й,
хотела заслониться, ибо с  появлением  в  покое  Ибрагима  подняла  свою
легкую руку так, что тень упала ей на лицо, но  только  на  миг,  валиде
сразу же убрала руку,  а  в  ней  держала  яшмак.  Ибрагим  относился  к
мужчинам, уже видевшим лицо валиде, поэтому она не хотела скрывать его и
сегодня, и еще потому, что между ними должен был состояться разговор,  а
для разговора недостаточно одних глаз, тут нужны также уста, да еще если
уста такие неповторимые, как у нее.
   - Садись, - пригласила она, показывая Ибрагиму на подушки, которые он
мог подложить под бока.
   Он поздоровался и сел на расстоянии,  почтительно  полусклонившись  в
сторону, где утопала в белой нежности мехов маленькая фигурка,  которая,
даже сидя, успокоенная, неподвижная, была как бы соткана вся из живости,
подвижности, беспокойства. Остро поблескивали черно-серые глаза,  то  ли
умело подсурьмленные, то ли  в  таких  причудливых  прорезях,  маленький
ровный носик, казалось, трепетал не  одними  только  ноздрями,  но  всем
своим четким очертанием, губы темно вырисовывались  на  бледном  нервном
лице и, казалось, говорили с тобой даже крепко сжатые.  Дыхание  времени
еще не коснулось этого лица. Оно жило, дышало и вдохновляло каждого, кто
имел счастие на него взглянуть. Странный был султан Селим -  отослал  от
себя такую женщину и до самой своей смерти не хотел  больше  ее  видеть.
Может, и правду передавали шепотом друг  другу  гаремные  стражи,  будто
Сулейман рожден не Хафсой, а любимой рабыней Селима, сербиянкой родом из
Зворника в Боснии. А Хафса, мол, в ту самую ночь родила  девочку.  Разве
могла она вынести,  что  наследник  трона  будет  от  рабыни?  Сербиянку
задушили евнухи еще до утра, а Сулейман стал сыном Хафсы.  Было  ли  это
так на самом деле, и узнал ли об  этом  Селим,  и  знает  ли  кто-нибудь
наверняка? Гарем навеки хоронит все свои тайны, его ворота  заперты  так
же крепко, как крепко  сжаты  эти  прекрасные  уста,  которые  не  хотят
промолвить Ибрагиму ни слова, а первым он заговорить не смеет.
   Наконец валиде решила, что молчание затянулось.
   - Вы хотели со мной поговорить. О чем же? Я слушаю.
   Ее манера говорить шла к  ее  внешности:  порывистость,  небрежность,
слова налетают одно на  другое,  словно  бы  губы  стремятся  как  можно
быстрее вытолкнуть  их  на  волю,  чтобы  снова  замкнуться  в  молчании
длительном и упорном.
   В вопросе валиде Ибрагим мог учуять что угодно: недовольство тем, что
ее потревожили,  гнев  на  человека  столь  низкого  в  сравнении  с  ее
собственным положением, обыкновенное  равнодушие.  Не  было  там  только
любопытства, истинного желания узнать, что же он ей скажет.
   Ибрагим пытался уловить хотя бы отдаленное сходство  между  валиде  и
Сулейманом. Не находил ничего. Даже совсем чужие люди, длительное  время
проживая вместе, перенимают друг от друга то какой-то жест,  то  улыбку,
то взмах брови, то какое-нибудь  слово  или  восклицание.  Тут  не  было
ничего, либо двое напрочь чужих и враждебных друг другу людей,  либо  уж
такие сильные личности, что не могут принять ни от кого  ни  достоинств,
ни недостатков. Он чувствовал отчужденность  валиде  и  понял,  что  она
приготовилась в случае чего и к отпору, и  к  мести,  хотя  внешне  была
сплошная доброжелательность. "Они замышляли  хитрость,  и  мы  замышляли
хитрость, а они и не знали". Женщины не читают Корана. Но женщинам можно
читать Коран, приводя высказывания из него.  Ибрагим  как  раз  вовремя,
чтобы его молчание не перешло в непочтительность, нашел нужные слова:
   - "Кто приходит с хорошим, тому еще лучше..."
   А поскольку валиде молчала, то ли не желая отвечать на слова  Корана,
то ли выжидая, что Ибрагим скажет дальше, добавил:
   - "А кто приходит с дурным, лики тех повергнуты в огонь".
   Она продолжала молчать, еще упрямее сжимала свои темные губы, бросала
на Ибрагима взгляды, острые, как стрелы, обстреливала его со всех сторон
быстро, умело, метко.
