тво было с ними  и  на  них,  спали  вповалку  на
войлочных твердых подстилках, как собаки, за  малейшее  недовольство  их
казнили, они не смели никуда отлучаться  на  ночь  -  это  тоже  грозило
смертью. Шли в поход за султаном,  красовавшимся  на  коне  под  золотой
сбруей, покорные и молчаливые,  опаленные  диким  солнцем,  исхлестанные
дождями, утопая в болотах, в тяжелой войлочной своей одежде, месяцами не
высыхавшей от пота и воды, гнившей на людях, так что уже и тело под  нею
как бы прело, и смрад над янычарскими ортами стоял  такой  тяжелый,  как
над табуном слонов или над  отарами  баранов,  которых  гнали  вслед  за
войском на убой. Обреченные быть  отарой  -  были  ли  они  еще  людьми,
оставались ли в них хотя бы крохи разума,  доброты,  благородства?  Была
только слепая отвага, но, глядя на них, можно было сомневаться: в  самом
ли деле отвага - человеческая черта?
   Смертельно истощенные в боях и походах или же измучившиеся за день от
беспрерывных воинских упражнений, падали они после Вечерней  молитвы  на
несколько часов на свои твердые подстилки, как домашний скот.  Считались
опорой султана и империи, а спали как бедные  ремесленники,  не  имевшие
куда уйти из своих убогих мастерских; как кожемяки, спавшие среди  чанов
с вонючими заквашенными кожами; как медники, которым и по  ночам  снился
безумолчный звон в ушах; как уличные брадобреи, бравшие всего  по  одной
акча с человека; как беднейшие армяне, которые с ночи должны были топить
подземные печи хамамов и так и не выходили из-под земли на  свет  божий;
как нищие подметальщики базаров - ферраши, которые так и спали на  своих
метлах под кучами мусора.
   Мир был безжалостен к этим несчастным и не давал им никаких надежд на
освобождение. Когда их гнали на войны, они шли  без  сопротивления,  ибо
идти им было больше некуда; когда  другие  молились,  им  тоже  поневоле
приходилось молиться;  когда  кто-то  обжирался,  они  глотали  слюну  и
яростно скрежетали от голода зубами, думая лишь о  том,  как  бы  урвать
кусок и себе, ибо наедались досыта лишь тогда, когда приходили к  котлам
с пловом после боя и живым полагалась кроме своей пайки пайка павших. Им
по нраву были дерзость и горький смех их святого Бекташи.  Как  Бекташи,
они могли на  этом  свете  считать  своим  только  съеденное,  да  и  то
ненадолго! Как и у Бекташи, у них всегда  урчало  в  животе  от  голода,
потому что ели они только после боя, а в мирное время дважды  в  день  -
после утренней молитвы  и  перед  сном.  Как-то  Бекташи,  голодный  как
янычар,  встретил  человека,  за  которым  шли  слуги,  хорошо   одетые,
упитанные - чуть не лопнут. И воскликнул Бекташи: "О аллах,  взгляни  на
этого человека и возьми с него пример, как надо содержать своих  рабов!"
Один человек сказал Бекташи: "Если так будет дальше,  мир  перевернется,
все станет кверху дном". - "Что ж, - засмеялся Бекташи, - может, дно как
раз и окажется лучшим!"
   Янычары охраняли царство, но  в  то  же  время  были  его  наибольшей
угрозой, как бочка  с  порохом,  которая  может  разломать  неприступную
вражескую стену, но также и поднять  на  воздух  своего  беззаботного  и
неосторожного хозяина.
   Это началось мартовским утром 1525 года, через девять  месяцев  после
пышной свадьбы Хатиджи и Ибрагима. За завтраком янычары опрокинули  свои
медные миски с пловом, к которому не прикоснулись, и стали изо всех  сил
бить в них ложками.
   - Казак калдырмак!  - ревели янычары.
   Восемь тысяч человек изо всех сил колотили в  медные  миски,  и  этим
страшным шумом  наполнились  мрачные  янычарские  казармы,  пространство
вокруг Ат-Мейдана, султанский дворец Топкапы,  весь  Стамбул.  Дворцовая
челядь разбежалась. Капиджии  удирали  от  ворот,  которые  должны  были
охранять. В гареме  одалиски  перепуганно  накрывали  головы  подушками,
чтобы не слышать этого ужасающего  грохота.  Мгновенно  опустели  улицы.
Купцы на базарах закрывали свои лавки. Ремесленники запирали мастерские.
