ана,  без  суда  добился  казни  честного
мусульманина   Скендер-челебии,   а   гяура-стяжателя   Грити   всячески
поддерживал. Вел  предательскую  политику  в  переговорах  с  иноземными
послами, всякий раз нарушая волю падишаха. Убил русских послов, захватив
их имущество. Покрыл преступление Хусрев-бега,  отобрав  у  него  рубин,
ради  которого  боснийский  санджакбег   убил   тайного   посла   матери
французского короля. Изменяет своей  жене,  султанской  сестре  Хатидже,
заведя себе  наложницу.  Возмущал  стамбульских  подонков  против  самой
султанши, намереваясь, может, и уничтожить ее.
   Каждого из этих обвинений было достаточно для Ибрагимовой смерти,  но
ни единого из них султан не вспомнил в ту ночь. Он  пил  вино,  хмурился
все больше и больше, вполглаза наблюдая за своим  обнаглевшим  любимцем,
потом внезапно сказал:
   - Ко мне пробился какой-то купец. Кричал про рабыню, купленную тобой,
потом про мой гарем. Я ничего не смог понять.
   Ибрагим пьяно захохотал.
   - Как же ты мог понять, если ты турок!
   - Купец казнен, и только ты теперь можешь мне сказать...
   - А что говорить? - небрежно отмахнулся грек, доливая Сулейману вина.
- Что говорить? Было - и нет.  Все  мертвы.  Ни  единого  свидетеля.  Ни
валиде, ни Грити, ни этого старого мошенника.  Его  звали  Синам-ага.  Я
заплатил тому негодяю дикие деньги. Теперь вижу - не зря.  Рабыня  стала
султаншей.
   - Какая рабыня? - бледнея, спросил Сулейман. - О ком ты говоришь?
   - О султанше Хасеки. О Роксолане. Это мы с Грити так ее назвали  -  и
покатилось по всему свету. Я хотел ее себе, но  взглянул  -  и  не  смог
положить в  постель.  Одни  ребра.  Чтобы  не  пропадали  деньги,  решил
подарить в твой гарем. Валиде приняла. Была мудрой женщиной.
   Султан поднялся, стал перед Ибрагимом, потемнел лицом так  угрожающе,
что тому бы впору спохватиться, но опьянение,  а  еще  больше,  пожалуй,
наглость сделали его совершенно слепым.
   - Как смеешь  ты  так  о  султанше?  -  медленно  произнес  Сулейман,
надвигаясь на Ибрагима, небрежно раскинувшегося на подушках. - Она  мать
моих детей, и ее доброе имя значит несравненно  больше,  чем  смерть  не
только твоя, но и моя собственная.
   - Ты, турок! - засмеялся Ибрагим. - Хочешь умереть за  эту  ничтожную
рабыню, за эту ведьму? Совсем уже рехнулся? Было  бы  хоть  из-за  кого!
Видел ее голой - не пробудила во мне ничего мужского! А ты...
   Не досказал. Султан хлопнул в  ладоши,  мгновенно  вскочило  в  покой
несколько дильсизов. Ибрагим, зная, как скоры на  расправу  немые,  тоже
вскочил с места, прячась за султана, бледнея больше обычного, зашептал:
   - Ваше величество, мой падишах, то была ведь шутка, то...
   - Взять его! - крикнул султан, отстраняясь от своего любимца.
   - А-а, меня взять? - заскрежетал  острыми  зубами  Ибрагим.  -  Меня,
великого визиря? Не смеете! Никто не смеет!
   Дильсизы молча шли на него. Он отбежал к  стене,  прижался  спиной  к
творению  Беллини,  взмахнул  своим   усыпанным   драгоценными   камнями
кинжалом.
   - Султан, опомнись! Мой повелитель! Я же ваш макбул, ваш мергуб,  ваш
махбуб!
   - Будешь мактул ! - крикнул перекошенный от  ярости
Сулейман. - Кончайте с этим предателем!
