тазу  мыло,  взбивала  его  пальмовой
мочалкой до высокой, пышной пены, напустила той пены полную наволочку из
крепкого  полотна,  еще  и  надула  ее  и  начала  тереть   Хуррем   той
наволочкой-пузырем, била, массировала, топила ее в мыльной пене,  трижды
вымыла волосы, смывая попеременно то теплой,  то  ледяной  водой,  долго
вытирала и завертывала в сухие, теплые пештемалы, и только тогда  Хуррем
заметила, что за всеми этими сладостными  пытками  пристально  наблюдала
валиде.
   Закутанная  в  красно-зеленый  пештемал,  маленькая   и   легкая,   в
деревянных сандалиях, украшенных перламутром и  бирюзой,  валиде  стояла
спокойно, молча, невозмутимо, словно бы  не  лились  вокруг  нее  потоки
воды, не летали целые облака  густой  мыльной  пены,  не  клокотало  все
замкнутое пространство визгливыми женскими голосами. Полуприкрытые  веки
как бы свидетельствовали, что валиде видела все, даже больше,  чем  надо
видеть постороннему человеку, что она перенасыщена  виденным,  утомлена,
может,  и  разочарована,  ибо  надеялась  на  нечто  большее   от   этой
удивительной девушки, которую султан выделил, как  только  увидел  среди
гаремниц, а потом забыл так же неожиданно, как и облюбовал.
   Заметив, что Хуррем тоже увидела ее, валиде сделала ей знак  глазами,
повела за собой в соуклук, дала себя догнать, пошла рядом с Хуррем,  как
с равной, неожиданно спросила голосом, лишенным любопытства,  холодно  и
равнодушно:
   - Ты тоже хотела бы родить султану сына?
   Хуррем могла бы только рассмеяться в ответ, но ее резануло  маленькое
словечко "тоже", в котором слышались презрение  и  надменность,  поэтому
она почти надменно бросила на валиде быстрый взгляд, окинула  султанскую
мать взглядом с ног  до  головы,  точно  желая  сказать:  "Ты  такая  же
маленькая, как и я,  а  родила  ведь  такого  долговязого  султана",  но
вовремя сдержалась, сказала другое:
   - Я не думала об этом.
   - О чем же ты думала? - возмутилась валиде.
   - Вы велели мне изучать языки, я это делаю.  Турецкий  из  ежедневных
разговоров, арабский из Корана, персидский из поэтов.
   Валиде хмыкнула.
   - Может, ты хочешь стать ученым улемом? Женщины в  гареме  для  того,
чтобы рожать султану детей или  не  рожать  их.  Заруби  себе  на  носу,
девушка. Пойдем со мной, тебе надо побольше есть.  Ты  совсем  невзрачна
телом. "Не понесет носящая ношу другой..."
   В соуклуке служанки уже разложили на широких деревянных диванах  мезу
- нечто вроде закуски-перекуски: копченую рыбу, морских устриц, печенку,
холодный  бараний  мозг,  вареных  молоденьких  баранчиков,  патладжаны,
тушенные в оливковом масле, брынзу с  кусочками  сладкой  дыни,  зелень,
фрукты, долму из перца в виноградном листе, лукум и  щербеты,  йогурт  и
айран с чесноком.
   Валиде усадила Хуррем возле султанских сестер Хатиджи и  Хафизы,  там
уже объедались  сладостями  Гульфем,  Кината  и  еще  несколько  толстых
одалисок, любивших поесть. Хафиза, дочка султана Селима от первой  жены,
выданная за придворного капиджибашу, которого  вскоре  султан  Селим  за
какую-то незначительную провинность  велел  казнить,  подавленная  своим
вдовством, считалась в гареме милостивее красавицы Хатиджи, чванливой  и
мстительной, любимицы своей матери - валиде, поэтому Хуррем  села  возле
Хафизы, которая немного подвинулась, давая ей место, и  даже  изобразила
на лице некое  подобие  ласковой  улыбки,  хотя  султанским  сестрам  не
полагалось проявлять к одалискам ничего, кроме презрения и безразличия.
