столь слабому тельцу. Мать обливали сладкой  водой,
натирали бальзамом и мускусом, чтобы выгнать из тела жар. Султан  послал
к Хуррем своего врача Рамадана,  но  тот  не  смел  лицезреть  султаншу,
стоял, охраняемый  гаремным  лекарем-евнухом,  за  шелковой  занавеской,
из-за которой больная подала ему свою нежную руку, на ней мглисто синели
тоненькие жилки, точно далекие реки ее утраченной навсегда отчизны.
   - Ваше величество, - прошептал  сквозь  тонкий  золотой  шелк  хитрый
араб, - падишах молится аллаху  о  вашем  быстрейшем  выздоровлении.  Он
желает вам быстрейшего выздоровления.
   И она одолела недуг так быстро, что это приписано было чарам, так  же
как и ее непостижимая власть над Сулейманом.
   Нетерпение султана увидеть возле себя свою Хуррем  было  так  велико,
что он не стал выжидать, пока  пройдут  те  сорок  заповедных  дней,  на
протяжении которых женщина должна очищаться после  родов,  и  уже  вновь
маленькая Хуррем прорастала, как зеленая трава,  на  зеленых  покрывалах
султанского ложа.
   То, что должно  было  стать  ее  поражением,  оборачивалось  победой.
Вместо ожидаемого падения наступало еще большее возвышение, и словно  бы
в признательность за  это  в  ненасытном  маленьком  теле  Хуррем  вновь
зародилась новая жизнь.  Хуррем  снова  была  в  положении  и  почему-то
убеждена в том, что на этот раз непременно будет сын, и  султан  так  же
верил в это, как и в то, что только он, и никто другой,  может  принести
справедливость миру.
   Пока Хуррем находилась между жизнью и смертью и  пока  гарем  и  двор
султана потаенно, в злорадстве  ждали  неизбежного  падения  скороспелой
султанши, валиде, обратившись за  советом  к  великому  муфтию,  выбрала
воспитателя для маленького Мехмеда.
   Мальчик, точно  чувствуя  свою  врожденную  слабость,  изо  всех  сил
боролся с нею, уже девятимесячным почти без чьей-либо  помощи  встал  на
ножки, кричал и отбивался, когда ему пробовали помочь учиться ходить, от
гнева заходился криком, весь синел, так что даже валиде, которая в  душе
просила аллаха прибрать с земли  хилую  жизнь,  восхищенно  смотрела  на
царевича и бормотала своими черными губами: "Вот растет падишах". Хуррем
любила Мехмеда горестной любовью, он был для нее надеждой,  избавлением,
силой и волей. Никому не давала ребенка, не вверяла и не доверяла,  -  и
как же была удивлена и возмущена, когда узнала, что к Мехмеду приставили
какого-то человека, не спросив у  нее,  не  сказав  ей,  отбирая  у  нее
ребенка, словно бы снова была она брошена  в  безнадежное  рабство.  Она
пожелала испытать учителя, позвала его в султанскую  библиотеку,  может,
надеялась, что он растолкует ей  какое-нибудь  темное  место  в  древних
рукописях, проявит щедрость своего ума, из которого,  как  из  глубокого
колодца, будет черпать маленький царевич. Но когда увидала  перед  собой
красноглазого, замызганного улема с жиденькой бородкой,  когда  услышала
его плачущий голос, когда убедилась, что этот  бараний  лоб  набит  лишь
сурами Корана и безнадежной глупостью, возмутилась  и  запылала  гневом.
Кто сказал, кто подсказал, кто посоветовал?
   - Расскажите мне, о почтенный, - попросила  она,  прижимая  ладони  к
щекам, едва не задыхаясь под тонким шелком от ярости,  -  расскажите,  с
чего вы начнете обучение царевича?
   - С Корана, моя султанша, с Корана, - проплакал  Шемси-эфенди  -  так
звали этого незваного воспитателя.
   - Но ведь царевич еще слишком мал.
   - Не бывает человек мал и не бывает стар,  чтобы  учить  эту  великую
книгу книг, этот единственный источник знаний, эту...
   Она подняла руку, прерывая поток его пустословия.
   - А когда царевич выучит Коран?
   - Тогда мы  будем  толковать  книгу  книг.  Существует  сто  двадцать
толкований Корана, и мы их все пройдем, разберем и усвоим.
   - На это не хватит жизни.
   - А зачем еще нужна жизнь правоверному?
   - Аллах призвал его на свет, чтобы властвовать.
