сама  остановилась  оцепенело  и
слушала, слушала... Молодая болгарка-рабыня печально пела о том, как  из
белого моря выросло  дерево,  вершина  которого  доставала  небо,  ветви
стелились по земле, цвет  на  нем  серебряный,  плоды  перламутровые,  а
маленький птенец соловей сидел на  дереве,  плакал,  выщипывал  на  себе
перышки и бросал  в  море.  Проходивший  мимо  царь  Константин  спросил
птенца, о ком он так тоскует. И ответил птенец:

   Царю-ле, царь Костадине!
   Тебе са царско свьршило,
   Земя ште турска да стане,
   Та ми е бълко и жалко,
   Във турски ръце шта падне.

   Султанша быстро прошла под апельсиновыми деревьями, так  быстро,  что
чернявая тоненькая рабыня-девочка не успела не только убежать,  но  даже
испугаться, приблизилась к болгарке, обняла ее, поцеловала, заплакала, а
потом сказала: "Будешь свободной". И так же неожиданно,  как  появилась,
исчезла, удивляя даже равнодушных ко всему на свете евнухов.
   Неизвестно, кто кого просил, кто кого простил,  но  снова  были  друг
возле  друга  Сулейман  и  Роксолана,  и  Топкапы  замирали  от  райских
восторгов,  забыв  о  всех  своих  пророчествах,   отбросив   неуместные
опасения, спрятав как можно глубже злорадство.
   Роксолана попросилась к султану, пришла в его ночь, а  ему  казалось.
что это он наконец пришел к ней, как беззащитный  раб,  как  побежденный
воин, как  изгнанник  и  нищий.  И  когда  подала  ему  милостыню  когда
ошеломила его поцелуем, взглядом и молчанием, очертание ее  единственных
в мире уст  показалось  ему  дороже  всех  его  побед,  всех  покоренных
безбрежных просторов, могущественнее  гигантской  державы.  Одолеть  мог
самых грозных врагов, но только не  самого  себя,  не  свое  преклонение
перед этой женщиной.
   Он что-то говорил ей растерянно и бессвязно, - кажется,  ссылался  на
государственные дела и государственные  обязанности,  -  а  она  покорно
молчала, как бывшая маленькая рабыня, такая же  маленькая  и  тоненькая,
будто девчонка, будто былинка, ему даже  страшно  становилось:  а  вдруг
сломается в  его  тяжелых  и  цепких  объятиях,  султанских  объятиях...
Обнимал весь мир, а перед глазами стояла эта загадочная женщина.  Что  в
ней? И зачем, и почему, и до  каких  пор?  Испокон  веков  рабынь  своих
султаны одаривали драгоценностями, чтобы  сияли  золото  и  самоцветы  в
сумерках султанских ложниц, напоминая о богатстве, величии и могуществе.
А у Хуррем сияло тело. Да еще как ослепительно!
   - Ваше величество, - прошептала Роксолана так тихо, что  он  едва  ли
услышал, - почему вы меня покинули, почему  забыли?  Может,  я  не  мила
вашему султанскому сердцу? Но  ведь  если  женщина  надоела,  достаточно
трижды произнести по-арабски ритуальное "Талак,  талак,  талак!"  -  "Ты
свободна, ты свободна, ты свободна!" - и конец всему, меня не  будет,  я
исчезну, умру, полечу, как маленький аист, в дальние края.
   Он улыбнулся почти болезненно.
   - Свободна? Я согласен. Ты в самом деле свободна, свободнее всех.  Но
не от меня, а для меня. Свободна для меня.
   - У вас империя, государство.
   - Оно не только мое, но и твое.
   - Зачем женщине  государство?  Государство  -  это  только  слово,  а
женщине недостаточно слов. Она все хочет превратить в поступки, так  как
принадлежит к миру ощутимых вещей: носит воду и дрова, разжигает  огонь,
чтобы согревать жилище и  варить  еду,  -  это  для  нее  дом  и  семья.
Государство  для  нее  не  выдуманные   законы,   которые   никогда   не
применяются, не бесчисленное множество безымянных людей, а рожденные  ею
дети, воины, умирающие в битвах, не просто бесстрашные борцы, а тоже  ее
родные дети. Женщина создана, чтобы давать жизнь и оберегать ее,  а  это
так трудно в этом мире, где ее отстраняют от всего, отказывают ей даже в
обыкновенном человеческом разуме, не говоря уже о свободе. Но все  равно
она должна исполнить  свое  предназначение,  позаботиться  о  порядке  в
государстве, где царят насилие и хаос, извлечь выгоду от власти, которой
завладеет  муж,  сравниться  с  ним  в  разуме,   если   ей   воспрещено
превосходить мужа. Ваше величество, я хотела бы быть женщиной!
