а-либо слыханной, и мир возжаждал узнать, кто  она  и
откуда.
   Новый венецианский баило в Стамбуле Пьетро Дзено (он  сменил  беднягу
Андреа Приули, умершего от  чумы  сразу  же  по  прибытии  в  султанскую
столицу) принадлежал к людям, которых трудно чем-либо  удивить.  Еще  от
своего отца наслышался о чудесах Персии, сам много  лет  был  провидуром
Венеции то в Дамаске, то в Александрии, то в городах Пелопоннеса,  то  в
Которе,  этом  чуде  Адриатики,   которое   своею   необычностью   могло
состязаться и с Дубровником, и с самой Венецией. За  свою  долгую  жизнь
Пьетро Дзено, казалось, насмотрелся всего, но даже  ему  не  приходилось
слыхивать, чтобы жена восточного властителя стояла у его трона во  время
торжеств или (что уж  переходило  все  границы  вероятного)  забавлялась
целую ночь на карнавале, среди неверных.
   - Кто эта  султанша?  Откуда  она?  Почему  имеет  такую  власть  над
султаном? - засыпал посол вопросами Луиджи Грити.
   Грити довольно прищурил глаз.
   - Можете доложить Совету десяти, дорогой  Дзено,  что  это  именно  я
купил ее для султана.
   - Вы? Невероятно! Как это могло быть?
   - Точнее говоря, я покупал ее не для  Сулеймана.  И  не  ее,  не  эту
девушку, а  просто  красивую  роксоланку.  Дал  задаток  одному  старому
мошеннику и велел привезти от  роксолан  что-нибудь  необычное.  Среднее
между богом и дьяволом. Потом уступил девчонку  своему  другу  Ибрагиму.
После султана это второй человек в империи.
   - Если не считать султанши.
   - Это еще увидим. Я продал эту девушку Ибрагиму, а он, не справившись
с нею, не придумал ничего лучше, как подарить ее в гарем султана.
   - И тот знает об этом?
   - Кажется, нет.
   - А если узнает?
   - Поздно! Кроме того, зачем ему узнавать?
   - Вы рассказываете невероятные вещи.
   - Разве может быть что-то  невероятное  в  этой  невероятной  стране?
Пишите побыстрее дожу, что вы первый узнали о  происхождении  загадочной
султанши, которая может в будущем иметь довольно загадочное  влияние  на
Сулеймана, и что настоящее имя ее Роксолана.
   - Роксолана? Почему Роксолана? Она же Хасеки!
   - В гареме ее зовут еще Хуррем, то есть веселящаяся. Иногда -  Рушен,
или сияющая. А Хасеки - это  титул.  Даже  янычарским  агам  дают  такое
звание.  Чтобы  показать,  что  человек  стоит  ближе  всех  к  султану,
принадлежит султану, как его собственная душа. Для  Европы  пусть  будет
Роксолана. Одно ваше донесение в Венецию - и  мир  узнает  о  еще  одной
могущественной женщине.
   - А как же с вашим правом крестного отца?
   - Уступаю его в пользу Пресветлой Республики, - засмеялся Грити. -  Я
великодушен, как все купцы, во всем, что не касается их прибыли.
   - Невозможно предвидеть все прибыли, какие можно  получить  благодаря
этой женщине, - пробормотал Дзено.
   - Добавьте: и весь возможный вред! - воскликнул Грити. -  Мы  с  вами
присутствуем при рождении величия, запомните мои  слова!  Возьмите  даже
легенды - что они вам дают? Женщина рождается из  ребра  мужского,  одна
богиня - из головы Зевса, другая - из пены морской. А какая рождалась из
рабства,  преодолевая  рабство  и  достигая  наивысших   высот   власти?
Советовал бы вам позаботиться о  проявлении  внимания  к  этой  женщине.
Правда, никто еще не знает, что  она  любит,  каким  подаркам  оказывает
предпочтение, кроме того, трудно состязаться в щедрости с Сулейманом. Вы
слышали о платье в сто тысяч дукатов?
   - Не только слышал, но видел собственными глазами это платье во время
торжественного приема в Топкапы.
   - Тогда мне уже нечего вам больше сказать.
   Неизвестно как, но слухи о непостижимом  влиянии  Хасеки-Хуррем,  или
Роксоланы,  на  султана  почти  мгновенно  распространились  в  столице.
Русский посол Иван Морозов, который привез от Великого московского князя
слова о мире и дружбе, был принят Пири Мехмед-пашой хоть и с  положенной
торжественностью, но без обещаний.