   - Не подходи! - зашипел грек немым. - Перережу всех! С вашим султаном
перережу!
   Один  из  дильсизов,  черный  жилистый  великан,  умело  замахнувшись
ятаганом,  бросил  его  и  пришпилил  Ибрагима  к  стене,  как  мотылька
булавкой. Кинжал выпал у грека из рук.
   Он взглянул на стену, словно еще не веря, что это его кровь  брызнула
на картину итальянца, прошептал:
   - Сулейман, я умираю, кровь моя...
   Немые кинулись на него, оторвали от стены, шелковый шнурок сдавил ему
шею.
   Султан молча вышел из покоя. Разбудил Роксолану, не  позволил  зажечь
свет, сел на подушки так, чтобы сияние мартовской ночи не падало  сквозь
разноцветные стекла на его лицо, глухо произнес:
   - Убит Ибрагим.
   Она испугалась:
   - Как? Где? Кем?
   - Мной.
   Ей стало страшно и легко.
   - Что же теперь будет?
   - Ничего. Разве ты не со мной?
   Ей почему-то вспомнились давно читанные стихи. Еще из  детства:  "Кто
победит, не обретет кривды от другой смерти".
   Но не сказала их султану. Молчала. Он попросил:
   - Иди ко мне,
   И она пошла. Ибо к кому же могла пойти на этом свете?

***

   Ибрагимово тело было зарыто во дворе дервишской текие на  Галате.  На
могиле не было никакого знака, кроме дерева, росшего поблизости.
   Дворец бывшего великого визиря на Ак-Мейдане был  превращен  в  школу
для молодых янычар. Его сады на Золотом Роге стали  местом  для  гуляний
стамбульцев. Имущество перешло  державе.  Наследство  от  алчного  грека
осталось огромное.  Свыше  восьмисот  сельских  усадеб  и  домов,  почти
полтысячи водяных мельниц, два миллиона дукатов,  не  считая  золотых  и
серебряных  слитков,  тридцать  два  крупных  бриллианта  на   сумму   в
одиннадцать миллионов аспр,  множество  других  самоцветов,  пять  тысяч
богато расшитых кафтанов,  восемь  тысяч  тюрбанов,  тысяча  сто  шапок,
украшенных чистым золотом, две тысячи кольчуг, две  тысячи  позолоченных
щитов, тысяча сто конских седел  в  золоте  и  драгоценных  камнях,  две
тысячи шлемов, сто тридцать пар шпор золотых, семьсот шестьдесят  сабель
в драгоценных ножнах, тысяча  копий,  восемьсот  оправленных  золотом  и
бриллиантами и усыпанных драгоценными камнями  Коранов,  тысяча  семьсот
рабов и рабынь, две тысячи коней, тысяча сто верблюдов.
   Хатиджу  султан  выдал  за  молодого  Лютфи-пашу,   отличившегося   в
персидском походе, ибо не полагалось, чтобы  такая  молодая  вдова  жила
одна.
   Великим визирем  стал  арбанас  Аяз-паша,  человек  мужественный,  но
глупый и ограниченный, равнодушный ко всему, кроме собственной власти.
   Стамбул замер, покоренный и укрощенный, ложился  к  ногам  Роксоланы,
все здесь теперь стлалось ей под ноги, но не было радости у нее в  душе,
торжества в сердце, хотелось вырваться отсюда, бежать, бежать куда глаза
глядят, покинуть Стамбул, чтобы, может, и не возвращаться  сюда  никогда
более.
   Когда сказала об этом своем желании султану, тот удивился:
   - Но ведь в этом городе ты обрела величие!
   - Величие? - Она горько засмеялась. -  А  что  я  тут  видела?  Стены
Топкапы, запертые покои, слежку евнухов, сады гарема да небо над ними? И
весь мир - сквозь кафесу, разве что  для  султанши  приделаны  на  окнах
драгоценные мушарабы. Мой повелитель увезите  меня  куда-нибудь!  Поедем
далеко-далеко!
