Он понадобился султанше еще раньше,  чем  предполагалось.  Из  Египта
наконец прибыл в блеске и роскоши великий визирь Ибрагим, привез  золото
для державной казны, роскошные дары для султана, тысячи рабов и  рабынь,
привез подарки и для султанши Хасеки. К  тому  огромному  изумруду,  что
украшал подаренное  Роксолане  султаном  после  Родоса  платье,  Ибрагим
добавлял теперь изумрудные серьги, перстень  и  браслет.  Хотел  вручить
султанше сам, не  мог  никому  доверить  такую  ценность.  Роксолана  же
понимала: хочет говорить с ней без  свидетелей.  Держала  его  в  руках,
каждый миг могла выдать султану,  рассказав,  как  он  покупал  ее,  как
однажды велел привести в свою ложницу, как,  уже  отдавая  в  султанский
гарем, срывал с нее одежду, чтобы увидеть то, что ему  не  принадлежало.
Пока находился далеко от Стамбула, был спокоен, а теперь  ходил  как  по
лезвию бритвы, ожидая самого  ужасного  от  этой  непостижимой  женщины,
особенно же когда узнал от  верных  людей  обо  всем,  что  произошло  в
последнее время в столице. Она не пожелала видеть  Ибрагима.  Кизляр-ага
лишь почтительно поклонился в ответ на ее отказ и ничего не сказал,  ибо
не смел, но султан, которому, наверное, пожаловался сам великий  визирь,
при встрече с Роксоланой высказал недовольство  таким  ее  отношением  к
своему любимцу.
   - Он хотел бы сам поклониться тебе. Дары надо принимать.
   - Пусть передаст через кизляр-агу.
   - Но ведь ты могла бы и допустить к себе великого визиря. Ему приятно
собственноручно  передать  тебе  столь  ценный  подарок.  Он  хотел   бы
завоевать твою дружбу.
   - Дружбу подарками не завоевывают.
   - Ибрагим чтит тебя и хотел бы высказать это лично.
   - Вы забыли, что я  родила  вам  сына.  Женщина  после  родов  должна
очиститься.
   - Разве моя султанша не чистейшая  из  женщин?  Я  помню,  как  после
рождения Селима ты уже  через  неделю  захотела  посмотреть  на  свадьбу
Ибрагима и Хатиджи.
   - Уже забыла об этом.
   - Но великий визирь не забыл той высокой чести. Хочет высказать  свою
благодарность. Он человек учтивый.
   - Пусть. Не желаю его видеть.
   - Но почему же?
   - У меня болит голова.
   - Сегодня болит, а завтра?
   - Для него - будет болеть всегда.
   Сулейман скупо усмехнулся на эту, как  он  счел,  остроту  его  милой
Хуррем. Прощал ей все. Ослепленный любовью, не замечал,  как  постепенно
сбрасывает она кандалы рабства, высвобождается из крепких тисков гарема,
вырывается на волю, какой еще не знала ни одна женщина при Османах.  Все
ее прихоти, как ни резко расходились они  с  предписаниями  шариата,  он
удовлетворял охотно и безотказно, считая их обычными женскими  прихотями
и не замечая, что рядом  с  ним  рождается  характер  могучий,  твердый,
непреклонный, властный. Подсказать ему никто не  умел.  Сделала  бы  это
валиде, но после янычарского бунта сын не слушал мать. То же с сестрами.
Ибрагим был слишком осторожен, когда речь заходила о  султанше,  никогда
не чувствовал себя уверенным относительно этой женщины, а теперь  должен
был просто бояться ее. Может,  великий  муфтий?  Но  тот  ничего  нового
султану бы не сказал, да и не имел  права  вмешиваться  в  дела  гарема.
Может, и сама Роксолана еще не чувствовала своей истинной силы,  так  же
как не умела  почувствовать  и  распознать  всей  сложности  мира  после
пятилетней однообразной жизни в гареме. Походила на людей, обреченных по
характеру своих занятий на уединенное существование,  -  на  художников,
философов, схимников, обыкновенных заключенных, которые  без  надлежащей
подготовки  и  необходимой  душевной  твердости  и  закалки   неожиданно
оказываются в мире чужом, враждебном, созданном не ими и не для  них,  и
на первых порах (а то и навсегда)  теряются,  ломаются,  скатываются  до
услужливости.  Но  сходство  это  было   у   Роксоланы   лишь   внешнее,
неосознанное,  сознание  же  ее  бунтовало,  восставало   против   любой
покорности, маленький аистенок летел в небо на  твердых  крыльях,  летел
пока еще невысоко, но замахивался на полет  высокий,  может,  наивысший.