   - Все зависит от милости и воли его  величества  падишаха,  -  сказал
великий визирь.
   Но кто-то  намекнул,  что  полагалось  бы  поднести  дары  не  только
султану, но и султанше, и  Морозов  отобрал  для  Хасеки  драгоценнейших
красно-черных соболей.
   После  Родоса  ухудшились  отношения  между   Портой   и   купеческой
республикой Дубровником. Султан не  мог  простить  дубровчанам,  что  их
военные корабли не помогали ему в  перевозке  войска  на  остров.  Кроме
того, среди захваченных в плен защитников твердыни  оказалось  несколько
человек, назвавшихся купцами из Дубровника. Этого  уже  было  более  чем
достаточно,  чтобы  на  дубровницкие  товары  немедленно  была  повышена
пошлина, корабли Дубровника в турецких водах безжалостно преследовались,
грабились товары, людей забирали в  рабство.  Из  Дубровника  прибыло  в
Стамбул посольство, но его никто не  хотел  принимать.  И  снова  кто-то
подсказал: поднести дары из дорогих тканей молодой султанше, может,  это
смягчит сурового султана.
   Хуррем снова была в положении. Сын Махмед был такой  хилый,  что  все
ждали: если умрет не из-за своей  слабости,  то  уж  чума  приберет  его
непременно.  Но  холодные  ветры  постепенно  отгоняли  гнилой  дух   от
Стамбула, чума отступала, крошка Мехмед, хоть и захлебывался  криком  от
неведомых болей, упорно держался за жизнь, а маленькая Хуррем словно  бы
для того, чтобы окончательно укрепиться и одолеть всех своих завистников
и недругов, готовилась подарить султану еще одного сына.
   Снова султан  не  хотел  видеть  никого,  кроме  своей  Хуррем,  ночи
проводил с нею, а дни отдавал заботам о  справедливости,  советовался  с
мудрецами  об  улучшении  и  утверждении  законов,  о  войне  больше  не
вспоминал, словно бы забыл, что его огромное войско, собранное лишь  для
новых и новых захватнических походов, немедленно распадется, как  только
остановится в  своих  грабежах.  Когда  на  диване  пузатый  Ахмед-паша,
который, расталкивая всех, рвался к званию великого визиря, кричал,  что
пора выступать в новый поход, султан спокойно говорил:
   - Пусть уляжется пыль.
   - Какая пыль? - таращился, не понимая, на членов дивана Ахмед-паша.
   - От великих походов Повелителя Века,  -  спокойно  усмехался  старый
Пири Мехмед-паша.
   - Разве новый караван должен ждать,  пока  засохнет  верблюжий  помет
после каравана старого? - не унимался воинственный Ахмед-паша.
   Султан хмуро одергивал нетерпеливого визиря:
   -  Трава,  которая  растет  слишком  быстро,  никнет  от  собственной
тяжести.
   Если беспорядок воцарился даже в диване, то  могла  ли  быть  речь  о
порядке в державе?  Восточные  провинции,  где  зверолютый  Ферхад-паша,
уничтожая  бунтовщиков,  вырубил  даже  грудных  младенцев,   восставали
беспрерывно, тянулись к кызылбашам. Из Египта пришлось вернуть в Стамбул
Мустафа-пашу, за которого назойливо хлопотала Сулейманова сестра Хафиза,
и теперь там снова возродилась мамелюкская угроза. Великий  визирь  Пири
Мехмед  все  чаяния  возлагал  на  закон,  а  нужна  была  еще  и  сила.
Государственную печать должна держать рука, которая так же умело  держит
и меч. Но где она, та рука? Пири Мехмед, взяв себе тахаллус  Ремзи, то есть Загадочный, сочинял мистические стихи, находя
в них убежище для своей усталой души. На диване рядом с молодым султаном
и  полными  сил  сорокалетними  визирями   он   выглядел   изнеможенным,
равнодушным,  старым.  Сулейман   всякий   раз   становился   свидетелем
ожесточенных столкновений  между  Ахмед-пашой  и  великим  визирем.  Два
султанских зятя - Мустафа-паша и Ферхад-паша -  выжидали,  чем  все  это
кончится, хотя каждый из  них  готов  был,  улучив  момент,  прыгнуть  и
вырвать державную печать из старческих рук Пири  Мехмеда.  Сорок  лет  -
рубеж для мужчины. Если ничего не  достиг,  уже  и  не  достигнешь,  ибо
добывается все в жизни саблей, а саблю рука держит, лишь пока крепка.