   - Куда же? - не понял султан.
   - Разве я знаю? Лишь бы подальше от Стамбула!
   - Султаны могут ездить только на войну и на охоту!
   - О проклятие власти! Увезите меня хотя бы на охоту! В леса и в горы!
Повезите, мой султан!

***

   ...А теперь скакала в глубину леса, глядя на ту удивительную отвесную
вершину,  напоминающую  высокий  белый  рог.  Сур-кая.   Рог-скала.   Но
по-турецки сур означает не только рог, но и  свадьбу.  Пусть  будет  эта
скала как бы свадебным ей подарком.
   - Мой султан, я хочу, чтобы мы с вами взошли на эту вершину!
   Прихоть дикая и непостижимая, но султанша смотрела на  Сулеймана  так
умоляюще, что он послушно сошел  с  коня  и,  путаясь  в  своем  широком
дорогом одеянии, следовал за этой  женщиной,  которая  не  уставала  его
удивлять. Скала поднималась отлого, так, что идти по ней можно было  без
особых усилий, но  все  равно  султан  не  успевал  за  Роксоланой,  она
опередила его, чуть ли не бегом одолела последнюю крутизну,  ступила  на
острую белую вершину, только после этого оглянулась на Сулеймана, тяжело
плетущегося сзади.
   Стояла над беспредельными лесами, над царством гор,  вознесенная  под
самое небо, и смотрела в ту сторону, где должна была  лежать  ее  родная
земля. В  дикой  пустынности  этой  вершины  что-то  как  бы  взывало  к
Роксолане,   что-то   живое,   рожденное   беспредельностью   просторов,
простиравшихся  внизу,  тайным  могуществом  земли,  зов   которой   она
воспринимала всем своим существом, и зов тот был как  бы  воплощением  и
природой ее души, жаждой новых свершений и добра, которая есть истина. А
сердце сжималось от  непонятного  нетерпения,  и  та  самая  бесконечная
тоска, что  была  в  нем  в  первые  дни  неволи,  царила  там  тяжко  и
безнадежно.
   Вздохнув,  Роксолана  перевела  взгляд  вниз,  навстречу   Сулейману,
взбиравшемуся на вершину медленно, устало, но упорно. Пот ручьями стекал
из-под высокого тюрбана, заливал глаза, капал  с  припорошенных  сединой
длинных усов, извилистыми потеками пропахивал следы в бороде, как  дождь
на глинистых горных склонах. Она видела султаново лицо, его хищный  нос,
алчно раскрытые уста, острые зубы. Шел к ней,  взбирался  выше  и  выше,
надвигался на вершину, где она стояла, вслушиваясь в неведомый зов.
   И только тогда, глянув себе под ноги, увидела Роксолана, что на белом
острие вершины места хватает лишь для одного человека.



Книга вторая

СТРАСТИ

КРОВЬ

   От Ибрагима не осталось ничего, даже его любимых зеркал.  Хатиджа  не
захотела взять ни одного, ибо каждое из  них  как  бы  хранило  в  своих
таинственных глубинах бледное отражение того, кто  опозорил  ее  царский
род. Султанские эмины, которым велено  было  забрать  имущество  бывшего
великого визиря в государственную сокровищницу, проявили интерес  только
к драгоценным оправам. Даже янычары, расположившись во дворце  Ибрагима,
вопреки своим привычкам, не стали бить зеркал, правда, не из суеверия, а
скорее из  трезвого  расчета,  потому  что  все  это  добро  можно  было
отправить на Бедестан и распродать там хотя и  за  полцены,  но  все  же
получить при этом пользу большую, чем от вдребезги разбитого стекла.
