает голосом твоих водопадов..."
   В последний раз  закрыла  глаза,  чтобы  уже  не  смотреть  на  свет,
предалась прощальным воспоминаниям, и ей на миг показалось, что могла бы
убежать от смерти, обмануть ее, только бы уехать  отсюда  далеко-далеко,
чтобы не оставаться среди этих зверей. "Лелеко -лелеко,
понеси мене далеко..." И знала, что не  сможет  пошевельнуться.  Жила  в
Топкапы, как в мраморной корсте ,  тут  должна
была и умереть, тут умолкнут ее песни и песни для нее.
   "Задзвонили  срiбнi  ключi,  по-над  морем  б'ючи..."   Зазвенели   и
отзвенели. Узнавала свои воспоминания, как навеки  утраченных  людей,  и
дом родительский приходил к ней из-за вишневой  зари,  может,  разметала
его буря, источил шашель, покрыли мхи, а в  памяти  продолжал  светиться
медом и золотом - единственное место для ее  бессмертия  и  вечности.  И
когда уже не будет  ее  собственной  памяти