сила, сломившая их окончательно.
   Но все это должно  было  произойти  потом,  а  пока  их  единственный
корабль с четырехугольным латинским  парусом  выходил  из  гавани,  а  в
тронном зале ордена восседал султан Сулейман.
   Султан сидел грозный и загадочный, молчаливый, непобедимый властитель
суши и моря, никто не мог проникнуть в его думы, никто из его ближайшего
окружения не выдерживал его  тяжелого  взгляда.  Ибрагиму  он  сказал  о
великом магистре: "Жаль мне, что я выгнал этого честного старика из  его
дома, из его святыни".  Нетерпеливым  движением  руки  отвел  дворцового
астролога,  сообщившего,  что  вокруг  Родоса  за  это  время  завоеваны
исламским войском десять островов и крепостей, число,  которое  является
знаком его счастья в жизни.
   Кто на этом свете знает, что такое счастье?
   Сулейман сидел в холодном каменном зале и думал о том, как вернется в
столицу. Собирался  ли  вернуться?  Не  одержав  победы,  не  мог  этого
сделать.  Сидел  среди  твердых  камней,  перебирал  незаметно  пальцами
шелковистый  браслет  из  волос  Хуррем,  а  в  памяти  перебирал  слова
Меджнуна, обращенные к его возлюбленной Лейли: "Клянусь  аллахом,  я  не
забуду тебя, пока веет восточный ветер, пока птицы воркуют в лучах зари,
пока беседуют между собой по ночам летящие стаи куропаток-ката и  кричат
на заре дикие ослы-онагры, пока сияют в небе  звезды  и  пока  на  ветке
дерева, горюя, стонет голубка,  пока  солнце  встает  на  востоке,  пока
струится влага из чистого родника, пока на землю опускается ночной мрак,
не покинут мое сердце думы о тебе".
   О проклятие власти, которая разлучает тебя  даже  с  самыми  дорогими
людьми, разлучает безжалостно и вечно! Где взять ту силу и  веру,  какая
нужна, чтобы вернуться назад, вернуться  навсегда,  оставив  за  плечами
тысячи смертей, моря крови,  клекот  стонов  и  криков,  ужасающие  поля
страданий, куда бессильна проникнуть даже  любовь,  где  мужество  можно
найти лишь в твердости, превосходящей камень?
   Войско было недовольно. На острове пало сто тысяч, а добыча никчемна.
В Стамбуле чума косила еще страшнее, чем на Родосе.  В  диване  начались
разногласия из-за Ахмед-паши, который за всякую цену домогался должности
великого визиря, обнаглев после победы на острове, какую присваивал лишь
себе.
   Султан смотрел на все это равнодушно и хмуро. Никто не мог проникнуть
в его тайные думы.

ПЛАТЬЕ

   Восемь месяцев тянулись как восемь веков, как вечность. Кто  стал  бы
на защиту слабой женщины в этом жестоком мире, где гибнут целые земли, а
люди и бог отворачиваются от них, словно бы и не видят?
   Разве недорослый король венгров и его  пышные  баны  шевельнули  хоть
пальцем, когда никчемный Бали-бег уничтожал  Срем,  сжигал  его  города,
ставил  частоколы  из  голов  на  полях,  бросал  несчастных  под   ноги
Сулеймановым слонам? Или когда изнемогал Белград, а потом тысячи сербов,
сбивая в кровь ноги на каменистых дорогах, шли в рабство в Стамбул?
   А когда султанские ревущие пушки громили крепости Родоса,  пришли  ли
на помощь христианским рыцарям император  Карл,  король  Франциск,  папа
римский или всемогущая Венеция? До королевских ушей  не  докатился  гром
пушек, папа слал анафемы Лютеру, пресветлые купцы выжидали. Их  провидур
на Крите Доменико  Тревизано  держал  свои  корабли  у  восточной  части
острова и ждал, чем закончится все на Родосе. Каждый за  себя  -  таково
было время, вот и она, Хуррем, должна постоять сама за себя. Второй  год
она в султанском гареме, все переменилось для нее неожиданно и, казалось
бы, радостно, а свобода была все так же далека и недостижима,  как  и  в
первый день,  когда  ступила  на  стамбульский  берег  вслед  за  своими
подругами с железными ошейниками на нежных телах.