   -  "Только  вы  своим  дарам  радуетесь",  -  снова  обратился  он  к
спасительным словам из книги ислама.
   - Так, - наконец нарушила она невыносимое свое молчание.  -  Подарок?
Ты хочешь получить какой-то подарок? Какой же?
   - Не я, ваше величество. Не для меня подарок.
   Ощущал необычную скованность. Намного проще  было  бы  тогда,  ночью,
сказать по-мужски Сулейману:  "Приобрел  редкостную  рабыню.  Хочу  тебе
подарить. Не откажешься?" Как сам Сулейман еще в Манисе подарил ему одну
за другой двух одалисок,  довольно  откровенно  расхваливая  их  женские
достоинства.
   - Для кого же? - спросила валиде,  и  теперь  уже  не  было  никакого
отступления.
   - Я хотел посоветоваться  с  вами,  ваше  величество.  Мог  ли  бы  я
подарить для гарема светлейшего султана, где вы властвуете, как  львица,
удостоенная служения льву власти и повелений, подарить для этого убежища
блаженств  редкостную  рабыню,  которую  я  приобрел  с  этой  целью   у
почтенного челеби, прибывшего из-за моря?
   - Редкостную чем - красотой?
   - Нравом своим, всем существом.
   - Такие подарки - только от доверенных.
   - Я пришел посоветоваться с вами, ваше величество.
   Она не слушала его.
   - Доверенными в делах гарема могут быть только евнухи.
   Он пробормотал:
   - "...а если вы еще не вошли к ним, то нет греха на вас..."
   Она и дальше не слушала его. А может, делала вид, что не слушает?
   Спросила вдруг:
   - Почему ты захотел подарить ее султану?
   - Уже сказал о ее редкостном нраве.
   - Этого слишком мало.
   - Ходят слухи, что она королевская дочь.
   - Кто это сказал? Она сама?
   - Люди, которым я верю. И ее поведение.
   - Какое может быть поведение у рабыни?
   - Ваше величество, это необычная рабыня!
   Она была упряма в своем упорстве:
   - Когда куплена рабыня?
   Ибрагим смутился:
   - Недавно.
   - Все  равно  ведь  я  узнаю.  Негоже  с  Бедестана  вести  рабыню  в
Баб-ус-сааде.  Она  должна  быть  должным  образом  подготовлена,  чтобы
переступить этот высокий порог.
   Валиде долго молчала. Нечего было добавить и Ибрагиму. Наконец резные
губы темно шевельнулись:
   - Она нетронута?
   - Иначе я не посмел бы,  ваше  величество!  "И  вложи  руку  свою  за
пазуху, она выйдет белой без всякого вреда..."
   Валиде снова погрузилась в молчание,  теперь  особенно  длительное  и
тяжелое для Ибрагима. Наконец  встрепенулась  и  впервые  за  все  время
глянула на него лукаво, подлинно по-женски:
   - Ты не справился с нею?
   У Ибрагима задергалась щека.
   - Уже покупая, я покупал ее для его величества! Заплатил двойную цену
против той, какую запросил челебия. Бешеную цену! Никто бы  не  поверил,
если назвать.
   Она его не слушала и уже смеялась над ним.
   - Тебе надо для гарема старую, опытную женщину. Иначе там никогда  не
будет порядка. Помощи от евнухов ты  не  хотел,  потому  что  ненавидишь
евнухов. Я знаю.
   Помолчала - и потом неожиданно:
   - Я пошлю проверить ее девственность. Ты возьмешь с собой евнухов.
   - Сейчас?
   - Откладывать нельзя.
   - Я бы мог попросить вас, ваше величество?
   - Ты уже попросил - я дала согласие,
   - Кроме того. Чтобы об этом знали только мы.
   - А рабыня?
   - Она еще совсем девочка.
   Валиде строптиво вскинула голову. Пожалела о своей несдержанности, но
уже не поправишь. Может, вспомнила, что и ее привезли в  гарем  шах-заде
Селима тоже девочкой. До сих пор еще не была  похожей  на  мать  султана
Сулеймана. Скорее старшая  сестра.  Всего  лишь  шестнадцать  лет  между
матерью и сыном. В сорок два года она уже валиде.
   Память  начинается  в  человеке  намного  раньше  всех   радостей   и
несчастий, которые суждено ему пережить.
   Она встала. Была такого же роста и так же тонка и изящна, как  Рушен.
Ибрагим почему-то  подумал,  что  они  должны  понравиться  друг  другу.
Поклонился валиде, проводил ее до перехода в святая святых.
