ак это было после свадьбы  Ибрагима,  и  проклинать  расточительство  и
нелепую роскошь.
   Невероятный  размах,  что-то  словно  бы  от  буйства   природы,   от
беспредельности  степного  раздолья,  ничего  общего  с   убогим   бытом
кочевников, высокий вкус и в  то  же  время  дикость,  блеск  и  роскошь
итальянских городов и тысячелетняя изысканность Царьграда,  а  ко  всему
этому восточные краски и звуки, безудержность  -  все  это  сливалось  в
невиданную еще миром торжественность,  приготовлениями  к  которой  были
заняты державные люди и лизоблюды, иноземные мастера и  служители  бога,
знаменитые зодчие и простые черноробы, крикуны и примитивные дармоеды.
   На Ипподроме Коджа Синан  сооружал  султанский  трон  на  лазуритовых
столбах, вывезенных из  Египта.  Над  престолом  будет  натянут  золотой
балдахин, стены в нем из самых дорогих в мире тканей, полы будут устланы
тончайшими в мире персидскими коврами. Сулейман несколько раз  ездил  на
Ат-Мейдан, брал с собой Роксолану, показывал ей, как идет строительство,
рассказывал, как у подножья его престола на всю  ширь  Ат-Мейдана  будет
раскинуто множество разноцветных  шелковых  шатров  для  высочайших  лиц
державы и среди них - ближе всех к престолу - золотые шатры для нее, для
валиде и для султанских сестер, ибо он вознамерился нарушить обычай,  по
которому  женщинам  запрещено  присутствовать  на   сюннете   вместе   с
мужчинами, и хочет сделать так, чтобы эти  торжества  доставили  радость
прежде всего ей, Хуррем.
   - Уже определено на диване, что  это  будет  длиться  ровно  двадцать
дней, - сказал он. - Весь Стамбул готовится с радостью и благодарностью.
Всюду царит  небывалое  воодушевление.  Даже  звери  из  моего  зверинца
готовятся к сюннету. Мы пообещали отпустить на  волю  одного  взятого  в
рабство немца, который хочет поразить нас невиданным зрелищем боя  львов
с диким вепрем. Ты должна явиться на сюннете во всем блеске  и  роскоши,
какие только может дать тебе твое высочайшее положение в державе.
   - Может, выступить вместе с дикими зверями? - засмеялась Роксолана.
   -  Женщинам  прежде  всего  следует  позаботиться  о  соответственных
нарядах. Султанша должна являться на глаза толпы в новом убранстве перед
каждой молитвой.
   - Пять молитв на день и двадцать дней сюннета,  -  следовательно  сто
новых платьев только для этой церемонии? Ваша щедрость воистину не имеет
границ, мой повелитель! Я должна бы радоваться и смеяться в час сюннета,
но боюсь, буду плакать, думая о своих детях, о том, как им больно.
   - Это делается во имя аллаха.
   - Но почему все, что творится во имя  аллаха,  должно  сопровождаться
болью?
   - А что такое боль? Может, это и есть жизнь.
   - Тогда как  объяснить  плач  и  стенания,  которые  услышал  пророк,
поднявшись на седьмое небо? Разве то не человеческий плач и почему люди,
вместо того чтобы радоваться жизни, оплакивают ее?
   - То плач ангелов, которые со слезами вымаливают  у  аллаха  прощения
грехов для правоверных. В час сюннета  мы  устроим  ученый  спор  мудрых
улемов, чтобы раскрыть все величие этого обряда,  который  оставляет  на
человеке знак принадлежности его к истинной вере, к избранникам аллаха.
   Роксолана вздохнула. Как  все  просто.  Каждый  негодяй  может  стать
избранником аллаха, пожертвовав для этого такою малостью!
   - Я буду с нетерпением ждать этого высокого торжества, - сказала она.
   - Я не сомневаюсь, что ты  будешь  довольна  невиданным  зрелищем,  -
пообещал султан.
   Зрелище действительно оказалось исключительным.
   С  утра  назначенного  дня  Сулейман  с   султаншей   и   валиде,   в
сопровождении  всего  двора  прибыл  на  Ат-Мейдан,  где  поблизости  от
янычарской казармы-мехтерхане уже высился его роскошный престол, а перед
ним во всю ширь прежнего царьградского Ипподрома играли яркими  красками
пышные шатры для приближенных, вельмож и прислужников. Навстречу султану
вышли второй и третий визири - Аяз-паша  и  Касим-паша,  великий  визирь
Ибрагим ждал падишаха особо, посреди Ипподрома,  окруженный  янычарскими
агами и вельможами. Все были пешие,  только  султан  на  коне,  которого
держали за золотые поводья, идя по сторонам, имрахор султанских  конюшен
Рустем-паша и его помощник. До престола Сулеймана сопровождали  двадцать
побежденных вельмож - их поставили потом у античных  статуй,  вывезенных
Ибрагимом из Буды.