   Шемси-эфенди грозно выпятил на султаншу остатки своей бородки:
   - "Скажи: "Он - тот, кто вырастил вас и даровал вам слух, и зрение, и
сердце. Мало вы благодарите!" Благословен тот, который  создал  жизнь  и
смерть, чтобы испытать вас, кто из  вас  лучший  по  деяниям...  который
создал семь небес рядами..."
   Она снова прервала его пустое  мудрословие,  подняла  предостерегающе
руку, но, убедившись в тщетности своих усилий, не стала обращаться к его
здравому смыслу, поняв, что Шемси-эфенди  давно  уже  забыл,  что  такое
здравый смысл, и вознамерилась посмеяться над этим чванливым глупцом.
   - Скажите, о почтенный, как  можно  истолковать  и  можно  ли  вообще
истолковать великое приключение пророка, когда он  на  Бюраке   долетел до седьмого неба и пролетел дальше  сквозь
сто тысяч препон света и мрака и достиг места, где нет ни шести свойств,
ни четырех элементов материи, где не существует ни земли, ни  неба,  нет
ни верха, ни низа, ни начала, ни конца, ни следа  языка,  ни  слуха,  ни
понятий, ни разума, ни даже малейшего понимания?
   Шемси-эфенди  глянул  на  султаншу  с  нескрываемой  ненавистью,   но
сдержался и только пробормотал невнятно:
   - "Скажи: "Знание - у Аллаха, я - только увещатель, ясно излагающий".
   Благодарение богу, что ее уста закрывал яшмак и Шемси-эфенди не видел
усмешки Хуррем. Но смеялись ее глаза в прорезях яшмака, смех бил  теперь
из каждого нового вопроса этой необычной султанши-гяурки.
   - Ваши руки, о почтенный, как и ваш разум, не знают отдыха, перебирая
зеленые зерна четок. Почему эта нитка разделена  на  три  равных  части,
помеченных красными зернами?
   Шемси-эфенди мгновенно оживился, получив  возможность  проявить  свои
знания.
   - Во время битвы при Бедере, о моя  султанша,  у  пророка,  да  будет
всегда над ним благословение аллаха, выбили зуб. Тогда пастух из  Йемена
Увейс Карани, пылая рвением в вере, стал выдергивать один за другим свои
зубы. Тридцать два зуба Увейса  Карани  и  один  зуб  пророка  составили
основное ядро мусульманских четок  -  теспих.  Вторая  часть  называется
тахмит, то есть нанизанная, третья  -  такбир,  от  аллах  акбар  -  бог
великий.
   Хуррем насилу удержалась, чтобы не спросить: тахмит не от  ахмак  ли,
то есть дурень, происходит?
   - А скажите мне, эфенди, какую жену вы посоветуете  со  временем  для
своего царственного воспитанника? - спросила она.
   - Ответ на ваш вопрос, о моя султанша, мы найдем  в  одном  из  наших
сказаний. У Нуха   была  одна  дочь,  а
женихов пришло трое. А поскольку  они  приходили  по  очереди,  один  за
другим, то Нух пообещал всем. Потом воззвал к аллаху: что делать?  Аллах
велел взять кошку и ослицу и запереть их на ночь с дочкой.  Когда  утром
Нух вошел туда, то увидел трех одинаковых девушек. Которая  из  них  его
дочь,  не  мог  установить.  Тогда  он  взял  мушту,   какою   сапожники
разглаживают кожу, и спросил, из чего она сделана. Одна девушка сказала:
"Из железа". Другая  сказала:  "Из  меди".  Только  третья,  прежде  чем
ответить, призвала имя аллаха. Так Нух догадался, что это его дочь.  Вот
почему женщины неодинаковы. То  упрямые,  как  ослицы,  то  хитрые,  как
кошки. Только некоторые - да будет над ними приветствие бога! - тихие  и
послушные, как дщерь Нуха. Жениться надо на слепой, глупой,  безрукой  и
хромой - это значит,  что  идет  она  по  праведному  пути,  никогда  не
отклоняется, не видит и не слышит ничего, никогда не протягивает руки  к
тому, что запрещено законом.
   - Благодарю вас, о почтенный, - отпуская Шемси-эфенди, учтиво молвила
Хуррем и еще долго потом сидела в библиотеке, не  зная,  удивляться  ей,
возмущаться или зарыдать от безвыходности и отчаяния.