   Прежде  ее  окружало  равнодушие,  теперь  густой   тучей   окутывала
враждебность, хоть и одетая в обманчивые одежды заискиванья.  Заискивали
перед нею одалиски, евнухи и их повелитель кизляр-ага,  заискивала  сама
валиде, только султанская сестра Хатиджа кривила  губы,  завидя  Хуррем,
наверное, от тяжкой зависти. Потому что маленькая Хуррем носила в  своем
лоне священное семя Османов,  а  Хатиджа  ходила  пустая,  как  дом  без
хозяина, и не знала,  когда  и  кому  достанется,  как  распорядится  ею
вельможный брат, всесильный падишах.
   Беременность, которой Хуррем не понимала, к  которой  не  стремилась,
какой, может, и не хотела, но приняла покорно и с надеждой на избавление
от рабства, не принесла ей никакого священного трепета и не прибавила  к
радости жизни ничего нового. Отобрала что-то? Да. Невольно  содрогалась,
ощущая в себе злой плод Османов, горький плод неволи и насилия, но о том
никто не должен был знать, теперь она ждала своей победы с  еще  большим
нетерпением, нежели Сулейман под стенами Родоса,  ждала  возвеличения  и
вознесения  и  полнилась  силой,  гордостью  и  отвагой,  какой   и   не
подозревала в себе. Человека можно  лишить  всего  -  счастья,  радости,
свободы. Но не отваги. Когда-то Хуррем скрывала за  деланной  веселостью
свою растерянность и страх, теперь выказывала перед всеми только отвагу.
Чего ей бояться? Ходила по гарему, по садам, среди  евнухов  и  одалисок
еще чванливее, чем когда-то Махидевран, пугливые служанки облаком  теней
сопровождали ее всюду, не смея показаться на глаза, но  и  не  отдаляясь
слишком,  чтобы  по  первому  мановению  брови  маленькой  Хуррем  мигом
оказаться возле нее и выполнить ее малейший каприз. Сколько было  здесь,
в густых садах, молодых, редкостной красоты женщин, свезенных  со  всего
света, а только в ней дозревал священный плод Османов, только она сможет
вырваться из унизительного рабства и еще  покажет  всем,  как  это  надо
делать!
   Любила встречать утро в садах. Розовое небо приходило из Азии,  из-за
Босфора, спускалось на Стамбул, на сады серая,  как  божий  дар.  Густые
сады скрывали ее от мира, отделяли и разделяли, поднимали над  землей  и
морем и в то же время отнимали все доступное  свободным  людям.  Райские
цветы и деревья, драгоценные кьёшки, беломраморные фонтаны,  бассейны  с
прозрачной водой и золотыми рыбками в ней - и частые  густые  деревянные
решетки, высокие  ворота,  тяжелые  двери  и  еще  более  тяжелые  глаза
бессонных евнухов, этих ошметков человеческих, лютых, как  дикие  звери,
что ревели  в  подземельях  Топкапы,  неистовствовали  все  лето,  точно
жаловались, что султан не взял их в поход.  Несчастные  молодые  женщины
бродили целыми днями в этих садах, оторванные от всего света, и движения
их, как у безумных, были какие-то ненастоящие, деланные и ненужные:  они
то  толпились  послушно  вокруг  расцветшего  апельсинового  дерева,  то
кто-нибудь из них становился на колени  посреди  густой  чужой  травы  и
стыдливо приникал к ней щекой, то ранила какая-нибудь из них руку о шипы
роз, и капельки  крови  орошали  белое  нежное  тело.  Набеленные  лица,
подведенные глаза одинаковы, как обман  и  притворство,  соблазнительная
плоть, что не принадлежит  никому,  стертые  души,  разрушенные  сердца,
гаремное семя, прозябание без воли и надежд,  как  под  толщей  воды.  С
незаметным наклоном спадали тропинки с холмов, возвышенностей, ступенек,
площадок, полян, растекались во все стороны,  точно  убегали,  и  Хуррем
тоже хотелось убежать вместе с ними к ручьям, к текущей воде,  к  чащам,
но она шарахалась от тех чащоб с отвращением, замечая, как повсюду в них
растут глаза великой слежки (даже за нею, даже за нею!), пряталась  сама
за таинственные решетки кьёшка, сидела там целыми днями, отказывалась от
еды, гнала от себя всех. Приходила к ней  встревоженная  валиде,  поджав
черные губы, садилась напротив, брала за руку (какая  честь!),  говорила
важно:
   - Аллах, рядом с которым на нижнем троне сидит  пророк,  видит  тебя,
интересуется тобой, следит за каждым поступком и за каждой  мыслью,  ибо
он ведь определил тебе такую особую,  благословенную  участь  -  жить  с
султаном, дать миру нового султана.
   Бремя страстей, страданий, коварства и тщеславия скрывалось в  каждом
камне, под каждой  ступенькой,  за  каждой  ячейкой  решетки,  в  каждой
складке одежды.