   - Кто сравнивает гнилое высокое дерево  с  деревом,  укрытым  густыми
ветвями? - восклицал Ахмед-паша, запихивая себе за широченную спину чуть
не с десяток парчовых султанских подушек. - Если у человека меч  уже  не
может быть мокрым от крови, ни даже от пота, то как может такой  человек
держать в руке державную печать?
   - Я повод, коего слушаются верблюд  и  всадник,  -  спокойно  отвечал
великий визирь. - А кто ты?
   - А я тот, кто разрубает поводья и лишает тебя сна.
   - Где ты оставил свиней  своей  матери?  -  намекая  на  христианское
происхождение этого эджнеми-чужака, язвительно спрашивал Пири Мехмед.
   - Они пасутся с ослами твоей матери, и когда мы пойдем  на  пастбище,
то увидим тебя среди них.
   Ибрагим, сопровождавший султана повсюду, на диване  не  вмешивался  в
распри, был сдержан и внимателен со всеми, сидел  тихо,  только  слушал,
учтиво улыбался, изо всех  сил  выказывая  незаинтересованность.  А  сам
тревожился больше и больше, чувствуя, что вскоре должно произойти  нечто
важное, но где и что, не знал даже он,  поскольку  Сулейман  не  делился
своими намерениями ни с кем. Может, с Хуррем? Но она оттолкнула Ибрагима
грубо  и  безжалостно.   С   валиде?   Слухи   противоречили   и   этому
предположению. После Родоса  Сулейман  сделал  для  валиде  единственную
уступку - вернул в Стамбул Чобана Мустафа-пашу. Но все  равно  следовало
заручиться поддержкой султановой матери,  ибо  только  она  знала  тайну
Хуррем и так же, как и молодая султанша, держала судьбу любимца  султана
в своих руках.
   Ибрагим  попросился  через  кизляр-агу  на  разговор  к   валиде,   и
султанская мать приняла его уже на следующий день,  но  когда  он  начал
было о том,  как  подарил  когда-то  для  Баб-ус-сааде  рабыню-украинку,
глянула  на  него   внимательно,   шевельнула   темными   устами   почти
презрительно:
   - Я не помню этого.
   Ибрагиму изменила его выдержка, он почти закричал:
   -  Ваше  величество!  Как  вы  могли   забыть?   Я   предложил   вам.
Посоветовался с вами. И вы...
   - Не помню этого, - холодно повторила  валиде,  закрывая  лицо  белым
яшмаком и как бы отгораживаясь от грека.
   Ибрагим понял, что не может уйти  так  от  этой  загадочной  женщины.
Ухватился, как за якорь спасения, за слова из Корана:
   -  Сказано:  "Если  у  них  нет  свидетелей,  кроме  самих  себя,  то
свидетельство каждого из них -  четыре  свидетельства  Аллахом,  что  он
правдив".
   - "А пятое, - словами Корана ответила валиде, - что проклятие  Аллаха
на нем, если он лжец".
   - Ваше величество, мной руководили любовь и преданность к падишаху.
   - Этого я не помню, - упрямо повторяла темногубая женщина,  не  давая
Ибрагиму приблизиться к ней в своей искренности ни на пядь.
   - Только любовь и преданность, ваше величество, только любовь...
   Ни обещания, ни ручательства, как и от Хуррем. Обе оказались  хитрее,
нежели предвидел грек. Держали его в руках и  не  хотели  выпускать  без
подходящего случая. Но и не выдавали султану. Пока не выдавали,  и  надо
было пользоваться этим.
   Беседы, вечера, прогулки с султаном - тут у Ибрагима  было,  конечно,
преимущество перед всеми приближенными, но  все  равно  он  видел:  душа
Сулеймана остается для него таинственной и  закрытой,  как  и  для  всех
остальных. Никто не знал, что скажет султан сегодня, что  велит  завтра,
кого возвысит, кого  накажет.  Он  смеялся,  когда  Ибрагим  нашел  трех
пузатых карликов, подстриг им  бороды,  как  у  Ахмед-паши,  одел  их  в
шутовские "визирские" халаты, дал деревянные сабли и  заставил  рубиться
перед Сулейманом, сопровождая султана в приморские сады. А что из  того?