И  понесся  пугливый,  тревожный  шепот  по   всему   Стамбулу:   "Казан
калдырмак!" Как на погибель, завыли псы. А потом с диким воем выкатилась
из  казарм  живая  зловещая  волна  и  залила  Стамбул  до  самых  краев
разрушением, грабежами, уничтожением, огнем и  смертью.  Все  кипело  на
янычарском дворе Топкапы, янычары рвались во Врата  Блаженства,  которые
охраняли белые евнухи, кричали: "Доберемся и  туда!  Выволочем  за  косы
проклятую  ведьму,  околдовавшую  нашего  султана!"  Буйствовали  вокруг
дворца Ибрагима, посылали угрозы мерзкому греческому  выродку,  нахально
завладевшему их отцом родным - падишахом. Затем разбежались по Стамбулу,
грабили базары, еврейский  участок  Чифутани,  снова  ломились  в  пышно
разукрашенные Врата Блаженства, посылая проклятия гяурке, которая рожает
их царственному повелителю недоносков.
   Неделю находился Стамбул во власти разбушевавшихся  янычар.  Джелабы,
снабжавшие город овцами и коровами, боялись сунуться в ворота  Стамбула.
Погас  огонь  под  огромными  медными  котлами  на  султанских   кухнях.
Гаремницы питались одними сладостями из припасов, найденных  в  кладовых
евнухов. Хуррем не выходила из своего покоя. Не побежала  ни  к  валиде,
или к кизляр-аге, не  просила  ничьей  помощи,  не  умоляла  никого,  не
проявляла  ни  страха,  ни   отчаянья.   Жестоко   распекала   служанок,
обрушивалась на неповоротливых евнухов, обнимала своих деток,  брала  на
руки то одного, то другого, целовала, приговаривала мысленно: "Мои  дети
- султанские дети. Детоньки мои, детоньки!"  Хатиджа  ночью  убежала  из
своего дворца и с трудом смогла добраться до летнего султанского серая в
Кара-агаче.
   Сулейман уже несколько месяцев пребывал на охоте близ Эдирне. Услышав
о янычарском мятеже, он прекратил охоту, но не возвратился в Стамбул,  а
отправился в Силиврию, сел на свой султанский барк с золотым драконом на
носу и стал  прогуливаться  в  Дарданеллах,  созерцая  гористые  берега,
бурые, понурые и пустынные, как  кладбища.  Янычары  в  больших  галерах
поплыли султану навстречу и принялись кричать, что он должен им уплатить
за три года службы и вернуть свою отеческую благосклонность,  о  которой
давно забыл из-за  этого  подлого  грека  Ибрагима  и  окаянной  ведьмы,
губящей его драгоценную жизнь своими чарами.
   Султан  не  захотел  разговаривать   с   мятежниками.   Велел   ждать
возвращения великого визиря из Египта, куда тот отправился за деньгами.
   Тогда янычары бросились к визирю Аяс-паше, надеясь, что он заступится
за них перед султаном. Но что  мог  сделать  этот  человек,  который  не
способен  был  связать  двух  слов  и  единственное,  что  умел,  -  это
размахивать саблей под стенами вражеской  крепости?  Янычары  разграбили
его  дворец,  разграбили  и  сожгли  дворец  Ибрагима,  ободрали  дворец
Скендер-челебии, ушедшего с Ибрагимом уже  не  в  качестве  тестя,  а  в
качестве султанского дефтердара.
   Теперь утихомирить их не могла уже никакая сила. Дрожал от  них  весь
мир - пусть дрожит теперь Стамбул и сам султан! Называл султан их своими
сыновьями, братьями, детьми, а  содержал  как  голодных  собак  -  пусть
теперь придет к ним в простой одежде, без пышной свиты, придет пешком  и
поклонится до самой земли, а они будут сидеть  вокруг  котлов  с  жирной
бараниной и кричать: "Дестур!" - "Берегись!"
   Три года без платы, без добычи, без внимания и  почета.  Были  всегда
единым телом могучим, единой душой неразделимой при султане,  теперь  их
разрывали,  разделяли,  раздирали.  Ибрагим,  с   невиданной   пышностью
отправленный султаном наводить  порядок  в  Египте,  отобрал  из  янычар
только самых молодых, статных, ибо они нужны были ему не  как  воины,  а
как украшение рядом с молоденькими пажами в  белом  шелку  и  шаровидных
золотых шапках.
   Вслед за великим визирем Сулейман отправился  на  охоту  в  Эдирне  в
сопровождении сорока тысяч  всадников,  а  из  янычар  взял  лишь  самых
сноровистых в искусстве охоты, остальных же  бросил  в  Стамбуле,  возле
постного плова. А между тем даже титулы у янычар свидетельствовали,  что
все они прежде всего  охотники:  то  ли  людоловы,  то  ли  звероловы  -
сейбаибаши, загарджибаши, самунджубаши, - старшие над конями, над псами,
над хищными птицами.