   Хуррем смеялась:
   - Я рада.
   -  Ты  слишком  много  занимаешься  науками,  это   может   повредить
священному плоду.
   - Разве может повредить кому-либо избыток ума?
   - Твой ум не может передаться сыну.
   - А кому же он передастся? Да еще и не известно, сын будет или дочь.
   -  У  тебя  высокий  живот  -  это  признак  того,  что  будет   сын.
Мусульманские сыновья стоят в материнском лоне на ножках, ибо они  воины
аллаха.
   Наверное, они все были убеждены, что у Хуррем будет сын, ибо угождали
ей изо всех сил, даже смешно становилось.
   Зато неизмеримую боль причиняла ей Гульфем,  которая,  может,  больше
всех страдала от зависти к Хуррем (о Махидевран  теперь  не  было  речи,
потому что и  самой  Махидевран  не  было  в  Баб-ус-сааде)  и  в  муках
бессонных ночей  вынашивала  в  душе  месть  маленькой  роксоланке,  ибо
женщины рождены для соперничества, а не для дружбы.
   Гульфем пришла в покои Хуррем, когда та вела  какой-то  глубокомудрый
спор с двумя учеными евнухами.
   - О аллах, ты повредишь своему ребенку! - воскликнула одалиска.
   - Уже слыхала это, - спокойно ответила Хуррем. - Ты что-то хотела?
   - Хотела тебе показать одну изумительную вещь.
   - Приди потом. Видишь, я занята.
   - Эта вещь от его величества султана.
   Хуррем сделала знак евнухам, чтобы  они  вышли.  Глянула  на  Гульфем
строго и недоверчиво:
   - Ты не обманываешь? Действительно от его величества?  Для  кого  же?
Для меня?
   - Не все же для тебя! Это уже для меня!
   Стала  разворачивать  парчовый  платок,  вынула   что-то   маленькое,
четырехугольное,  показала  черепаховую  коробочку.   Раскрыла,   подала
Хуррем.
   - Погляди, какие жемчуга. Это  подарок  султана.  Он  прислал  мне  с
Родоса.
   - Тебе? - Хуррем не могла  опомниться.  В  глазах  у  нее  потемнело.
Проклятие! Проклятие! - Почему же именно тебе?
   - Потому, что я написала его величеству письмо о том, как я люблю его
и рвусь душой и телом к его царственным следам.
   - Ты написала? Разве ты умеешь писать или читать? Ты ведь  не  умеешь
ничего!
   - Я попросила  уста-хатун,  и  она  написала.  И  теперь  я  получила
подарок. Погляди, какие жемчуга. Они розовые, как мои перси.
   Хуррем ударила ее снизу по руке, жемчуг рассыпался по ковру.  Гульфем
с ужасом смотрела на пустую шкатулку.
   - Что ты наделала?! Как ты смела?! Подарок падишаха!
   Хуррем хлопнула в ладоши, когда служанки возникли в  дверях,  указала
на ковер:
   - Возьмите венички и подметите. Повыметайте все, что здесь есть.
   - Тебя накажут! -  визжала  Гульфем,  падая  на  колени  и  торопливо
собирая жемчуг. - Тебя накажут тяжко и жестоко!
   - Уже наказана, - успокоила ее Хуррем, - наказана и давно.  Разве  ты
можешь понять?
   В тот же день, проклиная свое неумение  писать  по-турецки  и  вменив
себе в обязанность выучиться как можно скорее, попросила  добрую  старую
женщину послать султану несколько  слов  от  нее,  Хуррем.  Казнилась  и
каялась. Искренне или нет, то уж ее дело. Пусть он думает как хочет.
   Пошла к валиде и попросила заменить ковры в покое, отдать их  Гульфем
или еще кому-нибудь. А ей постлать новые.  Может,  белые,  как  у  самой
валиде. Султанская мать не преминула воспользоваться  случаем  напомнить
Хуррем о всемогущем аллахе. Семьдесят две тысячи раз на день заглядывает
аллах в нутро человеку,  в  душу  и  в  сердце,  чтоб  узнать,  чем  они
наполнены, не осквернены ли.
   - Будьте уверены, - успокаивала ее Хуррем, - у меня душа чиста.  Если
бы вы только знали, как она чиста!
