тотчас же метнул взгляд своих черных блестящих, как  у  собаки,  глаз  и
сочным голосом промолвил:
   - Припадаю к ногам великой султанши!
   У нее не было привычки держать людей перед собою на  коленях,  и  она
уже раскрыла было уста, чтобы велеть ему подняться  и  чувствовать  себя
свободно, однако сказала совсем другое:
   - Кто вы? Скажите о себе.
   - Естем Димитр Корыбут, князь Вишневецкий. Род мой ведет свое  начало
от самого святого Владимира, окрестившего Русь, ваше величество.
   - Так далеко? - удивилась Роксолана. - Разве  можно  проследить  свои
корни в такую даль?
   При этих словах передернулись плечи и вся фигура князя.
   - Ваше величество, этого не могут сделать люди подлого состояния,  но
люди благородные смотрят назад сквозь целые века!
   - Назад не вперед, - мягко заметила султанша. - Ибо кто может  знать,
что ждет его завтра или даже и сегодня до захода солнца.
   Намек был довольно мрачный, если вспомнить Соук-чешме, в которой моют
головы перед тем, как их отрубить, и  плоский  камень,  на  котором  эти
головы выставляют, будто кувшины для  просушки.  Но  султанша  сразу  же
перевела речь на другое, чтобы князь  не  уловил  в  ее  словах  никаких
угроз, от которых она всегда была безгранично далека.
   - Хорошо ли вас содержат в нашей столице? - спросила она.
   - Благодарю, ваше величество, - кивнул круглой  головой  князь.  -  Я
изведал ласку и от хана крымского, ленника великого  султана,  и  согрет
вниманием в вашей преславной столице, где имею свой двор,  своих  верных
людей и помощников и все необходимое для поддержания моего престижа.
   - Мне сказано, что вы проситесь в службу к великому султану?
   - Да, моя султанша.
   - Разве считаете, что у султана мало верных слуг?
   Вишневецкий снова встрепенулся, выпятил грудь.
   - Но не таких, как я, ваше величество!
   - Можете объяснить? - полюбопытствовала она.
   - Меня высоко ставят и сам король  польский  Зигмунт-Август,  и  царь
московский Иван, ваше величество.
   - Достаточно ли этого, чтобы предстать перед великим падишахом?
   - А еще я имею то, чего никто в мире не имеет ныне, моя султанша.
   - Что же имеет такое светлый князь?
   - Имею всю Украину в этой руке!
   И он взмахнул правой рукой,  и  Роксолана  заметила,  что  рукав  его
кунтуша унизан по краю крупными жемчугами, как у женщины.
   - Кажется мне, эта рука между тем пуста, - улыбнулась султанша.
   - Но она умеет держать меч!
   - Что же это за меч, что его может испугаться целая земля?
   - Ваше величество! Меч в  верной  руке!  Султан  Сулейман  давно  уже
должен был бы забрать всю украинскую землю в  свое  владение,  чтобы  не
лежала она пустошью, но не делает этого. Почему же?  Все  спрашивают,  а
никто не может ответить. Тогда  скажу  я.  Султан  не  берет  мою  землю
потому, что нет человека, который исполнял бы  там  его  волю.  А  таким
человеком могу стать я, Димитр Корыбут, князь Вишневецкий. Dixi !
   Ясновельможный   бродяга   подчеркивал   еще   и    свою    латинскую
образованность, словно бы кичась перед султаншей и намекая на ее слишком
уж  простое  для  ее  нынешнего,   высокого   положения   происхождение.
Разумеется, она могла бы  надлежащим  образом  ответить  на  эту  жалкую
княжескую образованность, но не  это  занимало  ее  в  данный  момент  -
ужаснулась совпадению мыслей своих и этого пришельца, почти  повторенных
им в словах, которые еще недавно произнесены были во время ее  беседы  с
Гасаном. Потому она  тут  же  одними  глазами  спросила  верного  своего
Гасан-агу: неужели передал князю ее мысли,  призвал  его  в  Стамбул?  И
Гасан точно так же глазами безмолвно ответил:  нет,  не  говорил  никому
ничего, а  этого  человека  никто  не  призывал,  не  приманивал  -  сам
прибежал, как бездомный пес.
   Но  это  не  успокоило  Роксолану.  Наверное,  есть  вещи  о  которых
запрещено думать. Ибо подумаешь ты  -  подумает  об  этом  и  кто-нибудь
другой. Жестокая жизнь научила ее никому не верить. Даже  богу,  хотя  к
этому приучена была от рождения. Люди гибнут чаще всего не от  слабости,
не от недостатка сил, а из-за  чрезмерной  доверчивости.  Она  совершила
непростительный грех, доверив опасно-огнепальные  мысли  о  своей  земле
даже  самой  себе.  И  вот  расплата!  Они   уже   перестали   быть   ее
собственностью, право на них заявляет этот пришелец.