   - Но ты ведь женщина над женщинами! Ты султанша.
   - А что  султанша?  Ей  суждены  лишь  торжественность  или  любовные
страсти.
   Султан снисходительно погладил ее золотистые волосы.
   - Ты забыла о святости.
   - Святость? Для кого же? Для толп, которые никогда меня и не видели?
   - Для меня. Даже когда я в походах, когда я далеко от твоего  голоса,
все остается возле меня, твое сердце рядом  со  мною,  твой  разум  тоже
рядом со мною.
   - А я,  даже  чувствуя  вашу  руку  на  своей  груди,  не  забываю  о
расстоянии, которое нас всегда разъединяет.
   Султан встал с ложа, завернувшись в просторный шелковый халат, прошел
к фонтану посреди ложницы, присел над водой, понуро глядя впереди  себя.
Спросил, не скрывая раздражения:
   - Что надо сделать, чтобы уничтожить расстояние, гнетущее тебя?
   - Ваше величество, пожалейте мою тревогу.
   Он затаился  где-то  в  глубинах  ложницы,  откуда  не  доносился  ни
малейший шорох. Только вода журчала беспечно, с равнодушием вечности.
   - Мой султан, вы знаете, о ком я тревожусь!  Примите  этих  заблудших
детей свободы под покровительство своей истины.
   Сулейман прошелестел шелком, вздохнул гневливо:
   - Что общего у великой султанши с этими неверными?
   - В моих жилах течет такая же кровь, как у них.
   - Важна не кровь, а вера. Разве султаны смотрят, какая кровь течет  в
жилах их героев?
   - Но ведь, ваше величество, эти люди герои над  героями!  Рустем-паша
не смог одолеть их, даже имея в десять раз  больше  людей.  Он  взял  их
коварством, и они поверили его славянской речи. Мой народ доверчив.
   Султан  упрямо  держался  на  расстоянии,  так,  будто  надеялся   на
поддержку темноты. Пока не видел Роксоланы рядом, мог сопротивляться ей.
   - Они понесут заслуженную  кару.  Это  разбойники  и  поджигатели.  Я
набросил бы петлю даже на шею собственного сына, если бы он  начал  жечь
Стамбул.
   - Фатих начинал с этого, мой  повелитель.  Он  превратил  Царьград  в
пепел, чтобы возродить его еще более прекрасным.
   Султан даже встал от возмущения.
   - Сравнить великого Фатиха с безымянными  разбойниками!..  Фатих  был
воин!
   - Они тоже воины, а не  разбойники,  ваше  величество!  Пожар  длился
целый месяц до их появления в Ускюдаре.
   - Они подожгли Ускюдар!
   - Но ваше величество, они хотели просто посветить себе.
   - Посветить для грабежа?
   - Они слишком благородны, чтобы употреблять такое грубое  слово.  Они
говорят: "Доскочить".
   Султан уже был возле нее. Эта женщина  ошеломляла  его,  как  вспышка
молнии. Единственное спасение - бежать от нее.
   - А что такое - доскочить?
   Она засмеялась тихо, скрывая насмешку.
   - Это означает: приблизиться к чему-то так, что оно становится твоим.
   Он протянул руку. Рука была тяжелая и жадная. Еще и не  зная,  какими
будут слова Хасеки, с какими просьбами она обратится, он  готов  был  на
все ответить: "Да! Да! Да!" Лишь бы только иметь под рукой это  пугливое
тело. Может, полюбил ее когда-то именно за то, что ничего не просила, не
требовала, не капризничала. А потом не  заметил  даже,  как  становилась
похожей на других женщин, которые надоедают своими домогательствами, ибо
все равно не могла уподобиться никому на этом свете, была  единственная,
единственная, единственная!
   - Никто не избежит своей участи на  этом  свете,  -  еще  пробормотал
Сулейман, словно бы пытаясь оправдать свою неуступчивость.
   Но Роксолана уже знала, что султан готов сказать: "Я подумаю",  нужно
только дать ему время для отступления, чтобы выйти с честью.  Она  долго
ластилась к суровому властелину, умело  чередовала  чары  своей  души  и
своего легкого и послушного тела и только потом прошептала ему в твердое
ухо так, будто опасалась, чтобы кто-нибудь не подслушал:
   - Мой повелитель, повезите меня в  Эди-куле,  чтобы  я  увидела  этих
загадочных рыцарей.