   Волочить за собой евнухов было противно, но доверить это дело  никому
не посмел. Молча проехал со  своей  свитой  сквозь  врата  янычар,  мимо
темной громады Айя-Софии, мимо обелисков ипподрома. Дома  прогнал  слуг,
свел евнухов валиде со своими, пошел от них на  мужскую  половину,  ждал
пронзительного девичьего  крика,  стонов,  рыданий,  но  наверху  царила
тишина, и он не вытерпел, пошел туда. Черные евнухи с  одеждой  Рушен  в
руках ошалело гонялись за ней по тесной полутемной комнате,  а  девушка,
встряхивая своими небрежно распущенными  волосами,  изгибаясь  спиной  и
бедрами, убегала от них, из груди ее вырывался не то смех, не то всхлип,
глаза пылали зеленым огнем, точно хотели испепелить нечестивцев,  ноздри
трепетали в изнеможении и отчаянье. Увидев Ибрагима, Рушен  показала  на
него пальцем, затряслась в нервном смехе.
   - И этот пришел! Чего пришел?
   - Посмотреть на тебя в последний раз! - спокойно сказал Ибрагим.
   - В первый!
   - Да. Но и в последний!
   - Так гляди. Те уже глядели! Искали во мне.  Чего  они  искали?  Вели
теперь удушить меня, как это у вас водится.
   - Не угадала. Пришли взять тебя в подарок.
   - Подарок? Разве я неживая?
   - Имей терпение дослушать. Хочу тебе большого счастья.
   - Счастья? Здесь?
   - Не здесь. Поэтому и дарю тебя самому султану. В гарем падишаха.
   - В гарем султана? Ха-ха-ха! Тогда зачем же раздевал?
   - Посмотреть на твое тело.
   - А что скажет султан?
   - Должна молчать об этом. А теперь прощай. И оденься.
   Он отвернулся  и  направился  к  ступенькам.  "И  порядочные  женщины
благоговейны, сохраняют тайное в том, что хранит Аллах".

КНИГА

   Человеку  заповедано  (и  не  наяву,  а  во  сне,  чтобы  имело   вид
пророчества): читай!
   Не ведая что, не зная, как, и где, и каким способом, - читай!
   Предназначение твое на земле и в мире: читай!
   Читай на земле следы живые и мертвые, на камне и на песке,  в  листве
деревьев и в травах, в солнечном мареве и в  дождевой  мгле,  в  течении
рек, в глазах детей и женщин, в беге оленя, в прыжке льва, в пении птиц,
в полыхании огня, в бесконечных просторах неба - читай!
   Огненные литеры выжжены в твоем сердце и в мозгу, выйдут из сердца  и
мозга, засияют ярче всех самоцветов  земли,  запылают  ярче  всех  огней
небесных - читай!
   В книге будет о женщине и трапезе, о  животных,  среди  которых  тебе
жить, о добыче и раскаянии, о громах небесных и темных ночах, о свете  и
пчеле, о преградах и вере, о мурашке и поколении, об ангелах и поэтах, о
садах и дымах над костром, о вечных песках и победах на болотах, о горах
и звездах над шатром, о луне,  и  железе,  и  охоте  к  приумножению,  и
вознесению, и падению, и страсти, и смерти неминуемой, и:  "Знайте,  что
жизнь ближайшая - забава и игра, и красование и похвальба среди  вас,  и
состязание во множестве имущества и детей, наподобие дождя, растение, от
которого приводит в восторг неверных; потом оно увядает, и ты видишь его
пожелтевшим, потом бывает оно соломой, а в последней - сильнее наказание
- и прощение от  Аллаха,  и  благоволение,  а  жизнь  ближняя  -  только
пользование обманчивое".
   Ученые хаджи читали  Коран  у  султанских  гробниц,  поставленных  на
холмах Стамбула, где когда-то стояли византийские храмы.
   Венецианские баилы - послы - собирали по городу сплетни, чтобы  потом
пересказывать их всей Европе.
   Мудрый Кемаль-паша-заде вел дневник нового султана Сулеймана.
   Кемаль-паша-заде пересказал для покойного султана "Гулистан" великого
Саади.  Написал  поэму  о  любви  Юсуфа  и  Зулейки,  сделал   множество
толкований Корана  и  шариатского  права  -  меджелле.  Приставленный  к
Сулейману еще в  Манисе,  он  поехал  за  новым  султаном  в  Стамбул  и
сопровождал его во всех  походах,  тщательно  записывая  все  хорошее  и
дурное, так что султан даже не выдержал и спросил  у  своего  ближайшего
славотворца, не заносит ли он в  дневник  также  о  султанских  женах  и
детях.