   Настал  великий  обряд  целования  султановой  руки.  Допущены   были
вернейшие визири, вельможи, военные старшины, мудрые  улемы.  Ревели  от
восторга толпы,  и  откликались  рычанием  звери  султанского  зверинца.
Львам, рысям, леопардам, пантерам, медведям, слонам как будто бы тоже не
терпелось  поскорее  присоединиться  к  тому,  что  с   таким   буйством
начиналось на Ипподроме. Играли военные оркестры, неутомимо и безумолчно
били пушки над Босфором и возле всех ворот Стамбула. В том реве,  криках
и грохоте никто не заметил, что султанская сестра Хатиджа не явилась  на
празднество, хотя оно происходило чуть ли не перед ее дворцом.  Ибрагиму
сказала: "Не хочу видеть  недоносков  этой  ведьмы!"  Султану  никто  не
решился доложить о Хатидже, он же сам вряд ли заметил это в первые  дни,
полностью поглощенный своими высокими обязанностями повелителя торжеств.
   На второй день поклонялись падишаху старые визири, паши, мудрецы,  на
третий - санджакбеги, эмиры азиатских  племен,  иноземные  послы.  Одних
принимали  молча,  другим  султан  благосклонно  кивал   головой,   иным
отзывался ласковым словом, со своим бывшим визирем  Пири  Мехмедом  даже
обменялся стихами, поскольку оба они считали себя прежде всего поэтами.
   Все, кто шел на поклон к  султану,  несли  дары.  Дамасские  шелка  и
египетские  полотна,  индийские  шали  и  муслин,   греческая   бязь   и
венецианские   кружева,   золото   и   серебро,   сосуды,    наполненные
драгоценностями, сапфировые чаши, хрустальные кубки,  китайский  фарфор,
русские меха, арабские скакуны, турецкие и мамелюкские  кони,  греческие
мальчики,  венгерские  и  эфиопские  рабы,  -  не  было   конца   щедрым
подношениям,    каждый    старался    превзойти    других     щедростью,
изобретательностью, поразить  чем-то  невиданным,  редкостным,  проявить
широту своей души. Подарки одного только великого визиря  Ибрагима  были
стоимостью в пятьдесят тысяч дукатов. Впечатление создавалось такое, что
к ногам Сулеймана брошено было в эти дни  еще  одно  царство.  Султан  в
своей щедрости роздал его многим, теперь все было подобрано и возвращено
законному владельцу.
   На четвертый день  Сулеймана  окружили  улемы,  бывшие  его  учителя,
наставники его сыновей. Султан угощал их коржиками, фруктами,  щербетом.
Жонглеры и акробаты развлекали присутствующих. Танцевали кечеки-мальчики
в женском одеянии.  Шуты  веселили  люд.  Меддахи  рассказывали  смешные
истории.  Карагьёзчики  показывали  свои  представления  о  приключениях
выдумщика Кара-Гьёза и его почтенного друга  Хадживата.  Борцы-пехлеваны
показывали свою силу. Мамелюки устраивали конные игрища. Вечером засияли
огнями полтысячи стамбульских джамий. На Ат-Мейдане горели сделанные  из
дерева три вражеских крепости, каждую из которых обороняли сто  витязей.
После взятия крепостей из них было выведено  много  прекрасных  рабов  -
мальчиков и девочек.
   Только на седьмой день прекратились развлечения, и  янычары  пошли  в
обрядовый поход с пальмовыми ветками, с зажженными  свечами,  цветами  и
плодами, с фигурами птиц и животных, которые должны были символизировать
мужскую силу.
   Далее, вплоть до тринадцатого дня, снова  продолжались  состязания  в
изобретательности, ловкости и разнузданности.
   Состязались музыканты, кто кого переиграет, пехлеваны  -  перетягивая
канатом друг друга, моряки и янычары - взбираясь на  гладенькие  столбы,
смазанные бараньим  салом  или  намыленные,  акробаты,  прыгавшие  через
египетский обелиск и каменные столбы. Снова слонялись повсюду меддахи  и
болтуны,  слышались  скабрезные   припевки   и   торжественные   касиды,
танцовщиков сменили поэты,  всем  были  дарованы  золотые  и  серебряные
монетки, которые бросались в шапку победителя или приклеивались ко  лбу,
чтобы все видели отмеченных.