   Он сопротивлялся, пытался отстраниться от нее, отодвинуться  хотя  бы
чуть-чуть, но она не отпускала, руки, хотя и тоненькие,  были  сильными,
обнимали Сулеймана с такой силой, что он сдался и приник к Роксолане еще
крепче.
   - Меня и наших детей Баязида и Михримах, ваше величество.
   Султан все же сделал последнюю попытку сопротивления:
   - Михримах? А ей зачем это зрелище?
   - Она уже слышала о казаках. Даже посылает их ватажку  Байде  еду.  У
нее доброе сердце.
   - Негоже для дочери султана.
   - В таком возрасте я подарила  вам  сына  Мехмеда,  мой  падишах.  Но
Мехмед в Эдирне, Селим  в  Кютахье,  Джихангир  слишком  мал  для  таких
зрелищ. Потому и прошу вас, чтобы с нами поехали Баязид и Михримах.
   Что может дать любовь, кроме хлопот?
   - Я подумаю, - сказал султан.
   Каждый выезд султана из Топкапы государственное событие. Выезжает  ли
он на молитву, топча конем  широкие  малиновые  сукна,  расстилаемые  от
ворот Баб и-Гумаюн до Айя-Софии, едет  ли  на  войну  или  на  столичные
торжества сурнаме - каждый раз  расставляются  от  самых  ворот  Топкапы
вдоль всего пути следования султана наемные крикуны, которые  вопят  изо
всех сил: "Падишахим!" ("О мой падишах!") Толпа, жаждущая зрелищ,  гудит
и клокочет: "Гу, гу, гу!" Бежат  дурбаши,  готовые  убить  каждого,  кто
попадется на  пути,  звенит  дорогая  сбруя  на  конях,  стучат  медные,
золоченые колеса султанской кареты, в которой Сулейман сидит с султаншей
Хасеки, прячась за шелковыми занавесками, и чья-то  легкая  рука  каждый
раз чуть-чуть приподнимает занавеску, и толпы  ревут  еще  вдохновеннее,
догадываясь, что это рука волшебницы, которая навеки поймала  сердце  их
падишаха в тугую петлю своих янтарных волос.
   Как прекрасно чувствовать любовь своего  народа  за  такую  невысокую
плату!
   Ослепительно  белый,  словно  гряда  облаков,  воздух,  яркие  краски
вытанцовывают и неистовствуют на домах, минаретах и деревьях, гигантские
жилища аллаха - джамии, гробницы - тюрбе, где в молчаливом  величии  под
роскошным мрамором и тканями спят султаны Фатих, Баязид,  Селим,  дворцы
вельмож, деревянные халупы бедноты,  хамамы,  фонтаны  -  чешме,  крытые
базары, узкие улочки и грязные площади,  -  а  над  всем  этим  огромное
солнце, будто огненный шар.
   За султаном ехали его дети - Михримах в  закрытой  карете,  Баязид  с
Гасан-агой и вооруженной свитой. Ехали великий муфтий с имамами, великий
визирь с визирями, кади Стамбула со своими ясакчи, мухзирами, дидобанами
и шехир-эминами, шли стражники,  музыканты,  янычары,  затем  придворная
челядь, чашнигиры, шербетчи и хельваджи со сладостями для султана и  его
свиты, юркие мискчибаши разбрызгивали во все стороны мускус  и  бальзам,
чтобы смрад толпы не беспокоил священные ноздри падишаха и  его  великой
султанши. И все это сверкало золотом, драгоценными камнями,  одеждой  на
вельможах, на воинах, на челяди, искрилось такими дикими  красками,  что
хотелось закрыть глаза, и Роксолана опускала занавеску, откидывалась  на
жесткие  парчовые  подушки,  украдкой  посматривала  на  окаменевшего  в
султанском  величии  Сулеймана.  Ничего  нет  страшнее  на  свете,   чем
завоеватели. Теперь готовы рубить головы кому попало за то,  что  сгорел
десяток нищенских халуп, а ведь сами  сожгли  полмира!  Фатих,  захватив
Царьград, не пощадил ни людских пристанищ, ни домов  божьих.  Летописец,
содрогаясь сердцем,  писал:  "Пожжьен  бысть  град  и  церкви  несказъны
лепотой, им же не може число съповедати".
   Православный патриарх был изгнан из Софии, на него наложили пешкеш  в
три тысячи дукатов, а Софию превратили в джамию, для чего забелены  были
известью  бесценные  мозаики.  Были  разрушены  прославленнейшие  здания
Царьграда и на их месте возведены джамии в честь султанов. Джамия Фатиха
- на месте церкви Апостолов, джамия Баязида -  на  месте  церкви  Божьей
матери Халконстант,  джамия  Селима  -  на  месте  монастыря  Спасителя.