   Ели  с  жадностью,  безумолчно  сплетничали,  не  имея  сил   сидеть,
полулежали на широких, удобных диванах, наслаждались  сытостью,  теплом,
легкостью в теле, блаженствовали,  наибольшую  же  радость  получали  от
беспрерывной болтовни, хвастовства,  восторгов,  пересказывания  ужасов,
мерзостей, недозволенностей. И сама валиде,  несмотря  на  свое  высокое
положение, превратилась в обычную любопытную женщину, лежала среди  этих
молодых сплетниц и хоть в разговор не вступала, но и не останавливала ни
Хафизу, ни Гульфем, ни Кинату, у которых не закрывались рты в разговорах
то о противоестественной похоти, то  о  неверных  женах,  то  о  богатых
купцах-гяурах, не жалеющих денег за хорошо  ухоженную,  наученную  всему
гаремную жену. Рассказывали  о  какой-то  богатой  стамбульской  кадуне,
которая, влюбившись  в  молоденькую  девушку  и  переодевшись  мужчиной,
соблазнила отца девушки огромным калымом, справила свадьбу, но в  первую
же "брачную" ночь обман был раскрыт,  девушка  вырвалась  от  похотливой
бабы, подняла крик, кадуну поставили перед стамбульским кадием, и  когда
тот стал допрашивать ее, она воскликнула: "Вижу по всему, честный кадий,
вы не знаете, что может значить  любовь  для  нежного  сердца.  И  пусть
хранит вас аллах,  чтобы  вам  никогда  не  довелось  почувствовать  всю
жестокость того, что пережила я". Кадий чуть не умер  со  смеху,  слушая
ошалевшую бабу. Чтобы она остыла, приказал зашить ее в кожаный  мешок  и
бросить в Богазичи, что и было сделано.
   За прелюбодеяние в Турции нет мягких кар. Когда ночная стража схватит
где-нибудь прелюбодеев, то бросают  их  в  зиндан  , а наутро ведут к субаши , тот,  по
обычаю,  велит  посадить  блудницу-жену  на  осла,  к  голове   которого
привязывают оленьи рога, а ее любовник должен  взять  осла  за  повод  и
провести через весь город на всеобщее посмеяние. Впереди идет  слуга  от
субаши и  дует  в  рог,  созывая  люд,  любовников  забрасывают  гнилыми
апельсинами, камнями, когда же они, опозоренные, полуживые, возвращаются
домой, то женщину еще заставляют  заплатить  за  осла,  словно  она  его
нанимала для такого развлечения, а мужчине дают сотню ударов  по  пяткам
или же берут откупного по аспре за каждый удар.
   - Разве и Хуму возили на осле? - спросила Кината.
   - Хума из царского дома, - чванливо ответила Хатиджа, - а  султанским
дочерям не положено то, что низкорожденным.
   - Не надо про Хуму, - вмешалась валиде, сбрасывая с себя  сонливость,
в которую погружалась под монотонное журчанье голосов.
   - А пусть они знают! - не  послушалась  Хафиза,  видимо  не  любившая
валиде. - Ты же не знаешь про Хуму? - спросила она у Хуррем.
   - Не знаю.
   - И я не знаю! - бросилась к Хафизе Кината. -  Слышала,  а  знать  не
знаю.
   - Бали-бег покрыл себя неумирающей славой под  Белградом,  -  сказала
валиде, - негоже трепать языком о его жене.
   - Бали-бега назовут Гази,  величайшим  воителем  священной  войны,  -
повернулась к ней Хафиза. - А что с того? За шестьдесят лет своей  жизни
он насобирал столько титулов и званий, что хватило бы на тысячу  воинов,
а кому от того польза?