Высоты она не боялась никогда. В Рогатине взбиралась  с  мальчишками  на
самые высокие деревья разорять вороньи гнезда. Еще  и  раскачивалась  на
ветках так, что качалось вокруг все окружающее пространство, - от страха
хотелось зажмуриться, но она не закрывала глаз, приучала себя к  страху,
к опасности, к отчаянности. Тогда была  поповской  дочкой,  которой  все
прощалось, теперь стала султаншей - так почему бы и тут не прощалось  ей
все, что она  только  вознамерится  сделать?  Однообразие  неволи  губит
человеческую душу. Она должна  была  спасать  свою  душу,  не  дожидаясь
ничьей помощи, не надеясь ни на поддержку, ни  на  сочувствие.  В  каком
отчаянии, в какой тревоге жила она все эти годы - кто об этом знал,  кто
думал? Преодолела все, теперь  должна  была  верить,  что  никто  ее  не
одолеет, - в этом было спасение и хоть  какое-то  возмещение  за  навеки
утраченную родину и отчий дом. Султан стоял  у  истоков  ее  величайшего
несчастья, и спасением от несчастья тоже должен был стать этот человек с
темным скуластым лицом,  с  нахмуренными  бровями,  понуро  искривленным
носом, тонкой шеей,  тонкими  губами  и  с  равнодушием,  доводившим  до
отчаяния. Султан знал только ее  любовь,  видимо,  считал,  что  в  этой
маленькой Хуррем другого чувства не может быть, понятия не имея  о  том,
что ненависть в ее сердце намного пышнее и сильнее, чем любовь, да и как
могло быть иначе в этих дворцах, где ненависть  взращивали,  как  цветы,
собирали, как дождевую воду в пустыне, копили, как хлеб в закромах?
   Роксолане было кого ненавидеть. Не хватает и тысячи друзей,  но  даже
один враг чересчур много, - говорилось в пословице. А у нее врагов  было
-  аж  чернело  в  глазах.  Сумела  устранить  лишь  одного  из  них   -
Четырехглазого кизляр-агу, но не могла ничего поделать ни  с  всесильной
валиде, ни с султанскими сестрами, ни с Сулеймановым любимцем Ибрагимом,
которого теперь держала в руках, но и  сама  также  была  в  его  руках.
Может,  поэтому  ненавидела  коварного  и  умного  грека   больше,   чем
остальных. К его изумрудам даже не прикоснулась. Когда кизляр-ага принес
их в золотых, устланных  белым  бархатом  продолговатых  шкатулках,  она
только повела гневно глазами и,  прижимая  к  груди  тонкие  свои  руки,
вскинула подбородок: прочь! Еще не приученный к  ее  молчаливому  языку,
огромный босниец  неуклюже  топтался  у  двери,  не  зная,  куда  девать
драгоценности, пока Роксолана не крикнула:
   - Забери все и отнеси назад великому визирю!
   Изумруды сверкали в раскрытых шкатулках, как волчьи глаза,  зеленели,
как трава на могилах.
   - Ваше величество, великий визирь кланяется вам этими драгоценностями
и еще просит принять от него пятьсот рабынь-служанок, которых он  привел
для вас из Египта.
   - Для меня? Из Египта? Где они?
   - Великий визирь ждет вашего повеления, чтобы передать вам их.
   - Пятьсот служанок?
   - Пятьсот.
   - А сколько их у меня сейчас?
   - Сто двадцать.
   - Сто двадцать  от  его  величества  султана,  а  теперь  пятьсот  от
великого визиря?
   Она засмеялась.
   - Отдай драгоценности Гасан-аге,  скажи,  пусть  вернет  их  великому
визирю и пусть скажет ему, что я не приму никаких служанок. Никаких и ни
от кого! Так и скажи.
   Кизляр-ага несколько раз поклонился и попятился из покоя, где кричало
новое дитя султанши, а сама султанша готова была сорваться  на  крик  по
причинам, неведомым мрачному стражу гарема.
   Гасан-ага неминуемо должен  был  столкнуться  с  Ибрагимом.  Так  две
неприятельские галеры, полные воинов, выходят в море лишь  затем,  чтобы
найти друг друга и сцепиться бортами для смертельного поединка, ибо  обе
предназначены только для этого, а воины на них - для убийства и  смерти.