Церковь  Иоанна  Богослова  превратили  в  зверинец.  Непобедимый   воин
христианский Георгий Победоносец каждую ночь появлялся в Айя-Софии и вел
тайную войну. Утром на стене находили следы крови.  Мусульмане  вытирали
кровь, но пятна проступали снова и снова.
   Знала ли Роксолана обо всем этом? Знала! Обо всем знала! Почему же не
пришла на подмогу Георгию Победоносцу?
   Иноверцам  воспрещено  строить  новые  церкви,  возводить  дома  выше
мусульманских, воспрещено носить  яркую  одежду,  одеваться  в  меха,  в
атлас,  франкскую  камку  и  шелк.  Завоеватели  издевались  над   ними:
"Заплатите за разрешение носить голову на плечах!"
   Христиане обречены были на самую тяжелую, самую грязную  работу.  Они
топили подземные печи  хамамов,  били  камень  и  чинили  мостовую,  под
надзором чуплюкбаши вывозили мусор  с  Ат-Мейдана,  янычарских  кишласи,
крытых базаров.
   И об этом она знала! Но не пыталась что-либо изменить, ибо что  может
даже  всемогущая  женщина  против  древних  обычаев,  которые   окружают
человека, словно непробиваемые стены  Стамбула?  На  стороне  того,  кто
хочет быть самим собой, - лишь  несчастное  сознание,  на  стороне  всех
остальных - мощь, сила. Там - мысль, а здесь  -  слепая  вера.  Мысль  в
столкновении с верой всегда проигрывает. И сегодня, хотя  и  вымолила  у
султана этот необычный выезд, это путешествие в нижайшую юдоль  людского
горя, так и не знала, что это ей принесет, на что надеяться, чего ждать.
   Никто, за исключением посвященных, не знал, куда едет султан, а  если
и догадывался, что едет в Семибашенный замок, то никто  не  знал,  зачем
именно. Потому что Эди-куле для обленившихся  стамбульских  толп  -  это
прежде  всего  государственная  сокровищница,  это   семь   неприступных
каменных башен, набитых богатствами,  которым  завидует  весь  мир.  Там
золото, нетленное и ясное, как солнце на небе, как  нивы  колосящиеся  и
нивы скошенные.  Там  серебро  зеленовато-сизое,  как  соколиное  крыло,
темное, как земля, истоптанная  войском,  будто  загорелые  воины  после
похода.  Там  золото  фараонов,  императоров,  шахов  и  царей.  Серебро
финикийцев и вавилонян - людей, которых уже нет и никогда не будет.  Там
драгоценные камни Индии, Персии, Хиджаза. Там ткани из неведомых городов
и меха еще более неведомых зверей. Там слоновая кость и  горючий  камень
латырь, перлы  невиданных  размеров  и  цветов,  ароматные  смолы,  кожа
крокодилов и бегемотов,  перья  страусов  и  райских  птиц.  И  все  это
принадлежит султану, а значит, словно бы и всем.
   - Падишахим!
   А торжественный поход углубляется в недра Стамбула.  Возле  городских
стен, вдоль Мармары, на юг,  до  Золотых  ворот  Царьграда,  на  которых
когда-то прибил свой щит киевский князь Олег, за полтысячи лет до Фатиха
перевезший свои корабли по суше  и  внезапно  ударивший  на  императора.
Князь из золотого Киева, и ворота названы Золотыми еще с тех времен.
   Но ни золото в башнях Эди-куле, ни Золотые ворота, ни воспоминания  о
древнем величии не могли спасти  Роксолану  от  мыслей  о  том  страшном
месте, куда она ехала хотя и добровольно, но с отчаянием в душе.
   Черная, печальная зелень кипарисов, жгучая крапива в  глубоких  рвах,
темная полоса моря в проломах и  зазубринах  старых  стен,  ярко-розовые
цветы иудина дерева, спокойная громада  Семибашенного  замка,  тень  под
арками из винограда и глициний, отягощенных лиловыми гроздьями цветов, -
не верилось, что здесь, рядом, всего лишь в  нескольких  шагах,  людское
горе, безнадежность и смерть.
   Султан остановился в  тени  глициний,  не  выходя  из  кареты.  Велел
великому  визирю  Лютфи-паше  привести  к  себе   главного   надзирателя
подземелий Эди-куле Джюзел-агу.
