красоты, для ее лелеянья, золотые  клетки  с  райскими  птицами,  ручные
гепарды и чучела огромных крокодилов, ковры и арфы с золотыми  струнами;
теперь у Хуррем должна была быть своя сокровищница для  сохранения  всех
этих богатств, и кизляр-ага должен был определить для нее  хазнедар-уста
- честную старую женщину, которая бы вела большое и непростое  хозяйство
первой жены султана, собственно первой женщины державы, если не  считать
валиде.
   Когда молчаливый султан брал тело маленькой рабыни, она изо всех  сил
защищала и сберегала свою душу, прикрывая ее золотым  крестиком.  Теперь
должна была уступить и душу, по крайней мере для посторонних глаз.  "Где
мои дети, там и душа", -  сказала  Хуррем  султанской  матери,  попросив
поставить ее перед кадием Стамбула  в  Айя-Софии.  Подняла  указательный
палец правой руки, палец исповедания, и  приняла  ислам.  Бил  на  дворе
большой султанский барабан, радостно извещая о приобщении к  исламу  еще
одной  души,  Хасеки  поклонилась  кадию,  и  кадий  приложил  сложенные
лодочкой ладони к  груди  в  знак  высокого  почтения  к  ее  величеству
султанше - так встречала она своего повелителя, который уже  возвращался
из затяжного кровавого похода, торопился в  столицу,  снова  без  пышной
свиты,  без  триумфа,  почти  тайком,  сопровождаемый  грозным   ропотом
недовольного войска и зеленоватыми трупами, которыми устилали  ему  путь
пораженные страшной чумой его воины от Родоса до самых  Врат  Блаженства
Стамбульского серая.
   А впереди султана летело его повеление приготовить наибольший подарок
возлюбленной Хасеки за  сына  -  невиданное  платье  из  золотой  парчи,
расшитое по вороту, рукавам, подолу и переду бриллиантовыми и рубиновыми
стежками,  украшенное  на  месте  шейной  застежки  огромным  изумрудом,
привезенным из Александрии. Тот изумруд на тридцать четыре диргемы стоил
сорок два кесе, то  есть  девятьсот  восемьдесят  селимов  золотом,  или
восемьдесят тысяч дукатов. А все платье Хасеки стоило сто тысяч дукатов,
сумма, какую в  то  время  вряд  ли  бы  нашла  в  своей  казне  великая
европейская держава, но для султана, исчислявшего свой доход в четыре  с
половиной миллиона дукатов, она не представлялась такой уж  неимоверной.
Если же вспомнить, что под стенами Родоса пало именно сто  тысяч  воинов
Сулеймана, то цена платья, подобного которому еще не видел мир, находила
свое, пусть и кровавое, как положено  для  такого  великого  властителя,
оправдание.
   Для  себя  Сулейман  сочинил  небольшое  стихотворение:  "Повторял  я
множество раз: "Сшейте моей любимой платье.  Сделайте  из  солнца  верх,
подкладкой поставьте месяц,  из  белых  облаков  нащипайте  пуху,  нитки
ссучите из морской  синевы,  пришейте  пуговицы  из  звезд,  а  из  меня
сделайте петли!"
   Хасеки в платье, которое охраняли все капиджии и бостанджии  большого
дворца, должна была ждать  султана  в  тронном  зале,  стоя  у  золотого
широкого трона падишахов,  за  прозрачным,  тканным  золотом  занавесом;
впервые за всю историю Османов султанская жена допущена  была  до  трона
(хотя  бы  постоять  рядом!),  еще  вчера  неведомая   рабыня,   сегодня
всевластная повелительница, приближенная и вознесенная  небывало,  среди
осуждающего шепота, нареканий и  затаенной  хулы  стояла,  гордо  подняв
головку с пышными золотыми волосами, которые никак не  хотели  прятаться
под драгоценное покрывало,  с  лицом,  закрытым  тонким  белым  яшмаком,
только с двумя прорезями для глаз, но и  сквозь  те  прорези  горели  ее
глаза таким блеском, что затмевали  огромный  изумруд  на  ее  сказочном
платье.
   Султан появился в торжественном одеянии,  в  золотом  четырехрукавном
кафтане (два рукава для рук, два для  целования  придворным  по  пути  к
трону), в еще более высоком, чем обычно, тюрбане, с  золотой  саблей  на
боку, усыпанной огромными бриллиантами и  рубинами.  Хасеки  поклонилась
ему до  земли,  поцеловала  его  золотые  сандалии,  но  он  не  дал  ей
поцеловать руку свою, оставив ее на коленях, сам сел на трон  предков  и
вскоре сошел с него и повел султаншу во внутренние покои. Снова  нарушая
обычай, пошел в покои Хуррем и там смотрел на сына и на то, как  молодая
мать кормит его, и припал устами к ее  нежной  груди,  налитой  молоком,
жизнью и счастьем.