   Теперь  за  нею  ухаживали  и  берегли  от   всего   злого   и   даже
непостижимого. От кара-кура, злого духа, который наваливается ночью,  во
сне, и душит человека, помогает лишь железо под подушкой, и сама  валиде
подарила Хуррем маленький ятаган, так густо усыпанный  самоцветами,  что
он уже был и не  оружием,  а  только  драгоценностью.  Старую  бабку-Ал,
которая подстерегает рожениц, вырывает у них из груди легкие и бросает в
море, можно было  отогнать,  держа  у  кровати  иголку  и  повторяя  сто
тринадцатую суру Корана  "о  защите  от  зла  дующих  на  узлы,  от  зла
завистника, когда он завидовал!".
   Хуррем смеялась над теми страхами, - что они значат после  того,  как
ты познала рабство!
   Вслушивалась в себя и слышала, как рождается в  ней  новое  существо.
То, что было смесью крови и темноты, что было страстью и стоном,  теперь
становилось душой, билось в ней,  рвалось  на  волю,  словно  хотело  ее
темных стонов, несло обещание муки и боли, но она с радостью  ждала  их,
ибо знала, что только мучительнейшие боли  высвободят  ее  дух  и  дадут
ощущение полной  независимости  от  всего.  В  те  мгновения  она  будет
зависеть от природы, от простейшего, почти  животного  бытия,  а  не  от
людей, - и в этом найдет наивное высшее блаженство  и  счастье,  которых
нечего  ждать  в  том  мире,  где  женщина  рождается  для  клетки,  как
посаженный в нее дикий зверь.
   Поэтому Хуррем не пугалась приближения родов  и  в  ночь,  когда  все
началось и  вокруг  нее  закудахтали  темные  фигуры  баб-повитух,  была
спокойной и радостной,  дикие  спазмы  боли,  словно  разрывающие  тело,
приносили злое утешение. Даже в те бесконечные часы  мук  она  никак  не
могла связать невыносимую боль с осознанием великой  неизбежности  новой
жизни, которую должна была дать миру. Как нечто постороннее,  как  чужое
восприняла  слабый  крик  младенца   и   почтительный   шепот   повитух:
"Эркечоджук" - мальчик. В ней все замерло, исчезло ее тело, вместо  него
воцарилась бездонная  пустота.  Жизнь  начала  возвращаться  лишь  через
некоторое время несмелым журчаньем первых талых  вод  по  весне.  Где-то
зародилась маленькая, пугливая, как тело  маленькой  Настаси,  капелька,
упала, робко прислушалась, долго ждала, не случится ли чего-либо,  потом
позвала к себе еще одну, чуть побольше, та прыгнула вниз  уже  отважнее,
посмеялась над страхами первой и незамедлительно позвала к себе  третью,
капельки запрыгали  наперегонки,  зажурчали  тоненькой  струйкой,  потом
ручейком, потоком. Жизнь! А что поток?  Разве  не  связаны  между  собой
невидимо и неуловимо, не слиты в единый поток капельки так же, как слита
она теперь со своим дитятком, с первенцем, с сыном!
   Где-то за Вратами Блаженства ударил барабан  в  честь  новорожденного
преемника престола, ударил гулко, радостно, воодушевленно, и пришло  еще
одно знание: связана теперь, слита навеки и  с  Сулейманом.  Дитя  между
ними, сын - точно капелька жизни, и уже не разорвать,  не  оторвать,  не
разлить слитого.
   Барабан за Вратами Блаженства бил гулко и радостно, как ее сердце, он
бил победоносно, ибо это была ее победа. Она  не  просто  выжила  -  она
победила!
   Ты победил, османский орел, аистинку с Украины,  но  будешь  побежден
ею, уже побежден!
   И не тупой силой грубого преимущества, а бессмертной мощностью жизни,
и несокрушимостью души, и непокоренностью сердца.
   Дитя родилось хилое, кричало безумолчно  днем  и  ночью,  задыхалось,
кривило сморщенное личико. Словно бы ощущало на себе  железный  ошейник,
рожденное без свадьбы, без радостей, в тревоге и выжидании беды со  всех
сторон. "Чи ти мене, моя мати, в церкву не носила, що ти менi, моя мати,
долi не впросила?"
   Хуррем не отдала ребенка мамкам. Хватало  молока  в  груди,  молодое,
семнадцатилетнее тело было полно жизни, хотела ту  жизнь  перелить  и  в
сына, сама ухаживала за ним, не подпуская и  близко  служанок,  напевала
над ним родные  песни:  пусть  слышит  эти  слова  -  единственное,  что
осталось неотобранным у его матери.  Странно  звучали  эти  колыбельные,
каких тут никто не мог понять: "Закувала зозуленька на  хатi,  на  розi,
заплакала дiвчинонька в сiнях на порозi. Ой, кувала зозуленька, тепер не
чувати. Ой, де я ся не родила, мушу привикати".
