адочность. Теперь должна была проснуться, и пробуждение было ужасным.
Просторы стали бездной, стихии  -  необратимой  гибелью  всех  родных  и
близких, загадочность - расправой палачей.
   Снова вспоминала и не могла вспомнить. Отчаяние еще большее, чем в ту
ночь, когда пылал Рогатин и когда она была брошена  в  неволю,  охватило
Роксолану, с тоской смотрела назад и  вокруг:  какие  же  высокие  стены
Топкапы и башни над ними, и какой безнадежностью  окутана  эта  земля  и
небо над нею!.. Отчий дом, живший в ее  болезненном  воображении,  исчез
навсегда, никаких надежд, не за что зацепиться ни разумом,  ни  сердцем.
Даже могил нет, чтобы упасть перед  ними  на  колени,  чтобы  плакать  и
целовать землю, поставить кресты, возлагать цветы - эту тщетную  надежду
возместить  невозмещенное,  вернуть  навеки  утраченное,   утешиться   в
безутешном горе. Горе, горе! Горе было в этих каменных стенах и дворцах,
в  этих  бесконечных  садах,  в  высоких  кипарисах,  которые  молчаливо
раскачивались под ветром, как темные мертвецы, в  неуклонном  угрожающем
падении;  горе  проглядывало  сквозь  плетение   причудливых   растений,
бессмысленных в своем буйстве, в своей алчности; горе  разбрызгано  было
каплями и сгустками крови на розах, алевших,  как  сердца  всех  невинно
убиенных, замученных, истребленных; горе светилось с бесстыдно оголенных
стволов платанов. И не найдешь виновных, никому не пожалуешься, ни перед
кем не заплачешь. Мамуся родная, видишь ли ты свое  несчастное  дитя?  А
ты, татусь? И где твой всемогущий и милосердный бог?  Где  он?  Ведь  не
пришел на помощь ни тебе, ни твоей единственной дочери!
   Все же нашла в себе силы, чтобы попросить Сулеймана  за  королевского
посла, и Яну из Тенчина был дан торжественный прием султаном и султаншей
- впервые за все существование Османской державы!  -  и  дан  был  также
отпуск от султанской пресветлой  персоны  с  полным,  правда,  неписаным
ответом, обещанием вечного  мира  и  подарками  для  короля  Зигмунта  и
благодарностью за королевские дары султану:  плащ  королевский,  тканный
золотом, на  красной  подкладке,  согласно  польскому  обычаю  усыпанный
золотистыми звездами, посох янтарный в золоте,  цепь  золотая,  вязанная
рыцарскими узлами, весом в 364 дуката и цепь золотая, крученная в пучки,
весом в 288 дукатов. Еще султан спросил пана Яна, правда ли, что пятьсот
лет назад император германский Оттон подарил  первому  польскому  королю
Болеславу  Храброму  золотой  трон  Карла  Великого  из  его   гроба   в
Аквизгране, но посол не смог ответить, где тот трон обретается и цел  ли
он еще или пропал где-то в бесконечных войнах и королевских раздорах.
   Роксолана сидела в продолжение всего приема на троне Османов рядом  с
Сулейманом молча, с сухими глазами, сановно улыбалась пану Яну,  который
довольно топорщил кошачьи свои  усы,  а  в  душе  у  нее  звучали  такие
рыдания, что от них мог бы содрогнуться весь свет. Но в Топкапы  никогда
не слышат рыданий. Топкапы  велики.  Здесь  не  слышат  ни  рыданий,  ни
детского плача, ни вздохов. Здесь говорит лишь ненависть да звери  ревут
в подземельях, и надо всем - власть незримая, безымянная, тайная, именно
поэтому и беспредельная, ибо тайное не может иметь ограничений.
   Теперь Роксолана знала: нет ничего выше власти, и мстить  она  должна
этому жестокому миру только властью.
   Послала Гасана вдогонку польскому  послу,  чтобы  передал  деньги  на
восстановление рогатинских церквей. Чтобы их отстроили  еще  краше,  чем
они были, с иконами и книгами, с оборонными стенами и башнями,  и  чтобы
за этим было прослежено со всей тщательностью, - она ведь и сама еще  не
раз пошлет гонцов проследить за строительством, - но имени  ее  называть
не надо и вспоминать о дарах не следует, ибо перед богом все безымянны и
грешны.