Ахмед-паша продолжал оскорблять всех на диване,  а  Ибрагим  должен  был
сидеть молча, ибо был всего лишь главным  сокольничим.  К  тому  же  еще
принадлежал  к  эджнеми-чужакам,  как  презрительно  называл   их   Пири
Махмед-паша, однажды неожиданно заявивший, что в диване осталось  только
два чистокровных османца - сам султан и он, его великий визирь.  До  сих
пор еще не было случая, чтобы у султанов  великими  визирями  были  люди
чужой  крови.  Теперь  такая  угроза  надвигалась   неотвратимо,   и   в
значительной степени виновен был в этом сам Пири Мехмед. Ибо разве же не
он когда-то добился у султана Селима, чтобы визирем стал Мустафа-паша? И
разве не он первым заметил храбрость Ферхад-паши, и не по его ли  совету
Ахмед-пашу поставили румелийским беглербегом? Сулейман унаследовал  этих
чужаков от своего отца вместе с Пири Мехмедом. Османец Касим-паша впал в
глубокую старость и вынужден был оставить диван, теперь пойдет на  отдых
и  он,  Мехмед-паша,  и  воцарятся  здесь  эти  боснийцы  или   болгары,
отуречившиеся   христиане,   вероломные   и   подозрительные   в   своей
ненасытности. Не жди верности от того, кто  уже  раз  предал.  Эти  люди
только суетятся у подножия могучей каменной стены, возведенной Османами.
Подняться же на нее не дано никому из них. Дерутся за  то,  чтобы  стать
ближе всех, - только и всего. Султан тоже это  знает,  поэтому  с  такой
скукой на лице слушает грызню на диване.
   И никто не знал,  что  у  Сулеймана  был  человек,  которому  он  мог
довериться и доверялся в своих  державных  делах,  кому  он  всякий  раз
рассказывал о стычках на диване и  о  недовольстве  янычар,  которые  не
могут утихомириться после Родоса, ибо для них  победа  без  добычи  хуже
поражения, и о своих заботах с властью, которая  чем  безграничнее,  тем
безграничнее зависимость от нее того, кто ею пользуется. Механизм власти
осложняется и расширяется даже тогда,  когда  кажется,  будто  ты  ничем
этому не способствуешь. Две тысячи хавашей  в  одном  только  султанском
дворце Топкапы. Сорок тысяч войска капукули - тридцать тысяч  янычарской
пехоты и десять тысяч конных спахиев. Десятки главных писарей-перване  -
и сотни писарей обыкновенных - мунши  и  языджи,  множество  дефтердаров
только в самом Стамбуле, - ведь кроме четырех главных налогов  надо  еще
собирать девяносто три налога и повинности.  Существует  даже  должность
реис-ус-савахиль - смотритель державы, - то есть  глава  всех  улаков  -
доносчиков. Повсюду нужны мудрые люди. Для  державы  недостаточно  одних
только воинов. Завоеванная земля тогда лишь приносит пользу, когда  дает
доходы. Взять их можно только умом. А где набрать столько мудрых людей?
   - Ваш разум, ваше величество, облегает  землю,  как  туча  с  золотым
дождем поля и сады, - заглядывала ему в суровые глаза Хуррем.
   Маленькая ее головка гнулась на  длинной  шее  под  тяжестью  красных
волос. В прорезях просторного шелкового халата розовели чулки с  золотой
каймой, загадочно светились  аметистовые  застежки  на  алых  подвязках.
Шелка, парча,  венецианские  флаконы,  индийские  безделушки,  низенькие
диваны,  круглые  разноцветные  подушки,  белые  ковры,   белые   шкуры,
благоухания, умерший  аромат  цветов,  воздух  как  в  теплице,  дьяволы
прячутся в каждой щели, в каждом завитке букв тарихов , начертанных на  стекле.  Узкая  белая  рука,  точно
защищаясь, шаловливо наставлена на Сулеймана,  молодое  прекрасное  тело
изгибается движением змеи, заметившей опасность.
   -  Ваше  величество,  вашей  мудростью  должна  довольствоваться  вся
держава!
   - А преданность? Когда брадобрей бреет голову султана,  его  сторожат
два капиджии с оголенными  саблями.  Капиджиев  сторожат  четыре  верных
дильсиза. За дильсизами следят шестнадцать еще более  верных  акинджиев.
Где конец подозрениям? Кому верить? То же и на султанской кухне. То же и
в гареме. В целой державе. Со времени Белграда невозможно  найти  замену
старому Мехмеду-паше. Кого ставить?
   - Поставьте вашего любимца Ибрагима, ваше величество.
   - Ибрагима?
   - Он самый преданный.
   - Откуда вам известно, моя Хасеки?
   - Некоторые вещи открываются женщинам сами по себе. Кроме того, разве
я не жена великого повелителя? Я должна кое-что знать  в  этой  державе.
Взгляните на эти меха, мой повелитель. Это соболя. Взгляните -  они  как
будто и не убиты, будто живые, дышат морозами, волей,  лесным  духом,  в
каждой ворсинке трепещет жизнь. Это подарок московского посла.