   Кто  пошел  в  Египет,  озолотится,  кто  попал  на  охоту,  хотя  бы
полакомится дичью, а оставшимся в Стамбуле ни  милостей,  ни  денег,  ни
добычи.
   Последний раз дал им награбиться вволю султанский  зять  Ферхад-паша.
Пока Сулейман топтался со своими спахиями под  стенами  Родоса,  янычары
Ферхад-паши утихомиривали восточные провинции, где бунтовали  кызылбаши,
армяне и туркменские племена. Очистили землю от людей и от богатства так
тщательно, что долго еще предстояло ей лежать пустой и разоренной,  сами
же они с переполненными кожаными мехами для хранения добычи прискакали с
драчливым Ферхад-пашой на Родос, улучив именно тот момент, когда  войско
уже входило в побежденную крепость и настал великий час грабежа.  Однако
грабить было нечего! Только голые камни да безмолвная чума!
   А потом они сели на голодный  плов  в  столице,  и  снова  предстояло
покорно ждать, кого из них приберет безмолвная  смерть,  и  завистливыми
взглядами провожали счастливцев, уходивших  за  море  или  хотя  бы  под
Эдирне.
   Поздней осенью пришла ужасная  весть  о  гибели  янычарского  любимца
Ферхад-паши.
   Сулейман не простил своему зятю его  грабежей  в  Анатолии  и  Сирии.
Только-только  возвысив  мерзкого  грека  Ибрагима  до  звания  великого
визиря,  он  вывел  из  визирского  дивана  Ферхад-пашу  и  послал   его
санджакбегом в Смедерево и наместником в Белград. Это  было  неслыханное
понижение. Хотя бы уж румелийским беглербегом, а  то  санджакбегом,  как
простого  пашу!  Не  помогли  мольбы  Сельджук-султании,  заступничество
валиде, не испугался султан и угрожающего ропота  янычар,  напоминавшего
ворчание диких зверей в клетках.
   Ферхад-паша,   блестящий   воин,   непобедимый   полководец,    гроза
отступников и неверных, прибыв в Белград, решил показать  Сулейману,  на
что он способен, и с пятнадцатитысячным  войском,  подговорив  Бали-бега
пойти с ним, отправился в Срем поколотить  там  венгров.  Переправившись
через Саву и оставив на реке с незначительной охраной суда, они пошли  с
огнем и мечом  по  беззащитной  равнине,  разоряя  виноградники,  сжигая
недосожженное,  грабя  недограбленное,  убивая  все  живое,  что  только
попадалось  на  их  пути.  Между  тем   отважные   сербские   лодочники,
подкравшись  к  турецким  кораблям,  подожгли  их,  перебили  охрану,  а
венгерское войско  внезапно  ударило  железным  кулаком  по  распыленным
войскам Ферхад-паши и Бали-бега. Из пятнадцати тысяч восемь было  убито,
несколько тысяч попало в плен, те же,  что  бросились  назад,  не  найдя
кораблей, тонули в Саве, лишь единицам посчастливилось переплыть  мутную
бурную реку, среди них были и Ферхад-паша с  Бали-бегом.  Потеряно  было
все: люди, кони,  оружие,  знамена.  Победители  послали  лучших  коней,
знамена и пленных вельмож  королю  в  Буду,  а  покрывший  себя  позором
Ферхад-паша не придумал ничего лучше, как  отправиться  через  несколько
месяцев в столицу, надеясь,  что  его  жена  и  султанская  мать  сумеют
заступиться за него перед Сулейманом и  вновь  вернут  его  в  положение
визиря.
   А тем временем из восточных провинций шли новые  и  новые  жалобы  на
султанского зятя. Он перебил там много  верных  султану  вельмож,  чтобы
захватить их богатства. Доставил на Родос  Сулейману  богатые  дары,  но
себе взял тысячекрат больше. Подбивал янычар против султана.
   Собственно, этим Ферхад-паша мало чем отличался от  других  исламских
забияк. Но провинности свои усилил поражением  от  венгров  и  сербов  в
походе, в который его никто не посылал.  Поражений  султаны  не  прощали
никому.  А  тут  еще  венгерский  король  дерзко  отбросил   предложение
Сулеймана о вечном мире.
   Султан ожесточился.  Не  хотел  принимать  Ферхад-пашу,  ссылаясь  на
занятость важными государственными делами.