Поставлены были слишком высоко, чтобы не заметить друг друга. Ибрагим  в
беспредельной своей заносчивости и наглости  считал  себя  безраздельным
властителем султанова сердца, Гасан выступал от  имени  силы,  может,  и
меньшей, менее заметной, но загадочной своею неизвестностью,  да  и  как
знать, кто одержит большую власть над душой Сулеймана - его любимец грек
Ибрагим или султанша Хасеки? От своих людей Ибрагим еще в Египте  слышал
о появлении странных янычар при дворе. Гасан невольно следил за  великим
визирем, еще когда тот был далеко  от  Стамбула.  Один  пользовался  для
этого услугами платных доносчиков - улаков, к  другому  вести  приходили
сами, без малейших с его стороны усилий. Великий визирь,  собственно,  и
не знал о  загадочных  Гасановых  людях  ничего,  кроме  того,  что  они
бездельничают, слоняются по Топкапы да еще всех дразнят: дразнят  зверей
в клетках, дразнят белых евнухов у  гаремных  ворот,  дразнят  дворцовых
писцов - языджи, дразнят смотрителей оружеен и султанских кладовых.
   Гасан знал, что Ибрагим, как  только  прибыл  в  Стамбул,  призвал  в
столицу   боснийского   санджакбега    Хусрева,    чтобы    расследовать
обстоятельства  исчезновения  французского   посла   с   рубином   Луизы
Савойской. Султану об этом еще не доложили, и Сулейман не  знал  ни  про
посла, ни про самоцвет. Переселившись в отстроенный Коджа Синаном дворец
на  Ат-Мейдане,  великий  визирь  сделал   своих   голоштанных   братьев
управителями двора, мать перевел в ислам, отцу  дал  санджак  с  годовым
доходом в несколько тысяч дукатов, но старый рыбак не поехал  править  в
своем санджаке, остался в Стамбуле, слонялся по грязным тайным  корчмам,
пьяным спал на улицах, позоря своего высокопоставленного сына.  Об  этом
султану тоже никто не докладывал,  да  и  зачем?  Валиде  каждую  неделю
навещала зятя и дочь Хатиджу в  их  роскошном  дворце,  пожалуй,  охотно
перебралась бы к ним насовсем, но не  позволяло  достоинство,  да  и  не
хотела  терять  свое  законное  положение  повелительницы  гарема.  Знал
Гасан-ага и о том, что первые три ночи по  прибытии  из  Египта  Ибрагим
провел не с женой, а с султаном, для которого привез дорогие  кандийские
вина и приготовил множество новых мелодий  и  сам  играл  их  на  виоле.
Мелодии он собирал со всего света, для этого держал  высокооплачиваемого
учителя-перса, ежедневно совершенствовался в искусстве  игры  на  виоле,
зная, какую радость доставит  эта  игра  Сулейману.  Единственное,  чего
никто никогда не мог знать, - это о ночных разговорах султана  со  своим
любимцем. Дильсизы молчали. А кто еще мог проникнуть  в  святая  святых?
Были догадки, что султан большей частью молчит,  слушая,  как  вертлявый
грек наигрывает на виоле да читает ему старинные книги.  Когда  молчишь,
хорошо думается, а султан любил подумать, это всем было известно. О  чем
говорит Сулейман в своей ложнице с Роксоланой,  тоже  никто  не  мог  ни
знать, ни догадываться, но тут  уж  все  были  уверены,  что  султан  не
молчит, а говорит, ибо какая женщина даст помолчать мужчине,  да  еще  в
постели?
   Не  были  тайной  также  и  встречи  Ибрагима  с   Луиджи   Грити   и
Скендер-челебией.  Эта  троица  вершила  все  финансовые  дела  империи,
выискивала для султана средства  на  содержание  армии  и  стамбульского
двора, для которых мало было даже государственных  доходов.  "Выискивать
средства" вызывало недоверчивые усмешки даже у людей непосвященных.  Как
можно найти что-то там, где его нет и не может  быть?  Жить  становилось
все  хуже  и  хуже.  Росли  цены  на  золото  и  серебро.  На  одежду  и
продовольствие. Если прежде, согласно с древними османскими законами, из
ста дирхемов серебра чеканили четыреста акча денег, то  теперь  чеканили
уже шестьсот акча. Чрезвычайные государственные налоги возникали один за
другим. Готовясь к новой  войне,  султан  позволил  Ибрагиму  содрать  с
каждого жителя империи двойной налог. У кого не  было  денег,  продавали
сестер, жен, матерей. А государству все было  мало.  Расточительство  на
развлечения и украшения превзошло все пределы. Сукно, атлас, шелковые  и
хлопчатобумажные ткани, тюрбаны и покрывала отмерялись неполным аршином.