   Когда уже отослала Гасана с  мешками,  полными  золота,  вспомнила  в
горьких слезах своего несчастного отца, вспомнила и  его  давние  стихи,
которые он часто декламировал, поскольку цеплялась за  его  удивительную
память всякая всячина, над которой они с мамусей часто  подтрунивали,  -
ведь  у  них  были  в  запасе  тысячи  своих  песен  и  припевок,  таких
изумительно  мелодичных  в  сравнении  с  корявыми   словесами   батюшки
Лисовского. А теперь, возвращаясь мыслями в  прошлое,  которого  уже  не
вернешь, шептала те неуклюжие отцовские вирши, и заливалась  слезами,  и
сожалела, что не может вложить в суму с золотом еще и эти золотые слова:
"Мужайся, многоплеменный росскiй народъ, да Христос  начало  крепости  в
тебе буде".
   Может, надо было сделать еще что-то. Для Рогатина и для родной земли.
Но что? Разве она знала? А у кого спросить? И как?
   Когда Гасан вернулся и доложил султанше, что  все  сделано,  как  она
велела, он не увидел на  ее  лице  никаких  следов  горечи  и  отчаянья,
бушевавших в душе Роксоланы. Несчастье  научило  ее  скрывать  тягчайшие
свои боли, страдания закалили душу.
   Дала поручение Гасану найти  на  Бедестане  старого  купца  по  имени
Синам-ага и поставить перед нею. Сама еще не знала, что с  ним  сделает,
хотела видеть и нетерпеливо спрашивала  у  Гасана,  где  тот  купец,  но
Синам-аги не было в Бедестане, не было и в Стамбуле,  говорили,  что  он
сопровождает из Кафы новый товар. Товар?  Что  за  товар?  Людей?  Живых
людей на продажу!
   Наконец купца привели. Оторвали от товара еще на пристани  в  Золотом
Роге. Привели как был. Грязного и обшарпанного. Наверное,  обшарпан  был
бурями черноморскими, - море всегда неласково к людоловам. Синам-ага  не
смел поднять глаза на султаншу. Упал на  колени.  Ползал  по  ковру.  Ел
ворс.
   - Где был? - спросила Роксолана.
   Он бормотал о товаре. О щедрости, разоряющей купцов. Об аллахе.
   - Какой товар? Людей? Ты, людопродавец!  Знаешь  хоть,  кого  и  куда
продавал?
   - Ваше величество...
   Синам-ага ползал по ковру,  шамкал  беззубо,  клялся  аллахом  и  его
пророком, что он честный челебия, что людьми не торговал, а если когда и
пришлось, то был это разве что случай, о котором и вспомнить страшно, он
же честный челебия, всю жизнь проплавал на водах, под  бурями,  дождями,
опасностями, угрозами через море  к  дунайским  мунтянам,  потом  возами
через Валахию аж до королевства, возил туда  бурский  чамлит  , багазию   и  мухаир
,  ковры,  турецкую  краску,  конскую  дорогую
сбрую, привозил оттуда бецкие чвалинки и ножи  чешские,  сукна  лунские,
гданьские и фалендиш, шапки-магерки, горючий камень, меха. А в Кафе он и
не был никогда, - разве ж там купцы, разве ж там торговля...
   Роксолана слышала и не слышала тот торопливый перечень, то бессвязное
бормотанье,  но  слово  "Кафа"  ударило,   как   пощечина.   Кафа,   эта
отвратительная, ненасытная пасть, пожиравшая кровь ее  народа,  сожрала,
поглотила ее самое, ее жизнь, ее свободу. Один раз откажешься от свободы
и потом навеки забудешь, что это такое.
   Уже  и  не  глядя,  с  брезгливостью  ощущала  рядом  с  собой  этого
людопродавца. Боже  праведный!  Такая  низость,  такая  подлость...  Ее,
молодую  и  отважную...  И  она  не  вырвалась,  не  убежала,   невольно
сравнялась с этим старым отребьем, с этим  "недоверком".  Даже  сознание
собственной  ничтожности  может  сделать  нас  великими,   поднять   над
безмолвностью природы, которая никогда ничего не знает. Роксолана  могла
теперь посмотреть на свою прежнюю жизнь,  с  высоты  вознесения  увидеть
невероятность унижения и не закрыть глаз, не зарыдать в  отчаянье,  а  с
молчаливым презрением отвернуться, как будто ничего и не было, как будто
не с нею самой, не с ее народом. Она ведь  теперь  султанша.  Всемогущая
повелительница. Знает себе истинную цену, никогда не уподобится ни зверю
без души, ни ангелу без плоти.
   Она молча, надменно отвернулась от  Синам-аги.  Тот  ползал,  скулил,
просил хоть слова, хоть взгляда.
   Ничего и ни за что!