   Вокруг Топкапы злорадно шептали:  "Какие  государственные  дела?  Эта
красноволосая ведьма и презренный  грек?  А  для  настоящего  воина  нет
времени?"
   Султан торжественно  проводил  Ибрагима  в  Египет,  сопровождая  его
корабли (чего  никогда  не  бывало)  на  своем  раззолоченном  барке  до
Принцевых островов. Затем (чего тоже до  сих  пор  не  бывало)  совершил
торжественный выезд по столице вместе с султаншей Хасеки - она сидела  в
белой с золотом карете, запряженной белыми лошадьми, рядом с  падишахом,
и оба сияли золотом и драгоценными камнями так, что у прохожих рябило  в
глазах.
   После  этого  Сулейман  отправился  на  охоту   в   Эдирне,   повелев
Ферхад-паше прибыть туда для отчета о своих действиях в Белграде.
   Ничто  так  не  похоже  на  войну,  как  охота.  Поэтому  султан  сам
возглавляет охоту, сам гонит зверя и наблюдает, чтобы никто не уклонялся
от своих обязанностей. Вставать рано,  переносить  холод,  жару,  дождь,
одолевать бездорожье, быть каждую минуту готовым не просто  к  убийству,
но порой и к схватке, к  смертельному  поединку,  когда  напуганный  или
раненый зверь бросается  на  тебя,  чтобы  в  твоей  гибели  найти  себе
спасение, есть ячменный хлеб и то, что сам добыл на охоте, пить воду  из
ручьев, а то и из болот.
   Кратчайший путь насыщения для человека - хлеб и мясо.  Так  и  жизнь.
Никаких отклонений. Для султана хлебом  была  власть,  мясо  должен  был
добывать на охоте или на войне. Сорок тысяч спахиев, сотни вельмож,  три
тысячи телохранителей и отборных янычар сопровождали Сулеймана  в  лесах
Фракии. А на их стрелы и копья гнали  зверя  десятки  тысяч  загонщиков,
поднятых со всех сел этого края. Эти люди даже платили меньшие налоги  в
султанскую  казну  за  то,  что  должны  были  прислуживать  на   охоте,
заготовляли сено и клевер для тысяч коней и  верблюдов,  были  конюхами,
верблюжатниками, псарями, сокольничими, загонщиками.
   Все леса и горы наполнились людским  гамом,  конским  ржанием,  ревом
верблюдов, лаем собак, только звери спасались  от  смерти  и,  спасаясь,
нападали на своих убийц молча, олени летели, как ветер,  не  задевая  ни
единой веточки, кабаны проламывались сквозь чащи с неистовостью  смерти,
медведи в предсмертном рывке удивленно становились на задние лапы и даже
убитые казались грозными и могучими, поэтому Сулейман любил  ездить  меж
убитых зверей и разглядывать их с седла,  точно  поверженных  врагов  на
поле боя. Получал от этого зрелища как бы юношескую  радость  в  сердце,
что-то кипело  в  нем,  бурлило,  он  снова  ощущал  дыхание  необъятных
просторов, которые где-то покорно ждут, пока он придет их завоевывать, и
был готов к этому так  же,  как  в  первый  день  своего  вступления  на
престол.
   Дважды в неделю возвращался в роскошный серай в Эдирне у реки  Мерич,
где созывал диван, принимал иноземных послов, выслушивал гонцов со  всех
уголков своего беспредельного царства.
   В ненастный  осенний  день  перед  дворцом  собрали  несколько  сотен
болгарских, сербских, албанских, греческих и македонских  детей,  взятых
по  налогу  крови  -  девширме.  Пригнанные  султанскими  эмирами  через
каменистые горы, привезенные в переметных сумах  из  далекой  Боснии,  с
берегов Стружского  озера  и  с  берегов  сладководных  славянских  рек,
оборванные, босые, худые, несчастные, сбитые  в  беспорядочную  дрожащую
толпу,  дети  стояли  перед  дворцом,  и  только  большие  черные  глаза
светились на их осунувшихся лицах, глаза,  еще  полные  слез,  страха  и
глубоко, навеки затаенной ненависти к тем, кто  оторвал  их  от  родного
крова. А султан проезжал перед ними на черном коне,  весь  в  золоте,  в
мехах,  в  драгоценном  оружии,  и  конь  его  был  весь  унизан  такими
драгоценностями, что за них можно было бы купить  не  только  толпу  вот
таких маленьких рабов, но и целую державу.