   И она, издеваясь, принялась перечислять титулы  какого-то  неведомого
Хуррем Бали-бега: крепкий столп, высокое знамя, великий  прорицатель  из
прорицателей, величественный, как звезда Юпитер, сияющий,  как  утренняя
заря, пылающее острие меча, занесенная над  шеей  божьих  противников  и
врагов  пророка  сабля,  слава  борцов   за   веру   и   подвижничество,
уничтожитель неверных и многобожцев,  обладатель  высоких  достоинств  и
недостижимых ступеней, за доброту нрава и щедрость возносимый до  небес,
благодарный господу за дарованные ему блага.  Этот  человек  швырял  под
копыта своего коня целые земли, оставлял позади себя целые горы  трупов,
но не способен оказался на то, на что способен последний  бедняк,  -  не
удержал свою жену.
   - Говорят, он маленький, как прыщик, - засмеялась Гульфем.  -  Его  и
зовут Кучук Бали-бег. Как же он мог удержать Хуму?
   Бали-бег  был  сыном  Яхья-паши,  великого  визиря  султана  Баязида.
Яхья-паша был женат на султанской сестре, родившей семь сыновей,  в  том
числе и Бали-бега. За Бали-бега султан Баязид выдал свою дочь Хуму. Хума
была так же далека от целомудрия, как ее муж от милосердия.  Она  упорно
вырывалась из гарема Бали-бега, ссылаясь на  свое  желание  вернуться  в
султанский гарем в Стамбуле,  но  по  дороге  всякий  раз  цеплялась  за
какого-нибудь     мужчину,     обманывая     или     подкупая      своих
евнухов-надсмотрщиков, ненасытная в любовных утехах, вожделеющая к новым
и новым сообщникам греха. Наконец в Стамбуле она по-настоящему влюбилась
в молодого чтеца Корана в Айя-Софии хафиза Делак-оглу и даже  родила  от
него девочку. Стамбульский кадий, не смея поставить  перед  собой  Хуму,
прогнал Делак-оглу из джамии, и тот  отправился  в  Эдирне.  Но  в  Баба
Эскерии он умер от чумы, и когда Хума узнала об этом, то оставила сераи,
метнулась в Ени Хисар, откуда тайком пробралась  до  могилы  Делак-оглу,
откопала тело, убедилась, что  он  действительно  мертв,  вновь  зарыла,
вернулась в Стамбул и закрутила, как прежде с Делак-оглу, с его  братом,
тоже хафизом. Когда же молодой хафиз изменил Хуме,  она  плюнула  ему  в
лицо и  утешилась  с  придворным  луноликим  конюхом,  потом  взяла  еще
раба-черкеса, потом  еще  одного  раба-конюха,  затем  какого-то  чауша,
прислужника джамии султана Ахмеда, - и все это не за свою необыкновенную
красоту, а за деньги, за дурные и несметные деньги. И  так  тянулось  до
тех пор, пока Бали-бег,  не  выдержав  позора,  не  пожаловался  султану
Селиму, и  тот  укрыл  свою  сестру  где-то  на  островах,  подальше  от
соблазнов.
   Не зная, что можно сказать на такие странные россказни, Хуррем запела
припевочки: "Чи ти мене вчарувала, чи трутiвки дала, ой що ж бо ти  менi
розум зовсiм вiдiбрала? Ходжу, нуджу, гукаючи, говорю з  собою:  "Чи  ти
тужиш так за мною, як я за тобою?"