   Гасан-ага пнул купца сапогом, выбросил за дверь, как старую тряпку.
   - Убирайся прочь и благодари аллаха, что уносишь отсюда свою паршивую
голову!

МНОГОТРУДЬЕ

   Воссев на трон Османов рядом с Повелителем Века султаном  Сулейманом,
оказавшись среди титанов, поднявшись до  небес,  Роксолана  должна  была
наконец  оглядеться,  посмотреть   на   свет,   покончить   навсегда   с
ограниченностью и слепотой, на  которые  была  обречена  в  гареме  пять
первых лет пребывания в Стамбуле.
   Как она радовалась своим детям, своим  сыновьям,  каждый  из  которых
предрекал ей все большую  и  большую  свободу!  Барабаны  гремели  после
появления на свет каждого ее сына, барабаны  Мехмеда,  Селима,  Баязида,
барабаны ее торжества, силы и победы.  Могла  бы  успокоиться  и  навеки
остаться в стенах  гарема,  наслаждаясь  музыкой  султанских  барабанов,
которые убаюкивали султанских жен вот уже столько веков, ибо ведь  голос
барабанов всегда посредине между добром и злом, как  месяц  среди  ночи.
Какое заблуждение! Как могла она хоть на миг допустить до себя  ядовитую
змею успокоения и примирения! А этот миг  продолжался  более  пяти  лет!
Когда-то ее учили, что только  в  день  Страшного  суда,  когда  мертвые
восстанут из могил, дано будет человеку видеть все, что было и  чего  не
было и не будет никогда. Теперь  не  хотела  ждать  того  дня,  ибо  уже
побывала в могиле и восстала из нее  сама,  без  чьей-либо  помощи,  без
богов и дьяволов, и хотела видеть и знать все,  и  рвалась  на  просторы
знаний всеми силами своей души. Еще не взобравшись на вершину, не одолев
и  не  устранив  врагов,  которыми  кишмя  кишело  вокруг,  уже  познала
непередаваемое  ощущение:  будто  широко  открылась  невидимая  дверь  и
вольный мир окутал ее отовсюду, могучая жизнь нахлынула на нее в борьбе,
криках,  стонах,  вспышках,  вздохах,  красоте,  величии,   многотрудье.
События ведомые и неведомые, угадываемые, услышанные  лишь  со  временем
становились рядами, удивляли, пугали, ошеломляли, растревоживали.
   Папа римский послал Мартину Лютеру буллу об отлучении его от  церкви,
Лютер сжег буллу. Лукас Кранах сделал портрет Лютера (гравюра на  меди),
Дюрер нарисовал портрет Эразма Роттердамского. Магеллан  открыл  Чили  и
пролив (названный впоследствии его именем), через который попал в океан,
наименовав его Тихим. Какой-то немец из Нюрнберга работал  над  нарезкой
ствола огнестрельного оружия, чтобы из него  точнее  поражать  людей.  В
Аахене короновали императора Карла V. Король Франциск основал  в  Париже
королевскую библиотеку,  которая  со  временем  станет  Национальной.  В
Венеции осуществлено первое полное  издание  священной  книги  евреев  -
Талмуда. Лютер перевел Библию на немецкий язык, Тиндаль - на английский.
Английский король Генрих VIII написал "Золотую книгу"  для  опровержения
еретических идей Лютера, хотя через некоторое время сам выступил  против
римского  папы,  не  позволившего  ему  развестись  с  очередной  женой.
Крымская орда уже в который раз нападала на украинские  земли  и  ходила
даже на Москву. Микеланджело начал работу над часовней  Медичи.  Родился
Филипп де Монс, будущий великий  композитор  мадригалов.  На  Филиппинах
туземцы убили Магеллана. Во Франции стали ткать шелк. Корабль  Магеллана
"Виктория" под командой Себастьяна дель Кано вернулся в Севилью, впервые
в истории человечества осуществив  кругосветное  плавание.  В  Кембридже
начали печатать книги. Умер папа Адриан VI, последний папа  неитальянец.
В Швеции, покончив с датским  господством,  стал  королем  Густав  Ваза.