   А ночью они лежали, тесно прижавшись друг  к  другу,  и  смеялись  от
счастья и от страха, что могли больше не встретиться, и  Хуррем  укоряла
султана за долгую разлуку и жаловалась на несносность одиночества.
   - Вы опять пойдете на свою войну? - допытывалась  она.  -  Неужели  и
султаны такие же, как и все мужчины, что кидаются от  войны  к  любви  и
снова от любви к войне?
   - Султаны, может, самые разнесчастные, - смеялся он, - но я не  брошу
тебя больше. Хочу быть с тобой и в раю, чтобы всегда смотреть на тебя.
   - А что будет, когда я  состарюсь?  Когда  перестану  быть  желанной?
Когда вокруг меня воцарится тишина?  В  Баб-ус-сааде  такая  невыносимая
тишина, что ее неспособен разбить своим  криком  даже  шах-заде  Мехмед.
Только вы можете спасти меня от нее.
   Султан не мог узнать свою маленькую роксоланку. Застал совсем  не  ту
женщину, какую покинул полгода назад.
   - Чего ты хочешь? Говори, для тебя нет ничего невозможного.
   - Ваше величество, я задыхаюсь в клетке.
   - В клетке?
   - Я привыкла к просторам, они гудят в моей крови, как врата  серая  в
бурю.
   - К твоим услугам величайшие просторы мира. Ты Хасеки.  У  твоих  ног
держава, какой не видывал мир.
   - Что мне держава? Разве человеку нужна держава?
   - А что же ему нужно?
   - Простое счастье.
   - Простое? Что это?
   - Дышать, смеяться, идти куда хочешь, делать, что придет в голову.
   Он встревожился, заглянул ей в глаза.
   - Что бы ты хотела делать? Куда идти?
   Она смеялась.
   - От вас - никуда, мой повелитель.
   - Но ведешь такие речи.
   - Я так долго вас ждала!
   - Дождалась!
   - Теперь хотела бы быть вместе с вами все время.
   - Ты со мной.
   - Иногда и там, где никто не подозревает.
   - Ты встречала меня в тронном зале.
   - Это слишком торжественно. Женщине хочется иногда простых радостей.
   - Сама кормишь сына. Какая радость может быть проще?
   - В самом деле. Но это тоже радость высокая.
   Он удивлялся все сильнее и сильнее. От торжественного до простого, от
высокого... куда же от высокого? К низкому?
   - Я приняла ислам, но еще  сохранила  в  себе  воспоминания  о  своих
праздниках. Только что наступил Новый год.
   - Для неверных.
   - В вашей столице чтятся все веры. Я знаю,  что  флорентийский  посол
устраивал торжественную встречу Нового года в своем дворце. Там  были  и
приближенные  вашего  величества.  В   воскресенье   будут   праздновать
венецианцы.
   - Пусть празднуют.
   - Мне хотелось бы побывать там с вашим величеством.
   Эта женщина, которая  только  что  надела  самое  дорогое  в  истории
человечества платье, посягала на еще большее! Безмерно поражая его своим
ясновидением, она сказала:
   - Вы подумали о подаренном мне платье, ваше величество?  Успокойтесь.
Жена  сельджукского  султана   Гияс   эддине-Кей-Хюсрева   Гюрджи-хатун,
поклонница  великого  Руми,  заплатила  за  поднесенный  ей  рубин   сто
восемьдесят тысяч диргемов. А разве Османы  не  победили  сельджуков?  И
разве есть что-либо невозможное для Османов?
   - Но то, что ты просишь, невозможно, - сурово сказал  султан.  -  Моя
любовь к тебе безгранична, но только в моем мире, не в чужом.
   - Разве ваша столица - чужой мир?
   - Есть требования власти, перед которыми бессильны и султаны.
   - Вы не будете там султаном.
   - А кем же я буду?
   - Ну, - она задумалась лишь на мгновение, - ну...  морским  корсаром,
разбойником, может, молодым зурначи - это уж как вам пожелается.  Луиджи
Грити устраивает  в  своем  доме  новогодний  маскарад,  там  все  будут
переодеты, с лицами, закрытыми масками, никто не узнает, кто вы и кто я.
   - И ты хотела бы туда?
   - А разве вы не хотите доставить маленькую радость своей Хуррем? Ведь
сказано: "И Аллах... дал встретить им блеск и радость".