   Хотела  все  же  проявить  наивысшую  справедливость  даже  к  такому
человеку, потому еле заметным  жестом  указала  евнухам,  чтобы  подняли
князя с колен и поставили перед нею как равного.
   Вишневецкий истолковал это  как  поощрение  и  начал  выпрямляться  и
пыжиться  в  пределах  дозволенной  сильными  его  стражами  свободы,  а
Роксолана   с   безнадежным   любопытством,   смешанным   со    страхом,
рассматривала этот  угрожающий  образчик  человеческой  породы,  который
внешне мог казаться чуть ли не совершенным, хотя в душе у него клубилась
тьма почти адская. Такими проходимцами  наполнены  ныне,  вероятно,  все
земли. Если у них есть к тому же еще кое-какие  способности,  тогда  они
могут прославиться и даже посягают на то, чтобы сравниться с  гениями  и
титанами, но не поднимаясь до их высот, а  коварно  стаскивая  гениев  к
своей низости и ничтожности. Откуда они берутся, какие матери их рождают
и почему она должна стать жертвой одного из таких проходимцев  с  темной
душой?
   Но никто не должен был знать, как кипит ее разум.  Спокойная,  слегка
улыбающаяся, сидела на  пышном  троне,  почти  ласково  посматривала  на
Вишневецкого, отчего тот бодрился  больше  и  больше;  немного  подумав,
спросила, как же князь сможет выполнять султанскую волю в такой  великой
и, насколько ей известно, непокорной земле. Князь с  бодрым  нахальством
сразу же заговорил о Днепре. Дескать, ко всему на свете есть ключ. Нужно
только его найти, подобрать. Ключ ко всей Украине - Днепр. По Днепру она
вытекает в широкий мир, а широкий мир  ныне  -  это  Османская  империя.
Стало быть, кто станет на этой великой реке, тот будет иметь в руках всю
землю, будет надзирать за ней, словно сам  господь  бог.  Какие  у  него
мысли! Стать на Днепре, укрепиться в низовье реки, схватить  Украину  за
горло и вот так защитить от казаков Крым и Стамбул.
   Точно так же спокойно султанша прервала княжеские разглагольствования
и спросила, кого и от кого он хочет защитить.
   Вишневецкий снова повторил:
   - Империю от казаков.
   Ага, сказала она, как ей тут пытаются доказать, Украина  нападает  на
османцев и на крымчаков? Может, князь еще не знает, что  она,  султанша,
тоже по происхождению с Украины? До сих пор у нее  было  несколько  иное
представление о положении вещей.  Теперь  ясновельможный  князь  пробует
раскрыть ей глаза. Дескать, нападает ее народ, а  не  на  него  нападают
людоловы и грабители. А как же тогда быть с этой песней?

   Зажурилась Україна, що нiгде прожити,
   Гей, витоптала орда, кiньми маленькiї дiти.
   Ой, маленьких витоптала, великих забрала,
   Назад руки постягала, пiд хана погнала.

   Может, тогда и она когда-то маленькой нападала на орду, а не орда  на
нее в родном Рогатине?
   Князь не  очень  был  обескуражен  такой  недвусмысленной  речью,  от
которой  другой  человек   замолчал   бы.   Вишневецкий   тотчас   начал
оправдываться. Падал то на одно,  то  на  другое  колено  перед  великой
султаншей,  просил   милостиво   извинить   его   за   слишком   горячие
высказывания. Он всегда становится жертвой своей натуры. Назвал казаков,
а имел в виду не этих рыцарей свободы, с которыми, собственно,  и  хотел
бы послужить великому султану, а тот людской  сброд,  который  отравляет
жизнь всем достойным людям. Разве бы и он сам не сидел спокойно в  своих
имениях, если бы этот сброд не баламутился непрестанно и, можно сказать,
возмутительно-преступно?
   Роксолана, казалось, только и ждала этих слов. Князь имеет  намерение
оберегать великого султана от сброда? - спросила она. Но  как  же  может
сделать это тот, кто не умеет оберегать самого себя?
   И когда князь, передернувшись, раскрыл было рот для новых объяснений,
она утомленно сказала, что уже не хочет знать больше, чем  знает.  Пусть
князь спокойно ждет в их преславной столице, а она  тем  временем  велит
написать о нем падишаху, которому,  единственному,  надлежат  здесь  все
решения.