Тициан написал одну из  своих  лучших  картин  -  "Похороны  Христа".  В
Германии  вспыхнула  крестьянская   война,   и   хоть   повстанцы   были
воодушевлены идеями Реформации, Лютер предал крестьян. В Швейцарии начал
реформацию  церкви  Цвингли.  Развивались  науки  "телесные",  то   есть
естественные, и знания "срединные", то есть абстрактные. Скалигер открыл
металл, не поддающийся плавке. Рудольф ввел  знак  квадратного  корня  в
математике.  Макиавелли  написал  "Историю  Флоренции".   Впервые   были
напечатаны  в  оригинале  медицинские  труды  Галена.  Создан  пружинный
часовой механизм. Франциск I, побежденный под Павией,  попал  в  плен  к
императору Карлу.  Тем  временем  Перуджино  писал  картину  "Поклонение
волхвов", Корреджо - "Ноли ме тангере" , Тициан
- "Бахус и Ариадна". Наконец, именно тогда появились клавикорды,  словно
бы  для  того,  чтобы   мелодично   подыгрывать   этому   многотрудному,
немелодичному  столетию,  которое,  несмотря   на   взрыв   человеческой
талантливости  и  непокорство  человеческого  духа,  полнилось   стонами
умирающих, криками пытаемых, громом недавно изобретенных  пушек,  жутким
треском жарких костров инквизиции, зловещим  боем  османских  барабанов,
которые били неутомимо, безумолчно, извещая о  крови,  смерти,  попрании
всего живого.
   И кто бы мог услышать за тем барабанным боем  слабый  голос  женщины,
которая и сама еще не знала своей истинной силы?

ТРЯСИНА

   "Душа моей души, мой повелитель! Привет тому, кто поднимает  утренний
ветерок; молитва к тому, кто дарует  сладость  устам  влюбленным;  хвала
тому, кто полнит жаром голос возлюбленных; почтение тому, кто  обжигает,
точно слова страсти; безграничная преданность тому, кто осиян  пречистой
светлостью, как лица и главы вознесенных; тому, кто является гиацинтом в
образе тюльпана, надушенный ароматом верности;  слава  тому,  кто  перед
войском держит знамя победы; тому, чей клич: "Аллах! Аллах!"  -  услышан
на небе; его величеству моему падишаху. Да поможет ему Бог!  -  передаем
диво Наивысшего Повелителя и беседы Вечности.
   Просветленной совести, которая  украшает  мое  сознание  и  пребывает
сокровищем света моего счастия и моих опечаленных очей; тому, кто  знает
мои  сокровеннейшие  тайны;   покою   моего   изболевшегося   сердца   и
умиротворению моей израненной груди;  тому,  кто  является  султаном  на
престоле моего сердца и в свете очей моего счастья,  -  поклоняется  ему
вечная рабыня, преданная, со ста тысячами ожогов на душе. Если  вы,  мой
повелитель, мое высочайшее райское древо, хотя бы на мгновение  изволите
подумать или спросить об этой вашей сиротинке, знайте,  что  все,  кроме
нее, пребывают под шатром милости Всемилостивого. Ибо в тот день,  когда
неверное небо всеохватной болью учинило надо мной насилие и в мою  душу,
несмотря на эти бедные слезы, вонзило многочисленные мечи разлуки, в тот
судный день, когда у меня было отнято вечное благоухание райских цветов,
мой мир превратился в небытие, мое здоровье  в  недуг,  а  моя  жизнь  в
погибель. От моих беспрерывных вздохов, рыданий и мучительных криков, не
утихающих ни днем, ни ночью, души людские преисполнились  огнем.  Может,
смилуется творец и, отозвавшись на мою  тоску,  снова  вернет  мне  вас,
сокровище моей жизни,  чтобы  спасти  меня  от  нынешнего  отчуждения  и
забвения. Да сбудется это, о властитель мой!
   День мне в ночь обернулся, о тоскующая луна!
   Мой повелитель, свет очей моих, нет ночи, которая бы не  испепелялась
от моих горячих вздохов, нет вечера, когда бы не долетали до  небес  мои
громкие рыдания и моя тоска по вашему солнечному лику.
   День мне в ночь обернулся, о тоскующая луна!.."

***

   Неужели не знала Роксолана, что пишет султану, который после Белграда
и Родоса задумал потопить в крови еще и  землю  венгров?  Была  ли  хоть
кроха  искренности  в  этих  странных  письмах  или   только   обман   и
мертвенность традиционных условностей? А может,  и  в  этом  неискреннем
словоизлиянии хотела превзойти всех?