   Неожиданно из-за моря приплыло еще одно зеркало для Ибрагима. Уже для
мертвого. У стамбульских  причалов  всегда  было  много  зевак,  которые
встречали каждое  судно  так,  будто  надеялись,  что  оно  принесет  им
счастливую судьбу. Посылал туда  своих  людей  и  Гасан-ага,  желая  без
промедления получать вести, прилетающие с морскими ветрами. Вот так один
из его Гасанов и узнал:  на  только  что  прибывшем  венецианском  барке
привезено в дар Ибрагиму огромное  зеркало.  На  этом  барке  приплыл  в
Стамбул  посланный  самим  дожем  Венеции  Андреа  Грити   прославленный
художник Вечеллио с несколькими своими  учениками.  Дож  прислал  своего
любимого художника по просьбе сына Луиджи Грити, еще не зная о том,  что
сын его уже мертв, точно так же, как не знал о  смерти  великого  визиря
Ибрагима тот, кто посылал ему в дар редкостное зеркало.
   Собственно, об  этом  зеркале  и  о  художнике  Гасан-ага  немедленно
известил свою повелительницу, опережая даже вездесущих султанских улаков
- доносчиков. Он переслал Роксолане краткое письмо и уже в тот  же  день
получил от султанши повеление взять с барка зеркало и передать  гаремным
евнухам, чтобы те поставили его в кьёшк Гюльхане, обновленный Сулейманом
для своей любимой жены  во  время  ее  последней  болезни.  О  художнике
Роксолана не упоминала, не интересовалась и тем,  кто  прислал  Ибрагиму
зеркало, но Гасан-ага и так знал, что когда-нибудь она может спросить  и
поинтересоваться, ибо была не только султаншей, а прежде всего  женщиной
- капризной, непонятной и загадочной.  Потому  он  должен  был  собирать
сведения и об этом.
   Зеркало было роскошное. Огромное, на полстены,  в  тяжелой  золоченой
раме, вверху у нее был вид  стрельчатой  арки,  на  которой  летели  два
улыбающихся  золотых  ангелочка  с  оливковыми  ветвями  в  руках.  Кому
принесут они желанный мир и принесут ли?
   Зеркало украсило зал  приемов  в  Гюльхане.  Оно  понравилось  самому
султану, но и Сулейман проявил сдержанность,  достойную  властелина,  не
спросив даже, откуда оно. Роксолана сказала ему о художнике,  присланном
дожем Венеции.
   - Я уже знаю. Это Луиджи Грити попросил  своего  отца.  Хотел,  чтобы
было как при великом Мехмеде Фатихе,  когда  Венеция  тоже  присылала  в
Стамбул  своего  самого  знаменитого  художника.  Даже   мертвый   Грити
оказывает мне услуги. Я  обязан  отомстить  за  его  смерть,  подобающим
образом наказав венгров и этого коварного молдавского воеводу Рареша.
   - Вы снова пойдете в поход,  мой  падишах?  Ради  какого-то  мертвого
купца-иноверца?
   - Он был моим другом.
   - Кажется, он был еще большим другом Ибрагима.
   - Грити убит, когда он исполнял нашу высокую волю.  Это  преступление
не может оставаться безнаказанным.
   - Снова наказания и снова кровь?  Мой  повелитель,  мне  страшно.  Не
падет ли когда-нибудь эта кровь на наших детей?
   - Это кровь неверных.
   - Но все равно она красная. Людская кровь. Сколько ее уже пролито  на
земле! Целые моря. А все мало? Только и мыслей - как пролить еще больше?
Ваше величество, не оставляйте меня одну в Стамбуле! Приостановите  свой
поход. Возьмите цветок в руки, как это сделал когда-то  Фатих,  и  пусть
этот  венецианец  нарисует  вас,  как  нарисовал  когда-то  Фатиха   его
предшественник.
   - Обычай запрещает изображать живые существа, - напомнил султан.
   - Измените обычай, мой повелитель! Запрещать живое - не делает ли это
людей кровожадными, преступно равнодушными к живой жизни?