   - Знаю.
   - А знаете ли вы,  что  прежде,  чем  поклониться  вашему  величеству
дарами Великого московского князя и поднести вашей рабыне эти редкостные
меха, посол должен был раздать подарки чаушам, которые поздравили его  с
приездом, слугам, которые принесли  для  него  от  вашего  величества  и
великого визиря пищу, привратникам и  слугам  великого  визиря,  страже,
посыльным,  конюшим,  драгоманам  -  Юнус-бею,  Махмуд-бею,   Мурад-бею,
Мехмед-бею.
   - Так велит обычай!
   - Когда слишком много обычаев, тогда возникают злоупотребления.
   - Послов надо сдерживать.  Шах  кызылбашей  прислал  к  нам  посла  в
сопровождении пятисот всадников. Целое войско! Я впустил его  в  Стамбул
лишь с двумя десятками слуг, а остальных оставил на том берегу Богазичи.
Довольно с нас и собственного величия.
   - Для вашего величия нужны самые преданные, мой повелитель.
   - Ибрагим эджнеми. Он не османец. Грек.
   -  Как  вы  относитесь  к  великому  Джелаледдину  Руми,  о   светлый
повелитель?
   - Это был любимый поэт Мехмеда Фатиха и султана Селима.
   - Я осмеливаюсь посещать библиотеку Фатиха и вашу, мой повелитель.  И
хоть еще не умею как следует разбирать драгоценные письмена, но  кое-что
уже понимаю. Однажды я прочитала такое. Как-то шейх Салахеддин нанял для
возведения садовой стены мастеров-турок.  Руми  сказал,  что  тут  нужны
мастера-греки. Турок нужно звать для разрушения.
   - Горькие слова Руми нельзя относить ко всем османцам.
   - Так же и ко всем грекам, ваше величество. Но  достоинства  Ибрагима
вам известны лучше чем кому-либо. Может, о таких и писал великий поэт.
   Неожиданное заступничество Хуррем за Ибрагима натолкнуло Сулеймана на
мысль посоветоваться с валиде. Чтобы оказать матери особую честь, султан
навестил ее в собственном ее покое, где  все  было  ему  знакомо:  белые
ковры,  низенькие  столики,  суры   Корана,   начертанные   золотом   на
разноцветных  стеклах  окон,  курильницы   и   светильники.   Коран   на
драгоценной подставке, мраморный фонтан, но не белый, как  у  Хуррем,  а
зеленый, цвета морской волны летом. У  фонтана,  небрежно  брошенная  на
пол, лежала большая белая шкура незнакомого зверя.
   - Что это? - спросил султан.
   - Подарок русского посла. Белый медведь.
   - Разве есть белые медведи?
   - Они живут во льдах. Это редкостный зверь. Он бесценный.
   - Послы щедро наполняют  покои  моего  гарема.  А  кто  наполнит  мою
казну?
   - Не могу быть вашей советницей, мой державный  сын,  -  подавая  ему
чашу с шербетом, сказала валиде, -  вы  же  знаете,  что  женщины  умеют
только транжирить деньги, а не копить их.  Ваша  Хуррем  доказывает  это
каждый день.
   - Вы не любите Хасеки. Это наполняет мое сердце болью.
   - Я любила жену ваших первых детей. Хасеки я вынуждена почитать,  так
как вы назвали ее баш-кадуной.
   Они долго сидели и молчали, как  враги.  Состязались  в  молчании,  и
никто не хотел уступить. Но султан пришел за советом, к тому же  он  был
сыном этой властной женщины.
   - Ваше величество, - он слегка  склонил  свой  высокий  тюрбан  перед
валиде, - кого бы из моих приближенных вы назвали самым преданным?
   Она долго не отвечала, тешась хотя бы кратковременной зависимостью, в
которую султан добровольно попал к ней. А может, ждала, что Сулейман  не
выдержит и повторит свой вопрос. Однако он тоже был сыном  своей  матери
и, единожды поддавшись, больше не имел намерения этого  делать.  Наконец
темные уста раскрылись, и с них слетело одно-единственное слово:
   - Ибрагим.
   Не сговариваясь (как могли сговориться эти две  женщины!),  валиде  и
Хуррем назвали одного и того же человека, о котором уже столько  времени
упорно думал Сулейман. "Таите свои слова или открывайте...  Поистине  он
знает про то, что в груди!"

***

   Из Венеции пришла  весть,  что  дожем  Пресветлой  Республики  избран
престарелый  Андреа  Грити,  отец  Луиджи.