   Натешившись созерцанием будущих защитников и опоры  ислама,  Сулейман
велел впустить к нему Ферхад-пашу, который был вынужден, ярясь и  скрипя
зубами, ждать приема и тут так же, как перед этим в Стамбуле.
   Султан, поджав ноги,  сидел  на  широком  роскошном  троне,  устремил
взгляд мимо Ферхад-паши  куда-то  в  разрисованный  арабесками  потолок,
безмолвные дильсизы каменными идолами торчали у дверей и по  всем  углам
огромного тронного зала, и ни  одного  вельможи,  ни  единого  свидетеля
разговора, пусть бы уж хоть какой-нибудь жалкий  придворный  писарь.  Но
Ферхад-паша  сделал  вид,  что  не  замечает   ни   мрачного   блуждания
Сулейманова  взгляда,  ни  подозрительной  пустоты  тронного  зала,   ни
нежелательных при его  разговоре  с  султаном  настороженных  дильсизов,
которых сегодня здесь было слишком много. Он явился пред очи Сулеймана в
роскошном одеянии, в сиянии богатства,  здоровья,  бодрости,  остроумия.
Целуя правую руку султана, пошутил: в самом ли деле такая белая, холеная
рука могла удержать меч, который рассек стены Белграда и Родоса?
   Поднес Сулейману сирийский ковчег из золота и хрусталя  в  неимоверно
дорогих самоцветах,  коря  себя  за  непростительную  забывчивость,  ибо
должен был поднести этот ковчежец вместе с головой  предателя  Джамберди
Газали, от которого спас  престол  четыре  года  назад.  Сулейман  хмуро
молчал. Не отозвался на шутку, не поблагодарил  за  ту  прежнюю  услугу,
оказанную трону его зятем. Ферхад-паша не смутился. Хлопнул в ладоши,  и
его пажи внесли два мужских и два женских одеяния из златотканого шелка,
сшитых по-персидски.
   -  Кланяюсь  вашему  султанскому  величеству  и  прекрасной  султанше
Хасеки, - поднес Ферхад-паша подарки Сулейману. - После  того,  как  мои
янычары погуляли  среди  кызылбашей,  у  тех  пропала  охота  бунтовать,
единственное, на что они теперь способны, - это шить такие одежды.
   Сулейман  наконец   смилостивился.   Принял   дары.   Велел   окутать
Ферхад-пашу  дорогим  кафтаном,  подать  ему  на  золотом  подносе  кучу
дукатов. Это взбодрило Ферхад-пашу, и он не медля перешел  от  поклонов,
острот и лести к жалобам.
   - Вы отторгли верного раба своего от света очей ваших, мой султан!  -
воскликнул он с нескрываемым укором.
   - Верность доказывают делами, - заметил султан.
   - Делами? - Ферхад-паша мгновенно забыл,  что  перед  ним  не  просто
сановный родственник, а загадочный  всемогущий  повелитель.  Все  обиды,
собираемые   на   протяжении   нескольких   лет,   усиленные   гаремными
нашептываниями, обожанием янычар, мгновенно вскипели в нем, выплеснулись
неудержимо  и  непроизвольно.  -   Какими   же   делами,   мой   султан?
Вспомните-ка: кто больше сделал для вас  со  дня  вступления  вашего  на
престол, нежели Ферхад-паша? Сидели бы вы на этом золотом троне, если бы
я  не  принес  вам  голову  предателя  Джамберди?  Назывался  бы  султан
Сулейманом, если бы Ферхад-паша пошел на сговор с тем же Джамберди,  или
с туркменскими ханами,  или  с  кызылбашами?  А  теперь  от  Ферхад-паши
требуют еще каких-то дел. Я не слезал с коня целых двадцать лет, я ходил
с великим султаном Селимом против  шаха  и  против  халифа,  я  отчаянно
дрался с неверными и изменниками, получал раны -  и  за  это  меня,  как
собаку, выгнали из визирского дивана,  послали  жалким  санджакбегом,  а
Сирия и Египет отданы тому, кто еще ни единого раза не взхмахнул мечом!
   - Ты ободрал наши восточные провинции так, что они до сих пор  ничего
не дают в казну, - спокойно сказал Сулейман.
   Ферхад-паша должен был бы почуять в этом спокойствии угрозу для себя,
но, увлеченный своими обвинениями, он утратил всякую осторожность.
   - Я ободрал? Посмотрим, что останется от Египта  после  этого  грека,
который вашими милостями ест и спит на золоте! А если я что-то и брал  с
тех бунтовщиков, то только затем, чтобы накормить бедных, вечно голодных
детей ваших - янычар! И за это меня из визирей в санджакбеги?
   - Ты опозор