   Сулейман снисходительно хмыкнул.  Эта  женщина  имеет  неосторожность
ссылаться на святую книгу.
   - Там сказано,  -  терпеливо  напомнил  он:  -  "Терпи  же  терпением
хорошим..." и еще сказано: "И, поистине, он тверд в любви к благам!"
   Хуррем  только  тряхнула  волосами,  не   собираясь   проигрывать   в
состязании даже такому знатоку Корана, как султан, хотя не имела никаких
надежд на победу. Но и султан еще не до конца знал, с кем имеет дело!
   - "А что даст тебе знать, что такое  она?  -  скороговоркой  спросила
Хуррем. - А что  даст  тебе  знать,  что  такое  ночь  могущества?  Ночь
могущества лучше тысячи месяцев".
   - "Это не слова поэта. Мало вы веруете!" - строго сказал Сулейман.
   - "И не  слова  прорицателя.  Мало  вы  припоминаете!"  -  немедленно
ответила ему Хуррем.
   Эта женщина могла бы вызвать восхищение даже у мертвого!
   Султан долго молчал.
   - Мне надо подумать.
   Хуррем ластилась  к  своему  повелителю,  обнимала  его  шею  тонкими
руками, щекотала ухо поцелуями.
   - Я проникла  в  книгохранилище  вашего  величества,  развернула  все
двадцать платочков и парчовых платков  из  "Мухаммедие"  Языджи-оглу,  и
прочла всю сокровищницу ислама, и видела на одной из страниц следы дыма,
выходившего из сердца Языджи-оглу от горячей любви к богу. Так я  думала
о вас, ваше величество, разыскивая истоки вашей бесконечности в истории.
Если же мы пойдем на маскарад, я обещаю прочитать там  всю  "Иллях-наме"
великого суфия Аттара, ибо почему-то хочется верить, что вы любите  меня
так же, как Хоррем-шах любил маленького своего раба Джавида.
   - Но я не хочу, чтобы ты сгорела, как Джавид, - пробормотал испуганно
Сулейман, чувствуя, что  эта  непостижимая  женщина  ведет  его  так  же
уверенно, как маленький эфиоп ведет огромного султанского слона.
   Так осуществился странный каприз Хуррем, и в воскресенье ночью  среди
трехсот гостей блестящего Луиджи  Грити,  переодетых  в  удивительнейшие
костюмы,  появились,   охраняемые   несколькими   десятками   переодетых
дильсизов, высокий, широкогрудый корсар в широченных белых шароварах,  в
синей сорочке, в узкой безрукавке, шитой золотыми кручеными  шнурами,  в
красной чалме с целым снопом перьев над нею, закрытый чудовищной  маской
каннибала, а рядом с ним маленькая гибкая цыганочка, вся  в  красном,  с
узенькой маской на лице, оставлявшей незакрытыми ее выразительные  уста,
которые щедро дарили улыбки на все стороны.  Огромный  зал  в  роскошном
доме Грити был убран в строго  античном  стиле.  Ничего  лишнего,  белый
мрамор, белые статуи, низкие резные белые столы и  ложа  возле  них  для
гостей. Напитки и кушанья подавали в серебряной посуде  дивной  чеканки.
Даже у султана не было такой посуды. Из-за моря прибыли по вызову  Грити
венецианские актеры  во  главе  с  Анджело  Мадуном  лишь  затем,  чтобы
показать в лицах историю любви Амура и  Психеи.  Грити,  одетый  толстым
пашой, закрытый красной маской, выпустив из-под  маски  свои  толстенные
усы,  усыпанные  золотыми  блестками,  переходил  от  гостя   к   гостю,
приветствовал, угощал, развлекал. У корсара спросил, не смог ли  бы  тот
уступить ему свою цыганочку, но ответила  сама  цыганочка,  заявив,  что
своего корсара она не променяет даже на райские врата.  Любовь  Амура  и
Психеи сменилась танцами молоденьких турчанок, одетых  столь  прозрачно,
что мужчины забыли даже о крепком вине, которое Грити наливал с подлинно
купеческой щедростью. Но все  же  и  за  всем  этим  гости  не  забывали
наведываться к ложу, на котором возлежал обладатель красной чалмы, чтобы
хоть намеком выразить ему свое уважение, словно бы ни для кого  не  было
тайной, кто скрывается в этом одеянии и  кто  его  спутница,  переодетая
цыганочкой. Несколько раз подходил и любимец султана Ибрагим, наряженный
молоденьким хафизом, в скромном зеленом одеянии, с зеленой узкой  маской
на глазах, белозубый и красногубый. Он осмотрительно держался поодаль от
цыганочки, не затрагивал ее ни словом, ни  взглядом,  обходил  опасливо,
даже Сулейман заметил это не без удовлетворения и шутя  прочитал  газель
Хамди Челеби о красавице и ходже:  "Поймала  она  ходжу-заде  в  капкан,
сказала: "О ты, что зажигаешь огонь на току душ,  о  друг,  ты  захватил
меня и скрутил, как жгут, о друг, ты потерял рассудок от ночной  черноты
моих волос, даже без крыльев сердце летит, точно  птица,  ты  схитрил  и
выпустил любовь, и попала она в капкан".