   Сулейман снова был в походе. На этот раз против Венгрии. Выступал  из
Стамбула в понедельник 23 апреля 1526 года, в день  Хизира,  когда  поля
становятся зелеными, когда коней выводят на пастбища, а султанский  двор
переезжает на лето в Карагач. Перед этим были разосланы  гонцы  по  всей
империи  с  султанским  указом  спахиям,  владевшим  царскими  тимарами,
выступать в поход на неверных, имея при себе согласно обычаю необходимое
снаряжение, прислугу, харчи и одежду на полгода от  дня  Хизира  до  дня
Касима; идти каждому своей дорогой, чтобы в начале июля собраться всем у
Белграда. Приготовления велись в  Стамбуле,  по  всем  городам  и  весям
беспредельной  Османской  империи.  Натирали  воском  и  овечьим   жиром
поводья, сушили барабаны, точили сабли, ковали наконечники копий, парили
и склеивали дерево для луков, отливали пушки, строгали дерево для галер,
отбирали баранов, складывали вяленое мясо  в  саквы,  сушеные  фрукты  в
кожаные мешки, шили знамена.
   В день Хизира  правоверные  бросают  работу  и  отправляются  гулять.
Беременная женщина,  работающая  в  этот  день,  родит  уродца.  Поэтому
Роксолана, которая снова ждала ребенка, не вышла в этот  день  за  стены
гарема  провожать  султана,  прощание  состоялось  ночью,  в  султанской
ложнице, на беспредельных зеленых простынях, на этих зеленых лугах,  где
рождалась ее любовь и росла, как молодая трава, и,  может,  должна  была
когда-то и увянуть, но еще не  вянула,  разрасталась  ветвями,  зеленью,
буйством.
   В апреле идут дожди, которые  считаются  священными.  Дождевой  водой
поят больных. Девушки моют ею головы, чтобы лучше  росли  волосы.  Когда
дожди идут сорок дней, в народе царит радость.  Режут  баранов,  раздают
мясо бедным, молятся в мечетях. В день Хизира под  дождем  сажают  возле
домов плющ, чтобы все недуги  вышли  из  хозяев,  когда  плющ  обовьется
вокруг дома. Сажала ли плющ Роксолана?
   Сулейман выступал из Стамбула  в  пышности  и  блеске,  коих  не  мог
омрачить даже проливной дождь. Визири Мустафа и Аяз  в  тканных  золотом
одеждах сопровождали султана. Великий визирь Ибрагим, весь в драгоценных
камнях и золоте, ехал отдельно, словно бы  еще  один  султан.  Дворцовая
свита, воеводы, улемы,  за  ними  янычары  и  конное  войско,  развернув
зеленые знамена (одно знамя на каждые пятьдесят человек), шли под грохот
барабанов, под завывание воинских зурн, без устали наигрывавших  древний
марш султана Санджара, с дикими выкриками, которые могли бы  оглушить  и
мертвого... Где ступит конь турка, там уже не растет трава.  За  войском
шли верблюды  с  казной  и  священными  книгами,  слоны  в  позолоченных
наушниках, кони и мулы  под  вьюками.  Только  на  первом  ночлеге  были
раскинуты полторы тысячи шатров. Шли послушно, охотно, ибо так решил  их
султан. Он не водил их на штурм крепостей, но  в  походы  шел  вместе  с
ними. Был всегда словно бы переутомленный, голова под  тяжелым  огромным
тюрбаном, склоненная  на  длинной,  точно  птичьей,  шее,  глаза,  будто
устремленные в нечто потустороннее, словно и не замечают ничего  вокруг,
а на самом деле зоркие, ничто не остается для них незамеченным, от воина
до улема, от паши до арбаджии, - зловеще-пристальные  глаза  загадочного
властителя. Странный султан. Брал только то,  что  не  могли  взять  его
предки: Белград, Родос, теперь Венгрию. Воевал только с неверными, хотя,
может, и сам нес в себе их кровь, и самую  любимую  жену  взял  из  них.
Воистину странный султан, но разве можно  объяснить  поступки  человека,
над которым не стоит ничего, кроме вечности и смерти?
   Кто знает о своем предназначении? Может,  эти  походы  через  горы  и
леса, медленное, неустанное, упрямое продвижение куда-то и  есть  жизнь?
Не война, так охота, когда десятки тысяч вооруженных, безжалостных людей
убивают зверей на гигантских пространствах, не оставляя  ничего  живого.
Когда зимой Сулейман охотился  в  окрестностях  Эдирне,  он  угрожал  не
только безмолвным зверям, но и людской  чужой  силе,  императору  Карлу,
папе римскому, всему свету, всей земле,  которая  все  равно  не  боится
никаких угроз, хоть бейся об нее в отчаянье и  бессилии  со  всем  своим
исламским воинством.
   Земля раздольная, беспредельная, прекрасная,  мощная,  всеплодящая  и
всемогущая,  а  ты  перед  нею  хрупкий,  слабосильный,   временный,   и
единственное, что можешь, - это соединиться с нею, вернуться в е