   Руки поцеловать князю не дала. Спрятала руки под себя, как это  умела
когда-то делать валиде Хафса, поведя бровью, показала бостанджиям, чтобы
вывели этого человека.  Вишневецкому  едва  кивнула  головой,  а  может,
только сделала вид, что кивнула, а у того свет померк в  глазах.  Но  он
был  слишком  самоуверен,  чтобы  ощутить  свое  поражение  и  угрозу  в
поведении султанши. Угроза была разве  лишь  в  том  гигантском  рубине,
который висел над троном и напоминал сгусток тигровой  крови.  Да  и  то
неизвестно еще, кому угрожает этот кровавый камень.
   Вишневецкий выходил  из  Баб-ус-сааде  в  чванливом  и  самоуверенном
настроении: у него не было сомнения, что  он  пленил  эту  прославленную
султаншу, перед которой дрожит вся Европа. Вот так  запросто  отвернулся
от своего короля, порвал с ним, прибыл в  эту  чужую  столицу,  предстал
перед владычествующей женщиной, ошеломил ее и очаровал.
   Лишь оказавшись за вторыми воротами, на  огромном  янычарском  дворе,
где уже  словно  бы  и  не  ощущались  стены  Топкапы,  а  уцелевшая  от
византийцев церковь святой Ирины светилась таким успокоительным  розовым
сиянием, Вишневецкий вспомнил о том, что забыл пожаловаться султанше  на
невыносимые  условия  своей  жизни  в  Стамбуле.  Ему  должны  были   бы
немедленно подарить роскошный дворец над Босфором, а  тем  временем  он,
Димитр  Корыбут,  князь  Вишневецкий,   изнывает   во   чреве   грязного
стамбульского рынка. В каком-то ужасном караван-сарае, у ворот  которого
мелкие воришки продают краденую обувь, растрепанные цыганки  с  утра  до
вечера выкрикивают непристойности, в мангалах непрерывно жарят смердящую
жирную баранину, шум не утихает ни  днем,  ни  ночью,  а  вокруг  грязь,
смрад, нечистоты. Да еще и тоска ожидания  султанского  слова,  которого
неизвестно когда дождешься, да и дождешься ли вообще.
   Все это князь торопливо выкричал в лицо Гасану,  который  должен  был
сопровождать его до караван-сарая на Долгой улице, но Гасан выслушал все
это невозмутимо.
   - Где велено, там князя и поместили, - сказал спокойно.
   - Оскорбление княжеского сана! - закричал Вишневецкий. - Я должен был
сказать султанше, и все изменилось бы, как и надлежит моему достоинству.
   - Нужно было сказать. Сказанного не вернешь, но несказанного тоже  не
вернешь, - заметил Гасан.
   - Пусть пан доверенный передаст султанше  о  моем  возмущении,  -  не
унимался князь.
   - Султанша слушает лишь то, что хочет услышать, - объяснил ему, почти
откровенно издеваясь, Гасан. - Теперь  ясновельможному  князю,  если  он
хочет дождаться султанского слова, надо сидеть смирно  там,  где  сидит,
ибо здесь очень не любят, когда человек крутится, будто на  него  напала
овечья болезнь крутец.
   Князь недолго и вытерпел. Сидел уже в Стамбуле несколько  месяцев,  к
тому же в условиях возмутительных и оскорбительных,  теперь  должен  был
сидеть в условиях не лучших еще столько, а то и больше: ведь  когда  еще
напишет султанша о нем Сулейману, сколько будет идти это письмо, и будет
ли на него ответ, и когда...
   Вишневецкий повертелся еще месяц или два  и  исчез.  Гасан  пришел  к
Роксолане и сообщил почти радостно:
   - Как прибежал сюда князь, так и  побежал  восвояси.  Как  приблудный
пес.
   И она тоже обрадовалась  в  душе,  будто  избавилась  от  смертельной
опасности. Думала упорно о любимом сыне своем Баязиде,  вспоминала,  как
когда-то провожала его в Рогатин, а потом с болью  в  сердце  встречала,
удивляясь, почему он не остался там, не спрятался в  степях  или  лесах,
чтобы не настигла его османская смерть. Теперь он был возле  нее,  жизнь
его и теперь находилась под угрозой кровавого закона Фатиха, а  она  без
надежды рассчитывала, что как-нибудь  все  уладится  так,  чтобы  именно
Баязид сел на султанском троне и было бы у него сердце  такое  доброе  и
щедрое, что защитил бы ее родную Украину, никому б не позволил  обижать.