   Затем цыганочка вскочила на стол, между редкостной серебряной  посуды
(правда, попорченной, с точки зрения  правоверных,  изображениями  голых
людей, птиц и зверей),  и  звонким  голосом  стала  читать  "Иллях-наме"
персидского суфия Аттара. О том, как на грандиозном  банкете  при  дворе
шаха гурганского Хоррем-шаха знаменитый поэт Фахр, автор  поэмы  "Вис  и
Рамин", прочитал свои прекрасные стихи, и  опьяневший  шах  подарил  ему
любимого мальчика-раба  по  имени  Джавид.  Но  Фахр  знал,  что  утром,
протрезвившись,  шах  пожалеет  о  своем  подарке.  Поэтому  он,   желая
сохранить раба для шаха, запирает мальчика в погреб,  куда  есть  только
один вход - через дверь в полу у трона. Ключ при двух свидетелях  отдает
придворному вельможе. Утром Хоррем-шах, узнав о поступке  поэта,  хвалит
его за великодушие. Он берет ключ, идет в погреб и... находит  там  лишь
кучку пепла. Ночью упала  свеча,  загорелся  тюфячок,  на  котором  спал
Джавид, и все сгорело.
   Хоррем-шах в отчаянии запирается в погребе и  проводит  все  время  в
молитвах, а поэт  Фахр,  ужаснувшись  случившемуся,  уходит  в  пустыню,
бродит там и слагает еще более прекрасные стихи.
   Персидский язык цыганочки был  слишком  певуч,  не  слышалось  в  нем
сухого  шороха  пустынных  ветров,  что  придает  неповторимую   страсть
сладкоречивым  поэтам,   но   эта   певучесть   обернулась   неожиданным
очарованием, которое еще усиливалось от очарования самой  цыганочки.  Ее
грозный корсар довольно замурлыкал, когда она прыгнула со стола снова  к
нему, но тут, осмелев, появился возле них белозубый хафиз  в  зеленом  и
спросил у корсара разрешения станцевать с его цыганочкой.
   - А кто будет танцевать, ты или она?  -  спросил  корсар,  предвкушая
заранее растерянность хафиза.
   - Пусть он станет с барабаном, как евнух, а я буду танцевать  вокруг,
- нагнулась к уху корсара цыганочка.
   - Ты так хочешь? - не поверил он, ибо  зачем  бы  Хуррем  еще  и  тут
возвращаться памятью к гаремным танцам? - Если так, то пусть он  возьмет
барабан.
   - Но я ведь не знаю, что выбивать, - испугался хафиз.
   - То, что я буду танцевать! - крикнула цыганочка.
   Огромный  барабан  притащил  хафизу  сам  Грити,  ударил  для   пробы
колотушкой, надул щеки, ударил еще, захохотал. Хафиз  Ибрагим  опустился
на  одно  колено,  замахнулся,  цыганочка  пошла  вокруг   него,   легко
изгибаясь, закружилась быстрее и быстрее, ближе и ближе к  незадачливому
дюмбекчи, откуда-то появился у нее в руках кусочек прозрачного  муслина,
она игриво  помахивала  этим  платочком,  чуть  не  задевая  вспотевшего
хафиза, даже Ибрагим при всей своей дерзости  и  нахальстве  понял,  что
происходит нечто слишком угрожающее для него, и если султан до  сих  пор
не знает о том, как попала в его гарем Роксолана, то уже  сегодня  может
узнать, - слишком зловеще  вела  себя  султанша,  все  теснее  и  теснее
затягивала вокруг него петлю, начиная с той поэмы-намека и  кончая  этим
танцем, на который он сдуру сам напросился.
   - Ваше величество, - шептал, стараясь делать это незаметно,  Ибрагим,
- ваше величество, вы узнали меня?  Я  Ибрагим.  Вы  узнали  меня,  ваше
величество?