   Дитя кричало, точно в нем собрались все боли мира,  а  она,  украдкой
глотая слезы, выпевала над ним свою свадьбу, которой не было  и  никогда
не будет, пела и за отца, и за маму, за молодого и за молодую, за бояр и
дружек, за выкуп и венчанье, за расплетание косы и за  девичий  веночек,
и, так напевая, она вновь почувствовала свою силу,  свое  всемогущество,
свое бессмертие. Бессмертие ее кричало у нее на руках,  и  она  целовала
его и, склонившись над ним, смеялась радостно и с вызовом.
   Тем временем над Стамбулом висела густая, как бы  липучая  мгла,  уже
наступала зима, а в небе зловеще громыхали громы, на земле  расплодилось
необычное множество гадов, насекомых и червей, в  водах  плавала  дохлая
рыба, птицы умирали  на  лету,  по  улицам  города  среди  людей  мрачно
слонялась безмолвная смерть, косила тысячи  ежедневно,  хмурые  чауши  в
пропитанных дегтем хирках носили и носили в  черных  табутах  несчастных
мертвецов  на  кладбища,  тысячи  псов  метались  по  опустевшим  улицам
столицы, как зловещие вестники гибели, дармоеды  из  султанских  дворцов
затаились в тревоге, гарем, хоть и обособленный от всего мира,  казалось
бы, самым надежным образом, тоже жил выжиданием, робким и настороженным:
проникнет ли за его врата и стены невидимая и неслышная смерть,  схватит
ли и тут свои жертвы, и кто станет ее жертвами, и  заберет  ли  она  это
немощное дитя, отняв одновременно и могущество у маленькой султанши, ибо
ненавистной была сама мысль о том, что одна из них - и не самая  первая,
и не самая заметная - внезапно стала выше их всех.
   Хуррем не думала о смерти и не боялась ее. Смерть не для нее и не для
ее дитятка. То для других, прежде всего для  мужчин.  Это  они  живут  с
мыслью о смерти, постоянной и неизбежной, для них она бывает пышной  или
никакой, а то и позорной. Женщины не умирают. Они просто  исчезают,  как
птицы, цветы или облачка под солнцем. После себя оставляют детей, жизнь,
целый мир. Всегда носят этот мир в себе,  наполнены  им  и  переполнены,
потому и всемогущи. Но открывается это лишь немногим, и  открывается  не
само по себе, а в  муках,  ограничениях,  в  нечеловеческом  напряжении.
Разве она за свои муки не заслужила счастья?
   От султана пришел торжественный фирман, написанный золотыми чернилами
на пурпурной самаркандской бумаге,  с  подвешенной  золотой  печатью.  В
фирмане провозглашалась высокая  воля  повелителя  о  том,  что  сын  от
любимой жены Хуррем  назван  именем  великого  Фатиха  Мехмедом,  Хуррем
отныне должна именоваться султаншей Хасеки, то есть  самой  ближайшей  и
самой дорогой для падишаха, милой его сердцу. Присланы были  также  дары
для султанши - дорогие ткани, и "озера  любви"  из  огромных  розовых  и
пурпурных жемчужин, и золотые монеты для новорожденного.
   Три недели несли для маленького Мехмеда золотые и бирюзовые подносы с
кучами золотых монет. "Йаши узун олса!" - "Ах, если бы  его  жизнь  была
долгой!" Хасеки Хуррем соглашалась: ах, если бы, если  бы!  Жила  теперь
как богородица, к которой идут добрые волхвы с дарами. А поскольку  дары
передавали ей чернокожие евнухи, то это еще больше увеличивало  сходство
с той древней  священной  историей,  от  которой  когда-то  у  маленькой
Настаси перехватывало дыхание.
   Вельможи, купцы, послы и  путешественники  кланялись  дарами  молодой
султанше в надежде на внимание,  благосклонность  и,  если  понадобится,
защиту. Были привезены из-за высоких гор, широких  рек  и  беспредельных
пустынь тонкие шали и еще  более  тонкие  щелка,  сохранившие  в  каждой
складке дикий дух непостижимых просторов. Нежные соболя и невиданный мех
морской выдры, поднесенные русским послом Иваном Морозовым,  дохнули  на
нее снегами и  морозами  отчизны.  Сыпались  на  нее  дорогие  украшения
Востока, драгоценнейшие ткани, посуда, украшения  чуть  ли  не  из  всех
городов Европы, ароматные масла, мази - все необходимое для  поддержания