   Загадочный немец выполнил свое обещание. Привезли  большую  клетку  с
тремя львами и бросили в нее гигантского вепря,  опутанного  сыромятными
ремнями. Вепрь наставлял на львов свои страшные клыки, боролся за  жизнь
упорно и жестоко, но в конце концов был растерзан ловкими хищниками  под
рев толпы.
   Немцу даровали свободу и кошелек с дукатами.
   Между  тем  главных  виновников  празднества  повезли  в  хамам   для
торжественного омовения.  Впереди  шли  хафизы,  читая  Коран,  за  ними
стамбульская детвора, сопровождавшая поход, кричала: "Аминдерин!"
   На следующий день первые  лица  государства,  уполномоченные  на  это
падишахом, пошли в Топкапы и привели оттуда трех  султанских  сыновей  в
золотых одеяниях. На Ипподроме Мустафу, Мехмеда и Селима  ждали  визири,
чтобы сопровождать их к султанскому трону.
   Двенадцатилетний Мустафа, белотелый, высокий, сильный,  быстроглазый,
как его  мать-черкешенка,  держался  гордо,  милостиво  взмахивал  рукой
янычарам, которые восторженно ревели,  увидев  его,  к  султану  подошел
важно,  поклонился  с  достоинством,  руку   падишаху   поцеловал,   еле
коснувшись ее губами, словно исполнял обряд, а  не  выказывал  почтение.
Девятилетний Мехмед был точно уменьшенный султан. Такой  же  длинношеий,
нахмуренный, тонкогубый,  с  внимательным  взглядом,  с  преждевременной
задумчивостью на смуглом лице. И если при  взгляде  на  гордого  Мустафу
невольно хотелось воскликнуть: "Вот идет будущий султан!", то  маленький
Мехмед своим сходством с султаном вызывал холодную дрожь и трепет  среди
придворных, и от него поспешно отводили глаза. Селим был  самым  меньшим
из трех. Ему было только пять лет.  Полный  детской  беззаботности,  шел
улыбающийся, с любопытством озирался по сторонам, не похож был  на  всех
этих людей, празднично толпящихся вокруг, как будто был чужой  для  них,
случайный гость на этих высоких торжествах. Поражали  его  волосы  цвета
червонного золота, огненные, точно опаленные пламенем ада, и когда  люди
замечали эти волосы,  утихали  крики,  ползли  перешептывания  вслед  за
маленьким султанским сыном  и  сопровождали  его  до  самого  трона,  на
котором сидел  Сулейман.  Потому  что  Селим  был  похож  на  свою  мать
Роксолану, на гяурку, ведьму и колдунью. Но именно потому, что Селим был
так похож на его возлюбленную Хуррем, Сулейман посадил  малыша  себе  на
колени, обнял и поцеловал, и от этого зрелища  толпы  онемели,  а  потом
вздох пролетел надо всем Стамбулом, тяжелый и  полный  ненависти,  точно
злой ветер из далеких диких просторов.
   Но снова заиграла музыка, снова бросали деньги в  толпища  дармоедов,
разожгли костры, на которых жарили баранов и быков для угощения, и снова
раскручивалось исполинское колесо веселья,  гульбы,  праздности,  пустых
величаний, пока на восемнадцатый день в приемном зале Ибрагимова  дворца
не состоялся наконец обряд обрезания, перенесенный султанскими сыновьями
с надлежащим достоинством, без криков и слез, разве что горько скривился
от боли маленький Селим да еще больше нахмурил лоб  Мехмед.  Мустафа  же
перенес  это  маленькое  (но  такое  важное)  испытание,  как  настоящий
мужчина, гордо и словно бы  даже  с  радостью.  Пожалуй,  надеялся,  что
теперь султан наконец назовет его преемником престола и пошлет в Манису,
отдав ему под управление провинцию Сарухан, как это  сделал  когда-то  с
ним самим отец его султан Селим.
   На двадцатый день Сулейман, призвав к себе султаншу,  валиде,  сестру
Хафизу и великого визиря, спросил Ибрагима:
   - Что думаешь, Ибрагим, какое торжество было  более  блестящим,  твоя
свадьба с нашей сестрой или сюннет моих сыновей?
   - Свадьбы такой, какая была у меня, еще никогда не было  с  тех  пор,
как мир стоит, и уже никогда такая не повторится, мой султан.
   - Почему же?