При дворе и повсюду в империи  вспыхнула  эпидемия  взяточничества,  без
взятки под видом бакшиша, то есть обычного подарка,  не  предоставлялась
ни единая должность, ни единое место, а придворные, напуганные слухами о
новых и новых поборах Ибрагимовой троицы,  все  усилия  свои  направляли
теперь на то, чтобы собрать хоть кое-какую деньгу, говоря, что на черный
день всегда понадобится белая копейка.
   Собственно, Гасан еще и до сих пор смотрел на великого визиря глазами
янычара, которому при Ибрагиме стали  платить  вдвое  меньше,  заставляя
охранять людей, начавших жить вдвое роскошнее, чем прежде. Досадить хоть
чем-то  чванливому  греку  -  кто  из  янычар  отказался  бы  от  такого
искушения? А Гасан знал, что он доставит греку неприятность немалую.
   Обдумал  свой  поход  к  великому  визирю  тщательно  и  скрупулезно.
Попросился на прием загодя. Взял с собой двух Гасанов и двух Ибрагимов -
Каллаша и Яйгу, то есть пьяницу и болтуна (великий визирь уже знал и про
Ибрагимов со смешными прозвищами и, наверное, ярился, лютовал в душе, но
что мог поделать, учинить против воли самой султанши?), чтобы не  самому
нести золотые шкатулки с драгоценностями, проследил, чтобы  его  янычары
оделись в подаренную Роксоланой новую роскошную одежду,  надеясь  еще  и
этим поразить грека, который  питал  пристрастие  к  роскоши  и  дорогим
нарядам, выдумывал новые одеяния не только для  себя,  но  и  для  своих
слуг, оруженосцев, пажей, вызывая зависть и нарекания при дворе.
   И в самом деле великий визирь был поражен невиданной пышностью одежды
Гасана и его людей. Он даже обежал вокруг Гасана, так же  обежал  вокруг
его людей, стреляя своими острыми глазами и поблескивая  острыми  зубами
из-под черных усов.  Гасан  почтительно,  как  и  подобало  перед  столь
высоким сановником, кланялся, кланялись и янычары, хотя это им и нелегко
давалось, потому  что  непривычны,  а  кроме  того,  мешало  негнущееся,
тканное золотом, как проволокой, платье.
   Наконец Ибрагим, словно бы только что заметив  в  руках  у  Гасановых
людей столь знакомые ему золотые, с самоцветами шкатулки, спросил:
   - Это что?
   - Велено возвратить, - сказал Гасан.
   - Ты, раб, как смеешь? - с угрозой подскочил к нему Ибрагим.
   - Оба мы рабы султана! - спокойно напомнил ему Гасан.
   - Уничтожу!
   - Это не так легко сделать.
   - Только султан может мне...
   - А султанша? - глумясь, спросил Гасан. - Или слово  султанши  Хасеки
для тебя ничего не значит? Она велела отнести тебе эти вещи и еще велела
передать, чтобы ты своих рабынь или наложниц, - не знаю уж, кто там  они
есть, - оставил при себе и не смел посылать ей. Это все.
   И он снова принялся кланяться все ниже и ниже, до самых ковров, а  за
ним и его янычары, - они  поставили  принесенное  и  норовили  побыстрее
выскользнуть из приемного покоя  визиря,  чтобы  оказаться  подальше  от
греха, ибо руки их хоть и отвыкли в последнее время  держать  саблю,  но
все же чесались и сжимались в кулаки в присутствии этого человека.
   Ибрагим смотрел вслед Гасану, ничего не видя от гнева, никак  не  мог
постичь, кто же нанес ему большее оскорбление - Роксолана, эта никчемная
рабыня, которую он купил на Бедестане и мог бы уничтожить когда-то одним
мановением  пальца,  или  этот  молодой  янычарский   ага,   завоевавший
благосклонность султана лишь потому, что в то время не  было  в  столице
его, Ибрагима, который расправился бы с подлым янычарским  отбросом  без
малейших усилий, подкупив продажнейших из  них  еще  до  того,  как  эта
вонючая сволочь вздумала взбунтоваться.
   - Они меня еще не знают, - шептал Ибрагим вдогонку  Гасану.  -  Никто
еще меня не знает, но узнают! Узнают!