   - Ваше величество, - ответил Кемаль-паша-заде, - нужно, чтобы в вашей
истории было хоть что-то человеческое, иначе в нее никто не поверит.
   Первая запись о том, как Сулейман узнал, что стал султаном:
   "Выражение сомнения и  подозрительности  через  мгновение  угасло  от
острого сияния царевичева  взгляда.  Его  выпуклое  чело  наморщилось  и
нависло над орлиным носом;  уста,  тонкие  и  немилостивые,  сами  собой
растянулись под длинными усами, как бы прикрывая  предчувствие  зла;  по
лицу цвета темной бронзы промелькнуло  темное  облачко;  принц,  который
своею честностью и умением  держать  слово  опровергал  распространенное
мнение о турецком вероломстве,  никак  не  мог  поверить  в  принесенную
Ферхад-пашой весть, что умер султан, прозванный Несокрушимым".

СУЛЕЙМАН

   В тот день, когда стал султаном, он почувствовал,  что  отныне  время
принадлежит ему. В определенных границах, конечно, пока время существует
для него, то есть пока он сам жив. Но в этих  пределах  оно  принадлежит
ему безраздельно.
   При  рождении  время  не  благоприятствовало  Сулейману.  Родился   в
совершенной безнадежности.  Его  отец  Селим  был  самым  младшим  сыном
султана Баязида, а из-за своего задиристого нрава еще и самым нелюбимым.
После смерти Баязида власть должна была перейти если не к старшему  сыну
Коркуду, то к его брату Ахмеду, наиболее дорогому  султанову  сердцу.  А
при переходе власти в руки наследника  все  мужское  поколение  Османов,
кроме  семьи  нового  султана,  безжалостно  уничтожалось.  Так  завещал
завоеватель Царьграда Мехмед Фатих, Сулейманов  прадед:  "Для  всеобщего
благополучия каждый из моих славных сыновей или внуков  может  истребить
всех своих братьев". Первым должен  был  выполнить  этот  нечеловеческий
завет сын Мехмеда Баязид. Но его брат Джем, которого он хотел  задушить,
выступил против него войной, домогаясь султанского трона для себя, когда
же это ему не удалось, попросил убежища  у  рыцарей  на  Родосе,  а  они
переправили Джема во Францию, откуда он попал к папе римскому и уже  там
умер  таинственной  смертью,  может  даже  и  отравленный  по  настоянию
Баязида, который много лет выплачивал всем, кто держал у себя в почетном
плену Джема, невероятные деньги.
   Точно так же обречен был и  младший  сын  Баязида  Селим,  обреченным
должен был чувствовать себя уже  от  рождения  и  Сулейман.  Может,  это
наложило отпечаток на всю его  жизнь:  был  мрачен,  задумчив,  к  людям
относился с недоверием, не любил болтунов, задавак,  преклонялся  только
перед мудростью и уже с детства погрузился в изучение законов, словно бы
хотел этим спастись от видимой несправедливости и жестокости жизни,  ибо
у человечества ведь нет иной справедливости, кроме той, что  записана  в
законах.
   Его  отец  Селим,  напротив,  возлагал   надежды   не   на   безликую
справедливость, а на силу. Он понимал, какая угроза нависает над ним, но
не впадал в отчаяние, был убежден, что истинным  преемником  султанского
трона должен быть именно он, а не его братья. Самый старший, Коркуд,  не
мог расстаться с их семейным гнездом, далекой Амасией, окружил себя  там
поэтами, мудрецами, бесполезными книгоедами, сам сочинял стихи, его рука
умела держать лишь перо, а не меч - человек пропащий для власти  навеки.