Она была бы валиде при своем сыне, подсказала бы ему, а  он  прислушался
бы к ее советам. Султаном станет Селим - она все  равно  будет  при  нем
валиде, но Селим,  опустившийся  от  пьянства  и  разврата,  не  защитит
никого, ему ничего не подскажешь, ибо он словно мертвый. Баязид,  только
Баязид должен стать султаном, прийти и сесть на Золотой трон!
   А он пришел не султаном, а с телом  самого  младшего  брата.  Сначала
прибежал зять Рустем, прорывался к султанше,  чтобы  сообщить  о  смерти
Мустафы, но она и так уже об этом знала и Рустема к себе не пустила. Шел
в поход садразамом ,  теперь  явился
простым визирем? И это после того, как она десять лет защищала его перед
султаном?  О  Рустеме  пыталась  просить  Михримах,  но  Роксолана  была
упрямой. Мягкое упрямство, которого все боялись больше, нем  султанского
гнева, ибо гнев проходит быстро, а мягкое презрение может длиться годами
и десятилетиями. И тогда тебя словно бы и не существует.
   Что принес ей Рустем? Весть о смерти Мустафы и  о  своем  собственном
падении? Ужаснулась этой смерти, хотя в глубине души, может, и ждала  ее
уже многие лета, надеясь на спасение своих сыновей. Спасать детей  своих
- для этого жила. Но ведь не ценой же чьей-то жизни! Не смертью чужой! А
теперь  получалось  так,  что  эта  смерть  связана  с  ее  именем,  раз
подозрение пало на Рустема, ее зятя и любимца.
   Замкнулась в себе, в своем собственном  мире,  в  который  никого  не
хотела впускать, как будто надеялась отгородиться от огромных окружающих
ее миров, полных горя, страданий и несчастий. И не  отгородилась.  Через
несколько месяцев следом за Рустемом  прибыл  в  Стамбул  сын  Баязид  с
мертвым Джихангиром. Как же  так  могло  случиться?  Почему  молчало  ее
сердце - ни знака, ни толчка,  ни  вскрика?  Теперь  возле  нее  были  и
Баязид, и Рустем, и  Михримах,  никого  не  отгоняла,  но  никого  и  не
узнавала.  Кто-то  из  имамов  (чей  он  -   Джихангира,   Баязида   или
какой-нибудь из стамбульских?) бормотал об  умершем  ее  сыне:  "Еще  до
полного расцвета  весны  молодости  ветер  наперед  определенной  смерти
развеял лепестки бытия его высочества  шах-заде  с  розового  куста  его
времени".  Наперед  определенная   смерть.   Все   наперед   определено.
Обреченность. Все обречены. Она и ее сыновья. Будто  вспышки  на  черных
тучах над Босфором, появились и исчезли ее  сыновья  один  за  другим  -
Абдуллах, Мехмед, Джихангир, - и не зазолотился воздух, и  мир  не  стал
многоцветнее, как  когда-то  казалось  ей  после  каждых  родов,  только
заслонялся мир высокими стенами вокруг нее и гремел султанским  железом,
которое несло смерть всему живому. Всегда есть  несчастные,  беззащитные
земли, которые все приносят в жертву, точно так  же,  как  и  люди.  Она
принесена в жертву еще с момента своего рождения,  и  помочь  уже  ничем
нельзя. Слушала Баязида, а сама думала о  своей  обреченности.  Печально
улыбалась, а  сама  думала  о  том,  что  надо  уметь  плакать  и  иметь
возможность выплакаться.
   Неожиданно спросила Баязида:
   - А где Селим?
   - Селим возле падишаха. Теперь он старший.
   - Старший? - удивилась она. - Но  только  не  для  правды  и  не  для
истины. Какой его цвет?
   Теперь наступила очередь удивляться Баязиду:
   - Цвет? Не понимаю вашего величества.
   Она и сама не понимала. Когда ее сыновья были еще совсем  маленькими,
они напевали, увидев в небе над Стамбулом разноцветную  радугу:  "Али  -
бана, ешиль - тарлалара!" - "Красный цвет - мне,  зеленый  -  полям!"  А
Селим бегал и, дразня братьев, восклицал: "А мне черный! А мне  черный!"
Все уже забыли об этом, а она помнит. И  орлы  у  него  в  клетках  были
черные. Зачем она выпустила их? Черных орлов на белых аистов.