   Молчал о своем позоре. Ничего не сказал султану,  да  и  не  до  того
было: Сулейман собирался в поход  против  венгерского  короля,  принимал
послов,  рассылал  повсеместно  гонцов  с  повелениями  санджакбегам   и
бейлербегам поднимать спахиев на священную войну  против  неверных.  Это
требовало сосредоточения всех державных усилий, и не  до  мелочных  обид
было  теперь,  даже  если  обиженными  оказывались  высочайшие  личности
империи.
   Послы от Венеции и Дубровника, хорошо  зная,  что  новая  война  либо
принесет новые  торговые  привилегии  для  их  республик,  либо  отберет
привилегии давнишние, не сидели сложа руки, а напоминали о себе  щедрыми
дарами султану, Роксолане, вельможам.  Посол  от  пленного  французского
короля умолял не откладывая ударить на императора Карла или на его брата
Фердинанда,  которому,  по  соглашению  между   Габсбургами,   досталась
Австрия. Польский посол ждал, когда его  допустят  пред  султановы  очи,
дабы просить  мира  для  Польши  и  Венгрии,  где  на  троне  сидел  сын
Владислава Ягеллона Лайош, но Сулейман не хотел видеть посла  Яна,  пока
тот  не  удовлетворит  прихоть  султанши  Роксоланы,   а   посланные   в
королевство люди задерживались - дорога была далекая, тяжелая и опасная.
Когда же наконец после многих месяцев нетерпеливого ожидания  измученные
и отчаявшиеся, ни о чем, собственно, не узнавшие  посланцы  вернулись  в
Стамбул и Гасан-ага появился в караван-сарае на  Константиновом  базаре,
чтобы услышать от пана Яна о результатах их поездки,  королевский  посол
пожелал быть допущенным к султанше Роксолане, поскольку  он  сам  должен
сообщить ей обо всем, а также поднести подарки от имени короля  Зигмунта
- золотую розу,  кованную  итальянским  мастером,  большое  ожерелье  из
польского янтаря и золотую цепь сканной работы весом в сто сорок  четыре
дуката.
   - Не  у  меня  же  спрашивать  такого  позволения,  -  пожал  плечами
Гасан-ага. - Да и обычая такого нет, чтобы султанша принимала послов.  А
если и придет позволение, то ждать его снова придется долго.
   - Пусть пан передаст, что у меня есть вести  для  султанши,  -  важно
молвил посол. Не сказал Гасану, что за вести,  да  и  не  заботило  его,
добрые они или лихие. Имел вести - и  этим  тешился,  ибо  разве  же  не
предназначение послов  передавать  вести,  быть  другом  правды,  слугой
откровенности, рабом искренности?
   Даже Гасан еще  не  знал  до  конца  пределов  власти  Роксоланы  над
Сулейманом. Едва только он передал султанше свой разговор с послом Яном,
его необычную  просьбу,  как  буквально  через  несколько  дней  властью
султанского имени врата Топкапы открылись перед польским послом - он был
поставлен не перед султаном, не перед великим визирем, который по обычаю
принимал гостей, а перед Роксоланой, которая милостиво  приняла  подарки
от польского короля и поклоны от посла, а также выслушала пана Яна, хотя
лучше бы и не слушала. Смотрела, как самоуверенно  топорщатся  усы  пана
Яна, как важно произносит он  каждое  слово,  гордясь  своим  изысканным
польским языком, радуясь, что  его  речь  может  соответственно  оценить
столь высокая личность, ужасалась услышанному, не могла поверить,  чтобы
человек мог так спокойно, почти смакуя, сообщать о столь ужасных  вещах.
Рогатин лежит в руинах, церкви сожжены, все разрушено, люди  уничтожены.
Ни Лисовских, ни Скарбских,  ни  Теребушков,  ни  Зебриновичей,  никого,
никого, новые люди пришли на пожарища, начинают жить заново, и их  жизнь
также в любую минуту может прерваться от набега дикой орды.  Собственно,
посол и прибыл к султану, чтобы просить мира для всей земли  Польской  и
покоя от Крымской орды для восточных земель Польши, ставших пустыней.
   Роксолана отпустила посла, кажется, даже сказала ему ласковые  слова,
обещала, что  султан  вскоре  допустит  его  пред  свои  очи,  улыбалась
властно, а у самой в душе кричала боль: неужели это все правда, неужели,
неужели?
   До сих пор надеялась на чудо. До сих пор ей казалось, будто все,  что
с нею происходит, лишь сон, точно спала она пять нескончаемо долгих  лет
далеко от дома, от родных, и разделяют их лишь  пространства,  стихии  и
заг