Средний брат Ахмед, хоть и сидел под боком у старого султана и  считался
надеждой  Турции,  тоже  больше  интересовался  книгами,   мудростью   и
справедливостью, нежели мечом, его  любил  простой  люд,  но  что  такое
простой люд там, где речь идет о власти! Зато Селим сумел стать любимцем
янычарских орт, и когда янычарские аги, обеспокоенные  тем,  что  султан
Баязид, подорвав здоровье разными излишествами, решил искать  успокоения
в опиуме, стали добиваться, чтобы Селим был возвращен в  Стамбул,  Ахмед
подсказал султану,  чтобы  тот  отослал  брата  в  далекий  Трабзон.  Но
впоследствии оказалось, что из-за недосмотра рядом с отцом - наместником
в санджаке  Боли,  соседнем  с  Трабзоном,  был  сын
Селима Сулейман. Чтобы не  допустить  их  объединения  против  Стамбула,
султан и послал внука наместником в Кафу - в  Крым.  Там,  за  холодными
волнами моря, шестнадцатилетний Сулейман должен был  преисполниться  еще
большей безнадежности касательно своего будущего. Но с ним была его мать
Хафса, дочь крымского хана Менгли-Гирея. Она  выпросила  у  своего  отца
подмогу для  Селима,  татарские  всадники,  переправленные  через  море,
ударили с Селимом на Стамбул, поддержанные там  янычарами,  принудили  к
бегству Ахмеда, и султан Баязид, старый, изнуренный недугами, никчемный,
должен  был  уступить  власть  самому  младшему   сыну.   Через   месяц,
отравленный по приказу сына, он умер на пути из  Стамбула  в  Эдирне,  в
местечке Чорлу (через восемь лет на том самом месте умрет Селим).  Селим
велел привести пятерых сыновей своих ранее умерших братьев и задушить  в
сарае, у себя на  глазах.  Так  же  был  задушен  брат  Коркуд,  который
попытался убежать, но был пойман и отдан  в  руки  палачей.  Брат  Ахмед
собрал войско и выступил против Селима, но  в  бою  под  Енишехиром  был
разбит, захвачен в плен, приведен вместе со  своими  сыновьями  в  шатер
султана, и там в присутствии Селима все они были задушены.
   Астролог, приглашенный сказать султану о его  будущем,  предрек,  что
когда Селим умрет, на его теле будет столько  кровавых  знаков,  сколько
убил он своих братьев и  племянников.  "Зато  приятнее  властвовать,  не
боясь притязаний своих  близких",  -  ответил  Селим  и  велел  задушить
астролога. За первые три года своего владычества Селим  удвоил  империю.
Жил в походах, в битвах, среди жестокостей, крови и страданий, ел и спал
со своими воинами. Тешили его  взор  кровавые  пожары,  слух  наслаждали
стоны умирающих, он получал высокое удовольствие от созерцания того, как
его янычары грабят персидские и армянские города, Дамаск, Александрию  и
Каир, хотя  сам  был  равнодушен  к  богатству  и  роскоши,  ел  простой
деревянной ложкой, не  терпел  изысканных  кушаний,  нежного  мяса,  был
равнодушен и к женщинам.  Единственно,  что  он  любил,  кроме  войны  и
кровопролития,  -  это  грубые  воинские  песни   и   темные   исламские
мудрствования. Как ни странно, любил поэтов, сам сочинял стихи,  написал
целый диван  - когда  и  как?  Его  звали
Грозным,  Жестоким,  Страшным,  Несокрушимым.   Все   это   объединялось
коротким, хлестким словом - Явуз. Не произвел на свет больше ни  единого
сына, не оставил по  себе  ни  одной  любимой  жены,  которая  бы  стала
соперницей Хафсы, за восемь лет убил семь своих великих  визирей,  перед
смертью силой поставив  на  этот  пост  старого  мудреца  и  поэта  Пири
Мехмед-пашу, чуждого распрям и борьбе за  власть,  полностью  преданного
тихой мудрости и высокой поэзии. В народе даже  родилась  поговорка:  "А
чтоб тебе быть визирем у султана Селима!"
   Такое  наследство  получил  Сулейман.  Не  было  соперников,  границы
империи раздвинуты до пределов необозримых,  все  запугано  и  покорено,
повсюду господствует сила, о справедливости забыто.
   Оставил ли Селим какое-нибудь завещание своему сыну? Не  держал  сына
возле себя, не приближал, упорно отсылал то в Румелию,  то  в  Анатолию,
всякий раз отсылая вместе с ним и мать его Хафсу, целых два десятка лет,
до самой смерти  своей,  не  подпускал  ее  к  себе,  равнодушный  к  ее
привлекательности и красоте. Ведь что для него была красота в  сравнении
с великими державными делами!
   Жил между небом и адом, освоил власть и смерть, породнил их  в  своем
преступном величии. Ибо если низкое  происхождение  толкает  человека  к
подлостям мизерным, то величие - к злу великому. Ведь сказано:  "Держись
же того, что тебе ниспослано!"
   Чего мог ждать мир от сына такого человека?
   Уже  при  вступлении  на  престол  Сулейман  был   назван   льстивыми
мудрецами, которые всегда состязаются  в  получении  почестей  от  новой
власти, Сахиб Киран - Повелитель Века, тот, в ком наилучшим образом и  с
наибольшим успехом сбудется число  десять.  Число  же