   Имам бормотал молитву: "Цуганляи, цуганляи, гоммилер, икманляи".  Где
заканчивается  бред  и  начинается   действительность?   Баязид   что-то
рассказывал о раздвоенном  Мустафе,  который  раздваивался  сначала  для
Джихангира, а затем уже и для него самого. О чем это он  и  чего  хочет?
Чтобы она соединилась с сыновьями живыми и мертвыми даже  в  их  грезах?
Одному сыну Мустафа раздваивался  в  помутившемся  сознании,  другому  -
благодаря его слишком острому разуму.
   - Так где же этот Мустафа? - спросила  она  почти  раздраженно,  хотя
никогда не умела толком раздражаться.
   - Тот бежал.
   - А кто убит?
   - Мустафа.
   - Тогда кто же бежал?
   - Выходит, тоже Мустафа, но ненастоящий. Двойник.
   - Двойник? А зачем это? Кто выдумал?
   И  только  тогда  вспомнилось  имя  валиде  Хафсы.   Она   оставалась
мудро-коварной  даже  после  смерти.  Все   предвидела.   Ага,   наперед
определила. И смерть ее сыновей тоже наперед определила  валиде?  А  для
Мустафы выдумала двойника, чтобы запутать всех, может, и самого  аллаха.
Безумная мысль встряхнула Роксолану. Найти двойника для Баязида и спасти
своего любимого сына! Немедленно найти для него двойника! Валиде,  вишь,
догадалась сделать это для Мустафы. Почему же  она  не  сумела?  Позвать
Гасана и велеть ему?  Поздно,  поздно!  Нужно  было  с  детства,  как  у
Мустафы. Теперь никто не захочет разделить  свою  судьбу  с  судьбой  ее
сына. А тот, другой Мустафа - где он?
   - Где он? - переспросила она вслух, и Баязид понял, о ком идет  речь,
ответил почти беззаботно:
   - Отпустил его.
   - Как же  ты  мог  это  сделать?  Этот  человек  страшнее  и  опаснее
настоящего Мустафы. Он овладел всем тем, что и  Мустафа,  но  он  обижен
своим происхождением и теперь попытается все возместить.
   - Почему же не попытался сразу?
   - Потому, что слишком близко был султан с войском.  А  янычары  сразу
почувствовали бы ненастоящего Мустафу. Он, наверное, никогда к ним и  не
ходил.
   - Говорил, что ходил иногда, но они всегда почему-то молчали.  Может,
почувствовали, что это не Мустафа, и  упорно  молчали.  И  ничего  более
страшного, чем это молчание, тот человек никогда не слышал.
   - То-то и оно! Этот человек обладает умом и тонким чутьем. Он намного
опаснее настоящего Мустафы.
   Примерно через полгода ее слова сбылись. Баязид пришел матери бледный
от растерянности.
   - Ваше величество, он объявился!
   - Кто?
   - Лжемустафа. Вынырнул где-то возле Сереза в Румелии. Кажется, оттуда
родом. Румелийский беглербег сообщает о  зачинщиках  беспорядков  в  тех
местах.
   - Откуда же ты знаешь, что это самозванец?
   - Прислал ко мне человека.
   - Где этот человек?
   - Отпустил его.
   - Снова отпустил?
   - Это был купец. Ничего не знал.
   - На этом свете нет таких людей. Почему самозванец пишет тебе?
   -  Благодарит  за  то,  что  я  даровал  ему  жизнь.   Теперь   хочет
отблагодарить тем же самым. Имеет намерение поднять всю  империю  против
султана, но согласен поделиться властью со мной. Себе хочет Румелию, мне
отдает Анатолию.
   - Отдает, еще не имея?
   - Уверен, что будет иметь. Пишет так: "Я  скажу  всему  миру,  что  я
думаю об их богах, ангелах, об их справедливости и тоске  по  свободе  в
душах людей, лишенных будущего, людей, единственное богатство которых  -
ненависть".
   Роксолана вынуждена была признать, что Лжемустафа  не  лишен  острого
ума.
   - Ты не ответил ему?
   - Почему должен был отвечать бунтовщику?
   - Надо подать ему какой-то знак.
   - Ваше величество!..
   -  Слушай  меня  внимательно.  Силой  этого   человека   не   следует
пренебрегать.  Я  сообщу  о  самозванце  падишаху,  а  ты  подай   весть
бунтовщикам. Найди способ.
   Через некоторое время, никому ничего не говоря,  снарядила  Гасана  с
его людьми снова к польскому королю.  Велела  во  что  бы  то  ни  стало
склонить короля ударить на орду, поставить свои заслоны,