   Пение ее отозвалось эхом в гареме и  в  разнеженности  хамама,  нашло
отзвук и там и сям, запели и другие одалиски,  песни  были  печальные  и
безнадежные, протяжные и короткие, как вскрик, молодые голоса  ударялись
в высокие каменные своды, падали вниз, точно раненые,  некоторые  лились
ровно и несмело, другие дерзко взлетали вновь и вновь под  самый  купол,
точно хотели пробиться наружу через те стеклянные колпачки, что впускали
в хамам узкие  струи  яркого  солнечного  света.  Хуррем  запела  новую:
"Посiяла-м руту круту помiж берегами;  ой,  як  тяжко  менi  жити  помiж
ворогами! Що ж я маю та й бiдненька з ними учинити, кого ж  бо  я  вiрно
люблю, з сим менi не жити. А вже ж моя рута крута береженьки поре, а вже
ж мої вороженьки попiд  боки  коле.  Ой,  пiду  ж  я  рутi  крутi  верхи
позриваю, вороженьки спати ляжуть, я си  погуляю.  Колом,  колом  по-над
водом, там стеженьки в'ються, часом душа невинная, люде набрешуться..."
   В соуклуке появился кизляр-ага, нарушил неприкосновенность хамама, за
что   незамедлительно   и   поплатился,   покрывшись   обильным   потом.
Четырехглазый нашел взглядом валиде, направился к  ней.  Никто  даже  не
закрывался от глаз черного дьявола, который и  без  того  видел  не  раз
каждую из них в чем мать родила. Кизляр-ага уже давно воспринимался  ими
не как живой человек, а как нечто вроде подвижного орудия султана, этого
султанского прислужника ненавидели они тяжко, люто.
   Кизляр-ага поклонился валиде, прижав сложенные лодочкой руки к груди,
печально произнес:
   - Умер сын нашего высокого повелителя Мурад.
   Только теперь Хуррем вспомнила, что возле них нет Махидевран.
   В Стамбул пришли чума с черной оспой.

ЛЕСТНИЦА

   Прошлое,  даже  отступая,  не  исчезает  в  человеке  бесследно,  оно
переплетается с настоящим, порой лишь  маячит  на  горизонтах  сознания,
всплывает в мучительном воспоминании или же приходит в снах.
   Кто она - Хуррем или Настася? Что в ней перевесит  для  нее  самой  и
долго ли она  удержится  в  неестественной  своей  раздвоенности,  когда
прошлое отнято у нее навеки,  а  настоящее  призрачно,  неопределенно  и
тревожно?
   В ту ночь, когда султан высадился из  своей  барки  в  садах  гарема,
пришли к ней два страшных сна.
   Первый  был  для  Хуррем.  Собственно,  и  не  сон,  а  страшная  явь
вымирающего Стамбула. Мертвые дома, мертвые улицы, огромные черные  возы
вывозят трупы  за  врата  Стамбула,  везут  их  навстречу  победоносному
войску,  которое  султан  ведет  из-под   Белграда.   Черные   люди,   в
просмоленной черной одежде, вытаскивают умерших из домов,  подбирают  на
улицах, во дворах мечетей, на базарах. Закрыт Бедестан, опустели мечети,
не раздаются с высоких минаретов звонкие азаны муэдзинов,  всюду  только
следы смерти, пожаров, грабежей, эти жуткие возы, полные трупов.  Черные
возы, черные кони, черные люди в черной, просмоленной  одежде  и  черные
костры за вратами Стамбула, на которых сжигают трупы.
   И вот она идет по  мертвому  Стамбулу,  и  нигде  ничего  живого,  ни
человеческого голоса, ни пения птиц, ни звериного рыка, - только мертвый
всплеск воды в мраморных фонтанах, на плитах которых упорно  повторяются
слова Корана о том, что только вода дарует всему жизнь; идет по Стамбулу
не Настася, а Хуррем, султанская жена, баш-кадуна, а ей навстречу  через
Эдирне-капу входит султан Сулейман, без свиты, сам-один, и не на коне, а
пеший, весь в золоте, печальный и несчастный,  и  протягивает  к  Хуррем
руки, умоляя о чем-то, и тогда она видит, что золото  на  нем  такое  же
черное, как все в мертвом Стамбуле.