   - Чего стоит человеческая жизнь, когда имеешь намерение изменить мир?
- торжественно промолвил Сулейман. - Виновен не тот, кто убивает, а тот,
кто умирает. Враг врагу не читает Коран.
   Роксолана смотрела на этого загадочного человека, не зная, любить или
ненавидеть его за это упрямство, а  он  утомленно  опускал  веки,  боясь
посмотреть  в  глаза  своей  Хасеки,  глаза   такого   непостижимого   и
недостижимого цвета, как и ее сердце.
   - Прими этого живописца, - милостиво улыбнулся он,  -  для  него  это
будет невероятно высокая честь.
   - Он рисовал римского папу, императора, королей.
   - Но никогда не имел чести разговаривать с всемогущей султаншей.
   Роксолана засмеялась.
   - Мой султан, эта почтенность меня просто убивает! Я больше хотела бы
остаться беззаботной девчонкой, чем быть всемогущей султаншей.
   Он тоже попытался сбросить с  себя  чрезмерную  величавость,  которая
граничила с угрозой окаменения.
   - И моему сердцу всегда милее смеющаяся и поющая Хуррем. Почему бы ей
теперь не смеяться и не петь? Нет ни преград, ни запретов.
   - А может, человек смеется и поет только тогда, когда есть преграды и
запреты? Хочешь их пересмеять и перепеть, ибо как же иначе устранишь их?
Радостью одолеть все злое.
   - Я хочу, чтобы у тебя всегда была  радость.  Чтобы  ты  воспринимала
радость как дар аллаха. И никто не смеет  встать  у  тебя  на  пути.  Ты
должна принять венецианского живописца,  может,  тебе  стоит  принять  и
посла Пресветлой Республики, пусть увидят, в каком счастье  и  богатстве
ты живешь.
   - Баилы пишут об этом уже десять лет. Сколько же  их  сюда  присылала
Венеция. И все они одинаковы. Живут сплетнями, как женщины в гареме.
   - Ты принадлежишь отныне к  миру  мужскому,  -  самодовольно  заметил
Сулейман.
   - Слабое утешение, - горько улыбнулась Роксолана. -  В  этом  суровом
мире нет счастья, есть только пустые слова: слава, богатство, положение,
власть.
   Он нахмурился:
   - А величие?
   Она вспомнила слова: "И он упал, и  падение  его  было  великим",  но
промолчала. Только удивилась, что султан забыл сослаться на спасительный
Коран, как это делал каждый раз.
   - Вспомни, как мы принимали польского посла, - сказал Сулейман,  -  и
как он был поражен, увидев тебя рядом со мною на троне, а еще  больше  -
когда ты обратилась к нему по-латыни и по-польски.
   Роксолана засмеялась, вспомнив, как был обескуражен пан Опалинский.
   - Я передал польскому королю  письмо,  где  было  сказано:  "В  каком
счастье видел твой посол Опалинский твою сестру, а мою жену,  пусть  сам
тебе скажет..."
   - Нет пределов моей благодарности, - прошептала Роксолана.
   - И моей любви к тебе, - тихо промолвил султан, - каждое воспоминание
о тебе светится для меня в кромешной тьме, будто золотая заря. Я  пришлю
тебе свои стихи об этом.
   - Это будет бесценный подарок, - ответила она шепотом, будто  окутала
шелком.