   Проклятый мир! Проклятая жизнь! Ни союзника, ни  помощника,  ни  души
сочувственной,  вынуждена  оставаться  одна,  никого  не   найдешь,   не
приблизишь, никому не доверишься, потому что  и  поныне  положение  твое
непрочно, необъяснимая  увлеченность  султана  может  исчезнуть  так  же
необъяснимо и неожиданно,  а  вокруг  одни  враги,  интриги,  коварство,
злорадное выжидание, евнухи, которые сегодня  ползают  у  твоих  ног,  а
завтра  завяжут  тебя  в  кожаный  мешок  и  бросят  тайком  в   Босфор,
кизляр-ага, который почтительно кланяется издали, а сам следит за каждым
твоим шагом и мгновенно докладывает черногубой валиде; султанская  мать,
одной рукой даря Хуррем шелка, в другой держит шелковый шнур, чтобы  при
случае затянуть его на твоей шее, султанская  сестра  Хатиджа,  злая  на
весь свет за свое безнадежное сидение в девках, готова  согнать  зло  на
своей невестке... Мамочка родная, спаси меня от этих нелюдей!
   Но знала, что отступать уже не  может,  что  упорное  ее  продвижение
может обернуться либо вознесением к вершинам, либо  ужасающим  падением;
цепляясь надеждами за нового ребенка, нового сына падишаха,  при  первой
же встрече с  Сулейманом  после  разговора  с  Шемси-эфенди  спросила  у
султана:
   - Ваше величество, вы знаете, кто приставлен воспитателем к  царскому
сыну?
   - Без моего согласия никто бы этого не сделал.
   - Зато никто не спросил моего согласия.
   - Шемси-эфенди достойный человек. Его  посоветовал  мне  сам  великий
муфтий.
   - Он же глуп, ваше величество.
   - А кто это сказал?
   - Я говорю.
   - Чем можно измерить ум?
   - Знаниями, которые приносят пользу.
   - А что приносит пользу? И кому?
   Хуррем горько засмеялась.
   - Мы с вами в этом споре можем стать похожими на Шемси-эфенди. Умоляю
вас, ваше величество, не подпускайте  этот  наполненный  пустословием  и
глупостью мешок к вашему царственному сыну! Разве  вата  и  огонь  могут
быть вместе?
   - Хорошо, я подумаю над этим.
   - О, мой  повелитель,  не  думайте  долго,  сделайте  это  для  вашей
маленькой Хуррем. Для счастья и мудрости нашего сына. Умоляю вас.
   Сулейман скупо усмехнулся.
   - Если он тебе не по нраву... Согласен. Мы отстраним его.
   Хуррем поцеловала своего повелителя в щеку, потом в  лоб,  припала  к
нему  всем  телом.  Он  охотно  принимал  ее  ласки.  Была  единственным
человеком,  которому  дано  было   пробудить   в   султане   человечное,
приближаясь к нему на расстояние, для всех других угрожающее и  опасное.
Другие как наивысшую милость принимали право целовать полу  его  одеяния
или рукав, только великий муфтий был удостоин  чести  целовать  воротник
падишаха.
   Мехмед ибн-Ибрагим был великим муфтием еще при султане  Баязиде,  для
которого он составил книгу законов "Слияние морей", - она еще  и  теперь
считалась непревзойденной, ибо сказано  было  в  той  книге,  что  особа
султана является местом слияния двух морей - царства и знания - и местом
восхода двух светил - смелости и  кротости.  Высокое  уважение  заслужил
ибн-Ибрагим и у султана Селима. Однажды, разгневанный неправедным  судом
султана, муфтий взял корзину, сложил в нее все свои  книги  и,  придя  к
Селиму, твердо указал ему на незаконность его  решения.  За  это  муфтия
прозвали Зембилли - Корзина. Как-то Селим, проезжая по улицам  Стамбула,
пропустил муфтия  вперед,  и  конь  Зембилли  швырял  копытами  грязь  и
забрызгал джюббе султану. Селим завещал положить на его гробницу одежду,
освященную грязью муфтиева коня. Еще завещал он положить  ему  в  головы
ларец с фетвами   муфтия,
который руководил его поступками, а  в  ногах  шкатулку  с  шахматами  и
нардами персидского шаха Исмаила: мол,  буду  топтать,  воскреснув,  все
мирские утехи.
   Можно сказать, что Зембилли перешел в  наследство  Сулейману  от  его
деда и отца, и наследством этим молодой султан немало дорожил,  во  всем
прислушивался к  советам  старого  мудреца.  Поэтому  когда  муфтий  при
великом визире Ибрагиме попросил султана выслушать его, Сулейман  кивнул
почтительно и  не  прикрыл  глаза  веками,  как  это  привык  делать,  а
уважительно смотрел на Зембилли.  Муфтий  любил  высказывания  пышные  и
запутанные, но тут уж не было выхода, приходилось слушать терпеливо и до
конца, и уж если мог слушать сам султан, то его великому визирю, как  бы
насмешливо он ни поглядывал на Зембилли, тоже приходилось  прикидываться
внимательным и даже восхищенным.