   Тот прибежал, запыхавшийся, обливающийся  потом,  бил  поклоны  перед
каретой, ударялся замотанной в грязный тюрбан головой о  твердую  землю,
лихорадочно  вращал  белками  испуганных  глаз,  пытаясь  заглянуть   за
шелковые занавески султанской кареты, но ничего  не  видел  и  от  этого
впадал в еще большее отчаяние, еще сильнее ударялся головой о землю, так
что Роксолане даже стало  противно  смотреть  на  это  кривляние  и  она
поморщилась.
   Джюзел-ага был толстый, грязный, густо  заросший  колючими  волосами,
кожа на лице у него напоминала прокисшее молоко - кожа, которая  никогда
не видит солнца. Такого можно было бы даже пожалеть, если не знать,  что
это первый палач государства.
   Султан заметил, как неприятен для Хасеки Джюзел-ага, и повел  бровью,
подзывая  Рустем-пашу.  Тот  вмиг  оказался  возле  стража   подземелий,
довольно грубо схватил его за ворот и поставил на ноги (Роксолана только
теперь заметила, что у Рустема цвет лица имеет точно  такую  же  мертвую
окраску, как и у Джюзел-аги, и безмерно удивилась этому).
   -  Немедленно  выпусти  казака  Байду!   -   прикрикнул   на   палача
Рустем-паша.
   Тот, забыв даже о султане, удивленно разинул черный рот.
   - Выпустить? О аллах! Зачем же? Разве ему здесь не надежнее? Если  бы
меня так охраняли, о аллах!
   - Ваше величество, - неожиданно промолвила Роксолана, - разве не было
бы проявлением высочайшей милости повелителя, если бы он сам взглянул на
главное подземелье столицы столиц?
   Султан зашевелился, готовясь возразить, но она уже  вцепилась  в  его
руку, гладила эту руку, гладила плечо в жесткой золотой чешуе,  обжигала
дыханием его обветренную щеку.
   - Мой повелитель, свет очей моих!
   Сулейман дал знак, заметались придворные, откуда-то появились  крытые
золоченые  носилки  для  султана  и  султанши,   двенадцать   здоровяков
перенесли высокую чету из кареты во владения Джюзел-аги,  который  бежал
сбоку, не отваживаясь ни обогнать, ни отстать  от  них,  завывал,  будто
даже скулил от страха, восторга и неожиданности, до сих пор еще не веря,
что удостоен такой небывалой чести, он, единственный в деяниях Османской
империи, пусть великий аллах дарит ей вечность и процветание!
   Не знал, куда препроводить султана с султаншей. Его метаниям  положил
конец Рустем-паша, буркнув коротко и жестко:
   - Показывай Байду!
   За султаном шли его дети и члены дивана,  великий  муфтий  с  имамами
отстал, наверное считая за благо держаться в сторонке от места заточения
неверных, ибо не имам должен идти к неверным, а они к имаму, если  хотят
спастись и очиститься в вере, единственно истинной и прекрасной.
   В огромном мрачном помещении  из  дикого  камня,  куда  привел  своих
высоких гостей Джюзел-ага, не было  никаких  признаков  жизни,  в  самом
дальнем  углу,  перегороженном  грязной  занавеской,  которую  по  знаку
Джюзел-аги  торопливо  оттащили  в  сторону  его  помощники,  такие   же
замусоленные и тучные от безделья, как и их ага, открылся  дощатый  щит,
замшелый, весь в ржавом железе. Щит также мгновенно был то ли поднят, то
ли опущен, то ли отодвинут в сторону, исчез, словно его и не было, а  за
ним клубилась черная холодная мгла, страшный мрак, будто жила  там  сама
смерть. Чауши метнулись вперед, не отваживаясь ступить в глубины  мрака,
засветили факелы, красный свет упал  на  камни  в  зеленой  плесени,  на
глиняное месиво внизу, на человеческие кости, черепа, тряпье,  лоскутья,
кожаные ошметки. Факелы вздрагивали в руках привыкших ко всему зловещему
чаушей, которые испуганно жались на краю  юдоли  смерти.  Пойдешь  -  не
вернешься. Попадешь - не выпустят.
   Самым ужасным было то, что среди этих костей, черепов,  заплесневелых
камней, среди беспросветного мрака смерти жили люди! Жили  или  умирали,
изнывали, мучились, проклинали всех, кто наверху,  на  поверхности,  под
солнцем и ветром, не имея ни возможности, ни  надежды  освободиться,  но
продолжали  жить!  Ужас  и  чудо  человеческого   бытия.   Выносливость,
непокорность людская, которая ощутима здесь ярче и отчетливее,  чем  где
бы то ни было: на поле боя, в государственных  деяниях,  в  размышлениях
мудрецов и вспышках одаренности прославленнейших певц