   Ни проснуться, ни застонать от жуткого  зрелища  смерти,  потому  что
брошена она в пропасть нового сна, теперь уже сна для Настаси, для  той,
что была где-то и когда-то, но и для той, что  есть  здесь,  раздвоенная
между  прошлым  и  настоящим,  между  жизнью  и   прозябанием,   которое
невыносимее и тяжелее смерти.
   Как будто послала ее мамуся Александра в погреб снять с отстоявшегося
молока сметану  в  крынку  -  пекла  для  батюшки  Гаврила  пирожочки  с
творогом, из простого теста, на сковородке, смазанной  сливочным  маслом
(смазывала сковородку перышками), горячие пирожочки  с  холодной  густой
сметанкой  батюшка  очень  любил  на  похмелье,  а  еще   больше   любил
похваляться теми пирожочками: его Александра  умела  их  печь  так,  как
никто не только в Рогатине, но, пожалуй, и в самом  Львове,  а  то  и  в
Кракове.
   Погреб был во дворе, близ малинника, большой и глубокий, в  погребице
перед перекладиной висели пучочки сухих трав,  которые  мамуся  собирала
для ведомых только ей нужд, тяжелая дубовая  дверца  закрывала  люк  так
плотно, что поднять ее мог разве что сильный мужчина, но  Настася  давно
уже приноровилась закладывать в большое кольцо на дверце  палку-рычаг  и
ловко поднимала ее, - ведь в летний день  приходилось  иногда  бегать  в
погреб не раз и не два, а помощи от  батюшки  женщинам  семьи  Лисовских
нечего было ждать. Держась за деревянный брус рамы, Настася  ступила  на
верхнюю  ступеньку  лестницы,  нащупала   ногой   следующую   ступеньку,
перенесла тяжесть  тела  на  другую  ногу  и  вдруг  почувствовала,  что
ступенька обломилась под ней. Насилу удержавшись за  брус,  она  рухнула
всем телом вниз, зацепилась за последующую  ступеньку  босыми  ступнями,
осторожно продвинула руки по стоякам  лестницы,  держалась,  собственно,
больше руками, чем на той ступеньке, когда  же  стала  нащупывать  ногой
следующую ступеньку, то та, на которой она стояла,  тоже  обломилась,  и
девушка сползла вниз, чуть не закричав от испуга, не в силах  удержаться
одними руками. Та новая ступенька,  как  только  она  ударилась  об  нее
ногами, обломилась так же неслышно и выпала из стояков, как гнилой  зуб.
Настася поехала вниз теперь уже неудержимо, руки ее бессильно  скользили
по холодным осклизлым стоякам, ступеньки выламывались  одна  за  другой,
словно бы их кто-то подпилил или сгнили они все разом и  именно  сегодня
должны все выпасть; крыночка для сметаны, которую она поставила у дверцы
и должна была взять, как только станет  устойчиво  на  лестнице,  так  и
осталась там, наверху, а Настася сорвалась с лестницы, упала на холодное
глиняное дно погреба, сильно ушиблась, но почти не ощутила  боли,  мигом
вскочила на ноги, глянула вверх, увидела  прислоненную  к  крутой  стене
высокую лестницу с  верхней  и  двумя  нижними  уцелевшими  ступеньками,
лестницу, по  которой  никто  уже  не  сможет  ни  спуститься  сюда,  ни
выбраться отсюда, в бессильном отчаянье затрясла  то,  что  осталось  от
лестницы, подпрыгнула зачем-то, хотя знала, что не допрыгнет никогда  до
той верхней ступеньки, в неудержимой ярости застучала кулачками в крутую
стену погреба. Земля, желтая, холодная, склизкая, равнодушно  восприняла
бессильные те удары маленьких кулачков, так же равнодушно восприняла  бы
и Настасины слезы, но девушка и не собиралась плакать, она закричала изо
всех сил, голосом, еще полным надежды, без отчаянья и растерянности, ибо
все напоминало бессмысленную шутку. Кто-то же да услышит!