   Прежде чем  встретиться  с  венецианцем,  Роксолана  позвала  к  себе
Гасана. Несмотря на свое видимое могущество, у нее не было другого места
для таких встреч, кроме покоев Фатиха в  Большом  дворце,  очень  тесных
среди этой роскоши, а теперь еще и запятнанных зловещей славой после той
ночи таинственного убийства Ибрагима, которое свершилось здесь.  Правда,
было в этих покоях и то, что привлекало Роксолану, как бы возвращая ее в
навеки утраченный мир.  Рисунки  Джентиле  Беллини  на  стенах.  Контуры
далеких городов, фигуры людей, пестрая одежда, голые тела, невинность  и
греховность, роскошь и суета. В рисунках венецианского  художника  нашла
отражение вся человеческая жизнь с ее долей и  недолей.  Чудо  рождения,
первый взгляд на мир, первый крик и  первый  шаг,  робость  и  дерзость,
радость и отчаяние,  уныние  будничности  и  шепоты  восторга,  а  затем
внезапно настигшее горе, падение, почти гибель, и все начинается заново,
ты хочешь снова прийти на свет, который тебя  жестоко  отбросил,  но  не
просто прийти,  а  победить,  одолеть,  покорить,  добиться  господства;
теперь преграды уже не мелочные и никчемные,  ты  бросаешь  вызов  самой
судьбе, судьба покорно стелется к твоим ногам, возносит тебя к вершинам,
к небесам, - и все лишь для того, чтобы с высоты увидела ты юдоли скорби
и темные бездны  неминуемой  гибели,  которая  суждена  тебе  с  момента
рождения, услышала проклятия, которые темным хором окружают каждый  твой
поступок. И восторг твой,  выходит,  не  настоящий,  а  мнимый,  и  мир,
которым ты овладела, при всей его видимой пестроте, на самом деле  серый
и невыразительный, и вокруг тьма, западни и  вечная  безысходность.  Как
сказано: "Где бы вы ни были, настигнет вас смерть, если бы вы даже  были
в воздвигнутых башнях".
   Но это было в дни,  когда  она  еще  задыхалась  от  отчаяния,  когда
безнадежное одиночество и сиротство терзали ее душу, и  она  лихорадочно
всматривалась в эти рисунки, будто в собственную  судьбу,  и,  возможно,
видела в них даже то, чего там не было, и только ее болезненная фантазия
населяла  этот  разноцветный  мир  беззаботного  венецианца  химерами  и
ужасами.
   Теперь проходила мимо них, не  поворачивая  головы.  Могла  разрешить
себе такую роскошь невнимания, величавой  скуки,  уже  не  было  пугливо
раскрытых глаз - нависали над ними отяжелевшие  веки,  жемчужно  твердые
веки султанши над ее глазами. Ничто  для  нее  не  представляет  никакой
ценности, кроме самой жизни.
   Сидела на шелковом диванчике,  поджав  под  себя  ноги,  с  небрежной
изысканностью окутавшись широким ярким одеянием, терпеливо  ждала,  пока
прислуга  расставляла  на  восьмигранных  столиках  сладости  и   плоды,
надменно следила, как нахально слоняются евнухи,  на  которых  могла  бы
прикрикнуть, чтобы исчезли  с  глаз,  хотя  все  равно  знала,  что  они
спрячутся  вокруг  покоев   Фатиха,   чтобы   оберегать   ее,   следить,
подсматривать, не доверять. Унизительная очевидность рабства, пусть даже
и позолоченного.  Гасана,  как  всегда,  привел  высоченный  кизляр-ага,
поклонился султанше до самой земли, не сводя с нее рабского взгляда,  но
из комнаты не уходил, торчал у дверей, хотя и знал, что будет с  позором
изгнан одним лишь взмахом пальчика Роксоланы. Но сегодня Роксолана  была
более милостива к боснийцу, подарив ему даже два слова:
   - Иди прочь! - сказала ему ласково.
   Ибрагим, кланяясь, попятился за дверь, чтобы притаиться там со  всеми
своими прислужниками, которых время от времени будет вталкивать в покои,
чтобы те сновали там, напоминая ей  о  неутомимой  слежке,  о  неволе  в
золотой клетке.
   - Что в мире? - спросила Роксолана своего поверенного, кивая  Гасану,
чтобы сел и угощался султанскими лакомствами.
   - Суетятся смертные, -