   Она еще увлеченнее размахивала своим платочком, откинулась в экстазе,
выгнулась спиной, как  змея,  проронила  сквозь  раскрытые  уста  не  то
Ибрагиму, не то еще кому-то:
   - Я не знаю вас!
   - Это я подарил вас султану, ваше величество!  -  в  отчаянье  шептал
Ибрагим. - Простите меня, ваше величество!..
   - Не знаю вас... Не знаю...
   - Я Ибрагим... Из преданности шаху...
   - Никогда не знала...
   - Только из преданности...
   - Не хочу знать...
   Барабан  умолк.  Цыганочка  легко  порхнула  к  корсару,  подала  ему
почтительно прозрачный платочек, тот обвязал им  свою  длинную  шею.  Не
скрывал удовольствия. Да и скроешь ли величие власти, в какие бы одеяния
она ни рядилась?

ВЛАСТЬ

   Что лучше для властелина - вселять любовь или страх? Что полезнее для
него - чтобы его любили или  боялись?  Достигнуть  одновременно  того  и
другого  невозможно,  поэтому  приходится  выбирать  второе  -   держать
подданных в страхе. Когда речь идет о  верности  и  единстве  подданных,
властелин не должен бояться прославиться жестоким. Прибегая в  отдельных
случаях к жестокости, он  поступает  милосерднее,  нежели  тогда,  когда
из-за чрезмерной снисходительности  допускает  беспорядок,  охватывающий
всю державу, а наказанию подвергаются только отдельные  лица.  Властелин
не должен быть  великодушным  и  щедрым  до  такой  степени,  чтобы  эта
щедрость ему повредила. Он не должен бояться осуждения за те пороки, без
которых невозможно сохранить свою власть,  ибо  есть  пороки,  благодаря
которым  властители  могут  достигать   безопасности   и   благополучия.
Заставляя  всех  бояться,  властелин  не  должен  вызывать  против  себя
ненависти. Вселять страх, не вызывая ненависти, довольно легко, если  не
посягать на имущество подданных и  на  честь  их  жен  и  дочерей.  Люди
прощают и забывают даже смерть своих  ближайших  родных,  но  не  потерю
имущества.
   Презирают лишь тех властителей, которые  оказываются  нерешительными,
непоследовательными, малодушными и легкомысленными. Люди мстят  лишь  за
незначительные  обиды,  жестокое  же  угнетение  лишает  их  возможности
мстить. Поэтому все необходимые жестокости должны  быть  решительными  и
быстрыми, благодеяние же  должно  твориться  медленно,  чтобы  подданные
имели возможность и время оценить его с признательностью. Существует два
способа действий для достижения высшей цели:  закон  и  насилие.  Первый
способ - человеческий, второй - диких зверей.  Властители  должны  уметь
пользоваться обоими способами, на что указывали нам еще древние.
   Ахиллес и другие герои древности обучались и воспитывались  кентавром
Хироном, получеловеком-полуконем, то есть уже в  процессе  воспитания  в
них закладывались два  начала:  человеческое  и  животное,  без  которых
невозможно вообразить властелина, так же как добродушного разбойника.
   Так писал флорентийский  секретарь  Никколо  Макиавелли,  современник
Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля, Тициана, Лютера, Томаса  Мора,
Дюрера и Томаса Мюнцера, человек, который видел коварство  и  жестокость
пап Александра Борджиа и Юлия Второго,  христианских  властителей  Карла
Пятого и Франциска Первого, султанов Селима и Сулеймана,  видел  дым  от
костров страшного Торквемады, слышал печальный  звон  цепей,  в  которые
заковывались  рабы  в  тех  самых  землях,  где  расцветало   искусство,
возводились роскошные сооружения, писались великие книги.
   Четыреста лет будут обвинять Макиавелли в цинизме, забывая о том, что
он  был  только  наблюдательным  секретарем  своего  времени  и   честно
рассказал о его цинизме потомкам.

ВИЗИРЬ

   Роксоланы. Слово, которое для Европы еще  вчера  ничего  не  значило.
Какой-то  народ,  народец,  племя?  Где-то  на  Востоке?  Затерянные   в
беспредельных степях. Когда-то  там  были  скифы,  сарматы,  киммерийцы,
аланы. Византийцы писали о тавроскифах. Потом прогремели по  всему  миру
слова "Киев" и "Русь". Но роксоланы, украинцы?
   Брошенное случайно два года назад на Бедестане  купцом  Луиджи  Грити
слово Роксолана почти забылось, исчезло вместе с маленькой золотоволосой
девочкой. Но вот она явилась миру новой султаншей, явилась  внезапно  во
власти едва ли когд