   Она кричала долго и тщетно. Никто не приходил выручать ее,  никто  не
слышал,  не  обеспокоилась  мамуся  ее  исчезновением.  Но  ведь  должны
обеспокоиться!
   Она снова закричала, может, еще громче и с еще большей надеждой, и  в
самом деле помогло, кто-то услышал, кто-то прибежал к погребу,  заглянул
вниз и без  размышлений  прыгнул  к  Настасе.  Не  помощь,  а  еще  один
соучастник ее несчастья?
   Но неизвестный не считал себя жертвой,  пожалуй,  и  не  заботился  о
помощи Настасе. Мигом кинулся подбирать ступеньки, жадно  сгребал  их  в
охапку, сгибался над ними, чуть не ползая на карачках по дну погреба,  и
упорно повертывался к девушке спиной, словно  бы  хотел  заслонить  свою
ненужную добычу.
   Настася пристальнее посмотрела на того странного человека и с  ужасом
почувствовала, что уже никакая она не  Настася,  а...  Хуррем,  и  не  в
Рогатине она, а неведомо где, и человек этот  не  кто-то  неизвестный  и
чудной в своем ретивом собирании ненужных деревянных чурок, а  ближайший
султанов прислужник и любимец грек Ибрагим, купивший ее на  Бедестане  и
подаривший Сулейману в гарем. Ибрагим был  одет  как  дильсиз  из  свиты
султана. В дамасковом ярком кафтане, подпоясанном в три  обхвата  поясом
из крученого шелка, в шелковых тонких штанах, в высокой шапке,  покрытой
листком золоченого серебра. Сбоку за поясом у него был  дорогой  кинжал,
украшенный слоновой костью. Все это - шелк, золоченое серебро,  слоновая
кость, странная одежда - так не шло к рогатинскому погребу, что  Настася
чуть не засмеялась в округлую  Ибрагимову  спину.  А  он  тем  временем,
мгновенно размотав с себя тонкий пояс (этими поясами  страшные  дильсизы
по  султанскому  повелению  душили  людей),  стал  связывать   собранные
ступеньки, еще  больше  округляя  спину  и  жадно  нагибаясь  над  своей
добычей, а потом отскочил в самый дальний угол  погреба  и,  поблескивая
густыми острыми  зубами,  засмеялся  Настасе  (или  Хуррем?)  и  крикнул
по-гречески:
   - Ага, у меня есть, а у тебя нет!
   Ей даже невдомек было, что она понимает по-гречески, - так удивлена и
напугана была неожиданным появлением Ибрагима и всем этим происшествием.
Только что была непуганой, теперь стала  напуганной.  Непугана-напугана.
Два слова бились в ней, как птичка в клетке, наполняли сердце  отчаяньем
и безнадежностью. Непугана-напугана.
   А Ибрагим кружил вокруг нее, подпрыгивал, не выпускал из  рук  охапку
ступенек, опутанных длинным шелковым шнуром, и то и дело выкрикивал свои
дурацкие слова на разных языках, которых Настася еще не могла знать,  но
которые - о диво и ужас! - понимала!
   Отступая от Ибрагима, отыскивая  опору  (или  защиту?),  она  ощутила
сквозь тонкую кофтенку холодную осклизлость лестничного стояка и  теперь
уже не отступала оттуда, стояла на дне глубоченного, как  безнадежность,
погреба, а Ибрагим все прыгал, торжествуя, но  постепенно  утихомирился,
остановился, поглядел на девушку  внимательнее,  и  она  увидела  в  его
глазах такой же испуг, какой ощущала  и  в  своих  собственных.  Он  все
понял. У него были ступеньки, но без лестницы. Она завладела  лестницей,
хоть и без ступенек.
   - Отдай мне! - показал он рукой на высокие стояки,  скрепленные  лишь
вверху и внизу тремя поперечинами.
   - Не отдам! Отдай ты!
   - Не отдам! Ты отдай!
   - Теб