   - Большой львенок, - степенно молвил муфтий, - перл венца  царства  и
могущества, жемчужина небосвода величия и владычества,  хозяин  колыбели
величия,  преемник  султанского   величия   и   благополучия,   великий,
могущественный  Мехмед,  который  является  младшим   из   сыновей   его
султанского величества, могущественного, как судьба...
   Ибрагим с  любопытством  смотрел  на  длинную  жилистую  шею  старого
Зембилли, словно бы хотел проследить, как извлекаются из нее эти  пышные
слова, ибо такие слова, считал он,  должны  рождаться  только  где-то  в
желудке или в печени, но отнюдь не в голове. А муфтий между тем, понятия
не имея, что за  ним  могут  наблюдать  с  такими  нечестивыми  мыслями,
упоенный   собственным   красноречием,   продолжал   неутомимо    плести
химерическую сеть своего пышнословия:
   - Ныне он младенец, правитель  престола  колыбели  счастья,  и  имеет
честь пребывать в пышной недоступности славного гарема, и в силу  судьбы
он скачет на резвом коне по полю блаженства и  неведения,  да  продолжит
аллах  всевышний  навеки  тень  его.  И  чтобы  драгоценное  время  было
распределено и ни одна минута не была утрачена  из  того,  что  подобает
такому величественному  лицу,  мы  послали  для  наследника  султанского
величия нашего раба Шемси-эфенди,  мудрого  улема,  бедного  чалмоносца,
выбранного  священной  матерью  падишаха,  Высокой  Колыбелью,  ибо  как
сказано  в  хадисе:  "Рай  под  стопами  матерей".  Еще   сказано:   "Мы
распределили, и как прекрасны распределяющие". Но  глаза  нашего  разума
были поражены, когда дошла до нас весть об устранении Шемси-эфенди.  Как
сказано: "И  вывели  Мы  их  из  садов,  и  источников,  и  сокровищ,  и
благородного положения". Но пока не появилось то, что не появилось, и не
вышло то, что не выходило, я бросился  к  могущественному  султану,  ибо
сказано: "Если кто заступится добрым заступничеством, мы ближе  к  нему,
чем шейная артерия", да продлит аллах знания султана и щедрость его.
   Сулейман выслушал муфтия не прерывая, потом долго молчал, прежде  чем
сказал:
   - Мы подумали и решили отстранить Шемси-эфенди, ибо  для  султанского
сына подобает иной наставник - моложе и искуснее в знаниях.
   - Если имеешь дерзость к царям, поскорби, видя  обиженных,  -  поднял
руки кверху Зембилли. - Мы пришли к вам с истиной, но большинство из вас
ненавидит  истину.  Мы  дали  вам  наставника,   возвышенно   мыслящего,
исполненного похвальных свойств и добродетелей, и если  кто  вынес  ногу
неправосудия  за  пределы  своего  ковра,   то   следует   присмотреться
внимательно, не хочет ли он разметать основу строения вашей пышности  по
ветру небытия  и  не  "желает  ли  извести  вас  из  вашей  земли  своим
колдовством".
   Лицо султана омрачилось. За намеками муфтия стояла такая непробиваемо
темная   сила,   что   против   нее   не   отважился   выступить    даже
всемогущественный властелин, к тому же еще и причин для спора с  муфтием
не было, в конце концов, этого Шемси-эфенди можно испытать в присутствии
муфтия, и если тот наставник и впрямь глуп  и  ограничен,  показать  это
Зембилли, а если Хуррем ошиблась, попытаться убедить ее  отступиться  от
намерения во что бы то ни стало сменить воспитателя маленького Мехмеда.
   - Над этим надо подумать, - спокойно произнес Сулейман.
   Муфтий выходил  из  султановых  покоев  с  высоко  поднятой  головой,
распрямившийся,  гордый.  Ибрагим,  почтительно  сопровождавший  его  до
двери, казался рядом со старым Зембилли маленьким, худощавым подростком.
Султан смотрел вслед муфтию долго и тяжело, как это умел  делать  только
он. В памяти почему-то всплыли слова:  "...если  вода  ваша  окажется  в
глубине, кто придет к вам с водой ключевой?"