   - Потому, что ваше величество  не  может  похвалиться  таким  гостем,
какой был у меня. Ведь мое венчание было украшено присутствием  падишаха
Мекки и Медины, Соломоном нашего времени, Повелителем Века.
   Валиде одобрительно покачивала головой на столь мудрые  слова  своего
любимого зятя. Сулейман милостиво кивнул Ибрагиму.
   А когда ехал с Ипподрома в раззолоченной карете к своему дворцу  и  в
карете находились валиде и султанша, Роксолана, точно  что-то  вспомнив,
сказала:
   - Ваше величество, вы забыли осуществить важный акт.
   - Какой же?
   - Вы должны были поблагодарить пять тысяч раз своего великого  визиря
за непревзойденную лесть.
   Так Сулейман убедился, что женщина не забывает ничего. Ни  добра,  ни
зла. Особенно зла.

ЗОВ

   Роксолана  привязала  коня  к  раскидистому  кусту  лещины,  разминая
затекшие  ноги,  медленно  пошла  вдоль  поляны,  опираясь  на  дорогое,
собственно игрушечное копье с позолоченным наконечником.  Султан  где-то
задержался, конные евнухи, которые должны  ее  сопровождать,  безнадежно
отстали,  ибо  металась  она  в  этих  горах  так,  что  немыслимо  было
удержаться возле нее даже самым опытным наездникам.
   Заставила ленивых евнухов учиться верховой езде! Добилась у  султана,
чтобы взял ее на охоту в Эдирне, и не в гости, не на короткое  время,  а
пока и сам там будет. Не хотела больше оставаться в Стамбуле, не  с  кем
было. Когда-то были хоть враги, а теперь и врагов  не  стало,  а  друзей
надо было искать самой, не дожидаясь, пока они придут к тебе.  Пожалела,
что не взяла с собой сегодня Гасана с его  сорвиголовами.  Подгоняли  бы
неповоротливых евнухов, и она  не  осталась  бы  без  охраны  и  защиты.
Одиночество среди этих  покрытых  правечными  пущами  гор  хоть  и  было
приятным,  но  и  пугало.  Поляну  обступали  темные  чащи,  на  которые
Роксолана не могла теперь и взглянуть без  страха.  А  ведь  только  что
пробиралась сквозь них, прорвалась со своим конем - он  сейчас  спокойно
позвякивал уздечкой за ее спиной, а она никак  не  могла  опомниться  от
своей  дерзости,  от  блаженства  одиночества  и  в  то  же   время   от
непостижимого страха, который охватывал ее все сильнее и сильнее. А если
подумать - кого ей бояться?
   Тишина лежала вокруг нетронутая, нерушимая, может,  и  от  сотворения
мира. Мягкий травяной ковер, по  которому  она  ступала,  поглощал  даже
малейший шорох. Впечатление было такое, будто  ступает  она  в  пустоту,
повисла в пространстве, охраняемом с четырех  сторон  ангелами,  которые
держат четыре ветра земных, чтобы не дули они ни на суходол, ни на воду,
ни на  деревья.  Как  мечталось  ей  все  эти  невыносимые  долгие  годы
избавиться от неусыпного надзора проклятых стамбульских глаз, спрятаться
хоть на небе, хоть под землей,  только  бы  хоть  на  мгновение  ощутить
свободу, уйти от надзора, а вот теперь была одна  на  всем  свете  и  не
могла освободиться от безотчетного страха.
   Пусть бы ветерок дохнул! Пусть бы треснула,  падая  с  дерева,  сухая
веточка, прокричала бы с верхушки дерева птаха, заржал бы ее конь! Нигде
ничего. Замерло, притихло, насторожилось, притаилось.  Даже  конь  точно
окаменел - не  фыркал,  не  позванивал  уздечкой,  и  Роксолана  боялась
оглянуться: а что, если он  провалился  сквозь  мхи  или  поглотили  его
дебри? А ее тоже притягивала неодолимая сила к плотной  стене  деревьев,
словно хотела она заблудиться там, как когда-то Настька Чагрова на месте
их Рогатина, но ту вывел рогатый олень, а  кто  выведет  тебя,  Настася,
Хуррем, Роксолана?