   Кто придет к вам с водой ключевой?
   Слова эти он повторил,  когда  пришел  к  Хуррем,  сопровождаемый  по
гарему невозмутимым, молчаливым кизляр-агой, этим загадочным  человеком,
служившим одновременно и султану, и валиде,  но  никому  в  отдельности,
так, словно руководила им еще какая-то высшая тайная сила,  неведомая  и
непостижимая, сила, которую призван был разгадать султан,  но  разгадает
ли когда-нибудь?
   Султан был в гареме как в  чужом  густом  лесу.  Не  знал  тут  почти
ничего. Несколько раз навещал валиде, раз или два наведывался к сестрам,
когда те хотели подарить ему сшитые ими сорочки как проявление  любви  к
своему царственному брату. Все  эти  многочисленные  переходы,  галереи,
тупики, ловушки, решетки, двери,  которые  никуда  не  ведут,  фальшивые
окна, тяжелые  занавески  и  еще  более  тяжелые  засовы,  соединения  и
разъединения - все незнакомое, таинственное, чужое.
   Топкапы  соорудил  Фатих   неподалеку   от   руин   Великого   дворца
византийских императоров, султаны Баязид и Селим тоже что-то достраивали
к этому лабиринту, за три года владычества Сулеймана, кажется, тут  тоже
что-то достраивалось к запутанному  этому  страшилищу,  где  жили  люди,
призраки, дикие звери и хищные птицы, где все  плодилось,  злобствовало,
ползало, ненавидело, триумфовало и  вздыхало.  Гарем,  хоть  запертый  и
жестоко ограниченный сущностью своего  предназначения  и  существования,
как Баб-ус-сааде, не имел, собственно, конца. Никто бы  не  сказал,  где
тут конец, где середина, где начало, что главное и определяющее,  а  что
несущественное, все было округлое, как  свернувшийся  в  клубок  дракон,
который пожирает свой хвост, пытаясь добраться до головы,  безвыходность
господствовала надо всеми, заброшенными сюда. Здесь не  знали  любви,  а
только  ненависть  до  могилы,  здесь  даже  из  наибольшей  униженности
посягали на все самое святое,  готовы  были  на  любую  подлость,  чтобы
сразить самое большое, месть лелеяли в душах, как экзотические  растения
или райских птичек в золотых клетках. Таинственный для  мира,  гарем  не
мог иметь собственных тайн, ибо всюду здесь были  рассыпаны  недремлющие
очи евнухов, неисчислимые, как галька на морском берегу,  холодные,  как
глаза пресмыкающихся, немилосердные  ко  всем  без  исключения,  даже  к
самому султану, за которым скрыто следили, лишь только  он  появлялся  в
Баб-ус-сааде. Для государства, для мира, даже для самого  бога  Сулейман
был недоступен в покоях своей возлюбленной жены,  -  но  только  не  для
евнухов. Какое глумление! Считался повелителем всего живого и  неживого,
а тут становился  рабом  своих  рабов.  Покалечил  евнухам  тела  -  они
калечили его существование, его восторги и сокровеннейшие вздохи.  И  не
было выхода, не было спасения!
   Хуррем, предупрежденная евнухами, встретила  султана  у  двери  своих
покоев, низко кланялась, готова была припасть к ногам повелителя, но  он
милостиво поднял ее с ковра, прижал к плечу, склонил над нею тюрбан, что
должно было свидетельствовать о его растроганности.  Маленькая  Михримах
спала в серебряной колыбельке под высоким окном,  на  цветистых  стеклах
которого был начертан тарих, сочиненный придворным поэтом  Зати,  -  три
бейта, - в них, используя то, что арабские буквы  имели  также  числовое
значение, была зашифрована дата рождения султанской  дочери.  На  другом
окне был начертан тарих в честь рождения маленького Мехмеда.  Султанский
сын, одетый маленьким пашой, в смешном  высоком,  как  и  у  вельможного
отца, тюрбане, отбиваясь от служанок и изо всех сил  надрываясь  криком,
приковылял к султану, и тот позволил повести сына  в  сад  на  прогулку,
подивившись, что султанша держит обоих детей при себе, тогда как каждому
из них должен быть выделен отдельный покой для сна, а также  для  игр  и
занятий, когда подрастут.
   Хуррем молча улыбнулась на те слова падишаха и повела его к  фонтану,
подала ему подушки под бока и чашу с шербетом. Не хотела  говорить,  что
не верит ни единому человеку в этом страшном  гареме,  что  предпочитает
держа