   Шла, как сомнамбула, беспомощно выставив перед собой руки, в одной из
которых  держала  ненужное  разукрашенное  копье,   пересекала   поляну,
приближалась к плотной черной чащобе и, когда уже подошла к ней чуть  ли
не вплотную, чаща бесшумно раздвинулась (а может, это все происходило  в
ее горячечном, встревоженном воображении?) и вымахнул  оттуда  страшный,
огромный, точно из Апокалипсиса, зверь, которым пугал  когда-то  всех  в
Рогатине батюшка  Лисовский,  зверь,  подобный  рыси,  с  ногами  как  у
медведя, пастью как  у  льва,  семиглавый  и  десятирогий,  и  будто  бы
бросился тот зверь на нее, а ей некуда было податься, не  в  силах  была
спастись, а только выставила против него свое копьишко, держа его обеими
руками, а потом замахнулась им, как простой палкой, топнула на  зверя  и
закричала отчаянно:
   - Ты куда-а!
   И зверь отвернул. Десятирогий и десятиглазый не  оставил  после  себя
никаких следов, и ничего не осталось, даже страха в душе, только слышала
свой голос, который кричал: "Ты куда-а!" - голос, звучавший неумолчно, и
кто-то будто спрашивал у нее взволнованно и встревоженно: что случилось,
что  произошло,  что  закончилось,  что  началось?  Горе  или   счастье?
Торжество или катастрофа?
   Оглянулась -  конь  пасся  возле  куста  лещины,  там,  где  она  его
привязала.  Вытягивая  мягкую  верхнюю  губу,  хватал  траву,  жевал  ее
крупными крепкими зубами, зеленая пена скатывалась с  его  удил.  Забыла
разнуздать. Султанши коней не разнуздывают. И  никого  не  разнуздывают.
Только взнуздывают.
   Была ли султаншей здесь, на этой поляне, в мертвом уединении и жуткой
тишине, из которой кто-то вычистил жизнь, точно плод из  утробы  матери?
Привидения теперь обступали ее отовсюду,  обрадованно  заполняя  пустоту
тишины, образовывая стену еще  более  плотную,  чем  черная  чащоба,  из
которой на нее  прыгал  зверь  мистического  ужаса.  Зажмурила  глаза  -
призраков стало еще больше. Узнавала их всех, одних знала давно,  других
недавно, стояли неотступно, упорно, навеки. Когда-то были только  родные
призраки. Бывают ли родные призраки? А  как  быть  с  мамусей,  с  отцом
родным, куда их поставить, где найти убежище в душе? Теперь  надвигались
еще и призраки чужие, враждебные, злые,  становилось  их  все  больше  и
больше, умножались, как листья на деревьях, как трава  под  ногами,  как
песок на берегу моря. Воплощение своекорыстия, несчастий и  враждебности
ко всему сущему. Где спасение от них? Искала спасения от  живых,  теперь
должна была спасаться и от мертвых. А может, они все живые? И напоминают
о себе, что живы? Ведь она не видела никого из них мертвыми. Ни  валиде,
ни Ибрагима, ни венецианца Грити, ни того проклятого купца, что  покупал
и продавал ее на невольничьих рынках. Падали один за другим, как колосья
под серпом. Жатва жестокая, безжалостная, непрестанная. Как  не  скосило
ее самое, до сих пор не могла постичь!
   Дико искаженное, бледное лицо Ибрагима. Черные  сжатые  губы  валиде.
Алчно выпученные глаза Грити. Согнутый, как  ржавый  гвоздь,  Синам-ага.
Неужели обречена она жить среди несчастий, жестокости,  убийств,  утрат,
часто бессмысленных, точно ниспосланных ей за какие-то неведомые грехи?
   А может, человек обречен быть жертвой  темных  сил?  Несешь  на  себе
тяжесть преступлений не только своих, но и чужих, целых поколений  твоих
и чужих предков, слышишь их голос в своей крови, вечный зов  -  куда,  к
чему?
   Она вырвалась после многих лет прозябания, борьбы и  напряжения  всех
сил души на волю, но что воля, если в душе  нет  веры?  Свою  отбросила,
чужой не примет никогда, так и будет раздваиваться между  двумя  мирами,
несчастное существо, фальшивое величие. Хотела  соединить  несоединимое,
довершить то, чего не могли сделать даже всемогущие боги. А может,  боги
только разъединяют людей? И если и искать свою  веру,  то  не  парить  в
заоблачных высях, а спуститься на землю,  найти  ее  в  простых  утехах,
среди людей, во встречах с ними, в разговорах, в любви и счастье? Ходить
по земле, странствовать,  переплывать  реки,  взбираться  на  высочайшие
горы.
   Горы! В детстве много слышала о них, были они  совсем  неподалеку  от
Рогатина, подступали вроде бы к самым валам и в то же  время  оставались
невидимыми и недостижимыми, как сказка. Для мамуси  горы  были  сплошным