е - никогда!
   - А я отниму!
   - А я не дам!
   Он бросился было к ней, но испугался, что  и  впрямь  может  потерять
свое, вильнув спиной, отбежал подальше.  А  она  боялась  оторваться  от
своего, схватилась за стояки обеими руками, выпятила  грудь  -  попробуй
подойди!
   Проклятие и нелепость! Забыла, что должна кричать, звать  на  помощь,
забыла, где она и кто, следила только за движениями  своего  противника,
за коварной игрой его глаз и нервного  лица,  знала,  что  должна  любой
ценой отобрать то, что он держит, и ни за какую цену не отдать свое,  но
не видела для этого никакого способа, кроме одного  -  уничтожить  этого
человека, убить его решительно и безжалостно, тогда поставить  ступеньки
на место и выбраться на волю. Она никогда никого не убивала. Ну  и  что?
Пока была Настасей, не убивала и не стала  бы  убивать  ни  за  что.  Но
теперь она Хуррем, а кто знает, что это за женщина? И знает ли она  сама
о себе хоть что-нибудь?
   - Подойди ко мне, - холодно сказала она Ибрагиму. - Подойди, я должна
тебя убить.
   И от ужаса проснулась.
   Лежала почти голая на своей  низкой  постели,  съежившись  то  ли  от
холода,  то  ли  от  страха,  уже  и  сбросив  с  себя  сон,  не   могла
пошевелиться, только мысль мучительно билась в ней,  ужасающая  мысль  о
том, что вся жизнь вокруг нее, в сущности, не что иное, как  глубочайшая
безысходность, на дно которой брошено множество несчастных людей, и одни
из них обладают стояками лестницы, другие - ступеньками, каждый изо всех
сил защищает свою собственность, никто не  хочет  поделиться  с  другим,
помочь другому, помогая тем самым и  себе,  и  потому  всем  им  суждено
оставаться на дне, в безысходности, в безнадежности навсегда  и  навеки,
ибо это неизбежно, как судьба, и никто не в состоянии что-либо изменить.
   - Проклятый мир, - шептали неслышно ее губы  во  тьме,  -  проклятый,
проклятый! Мамуся, спаси меня!
   Жуткий тонкий стрекот наполнял темноту покоя, темнота  была  сплошным
тоскливым стрекотаньем, точно  мириады  крохотных  железных  жал  летели
отовсюду, ударялись друг о друга, раскаленно клевали ее нежную кожу, все
тело и стрекотали, стрекотали сухо, тоненько, словно бы даже повизгивая.
Хуррем вспомнила, что  с  вечера  не  закрылась  муслиновым  пологом  от
москитов. Может, и сны от этих невыносимых москитов?

АИСТЕНОК

   Мудрая  уста-хатун,  старая  турчанка,  приставленная  для   обучения
султанских дочерей и молоденьких одалисок  гарема,  рассказывала  Хуррем
про османских султанов и про их  предков-сельджуков  (кого  убили,  кого
задушили тетивой лука, кого отравили, кто умер  смертью  таинственной  и
страшной), знания, переплетались в ней  с  ее  долгой-предолгой  жизнью,
собственно, вся ее жизнь  стала  теперь  сплошным  знанием.  Темнолицая,
усатая старуха была набита таким множеством историй, что их  хватило  бы
на тысячи таких жадных умов, как у молодой полонянки с Украины, и из тех
ее историй  запомнилось  Хуррем  с  особенной  силой  повествование  про
анатолийских орлов и перелетных аистов.
   Правда или выдумка, но ведь какая жуткая!
   Будто бы всякий раз ранней весной, когда из Египта летят  на  далекую
Украину стаи аистов, встречают  их  на  пути  темные  стаи  анатолийских
орлов. Орлы собираются с отдаленнейших гор на побережье  Эге  Дениза,  и
когда утомленные  перелетом  через  море  аисты  пробуют  перебраться  с
Эгейских островов на материк,  над  белыми  от  солнечного  зноя  горами
мирных странников встречает смерть. Испокон веков живут под тем голубым,
вылинявшим от зноя небом, среди белых камней могучие орлы, и никогда они
не подпускают никого, кто хочет проникнуть на материк с моря и островов,
повисают над  безлюдными,  опаленными  солнцем  горами  мрачной  летящей
стеной, бьют насмерть все  живое  -  все  идущее,  ползущее,  бегущее  и
летящее.
   Аисты знают, какая судьба уготовлена им над белыми горами,  но  знают
также и то, что где-то далеко-далеко ждут их огромные  реки  со  сладкой
водой, ждут беспредельные плавни, озера и непроходимые болота, все  они,
от могучих аистов-вожаков до молоденьких аистят-первогодков, родились  в
тех далеких  зеленых  краях  и  должны  возвращаться  всякий  раз  туда,
возвращаться снова и снова, всегда и вечно, ибо их  аистиная  перелетная
жизнь есть не что иное, как беспрестанное возвращенье  к  местам  своего
рождения, к тому,  что  навсегда  остается  самым  родным.  Хоть  дорога
далекая, тяжелая и кровавая, хоть многие из них не долетят, не  прилетят
и не вернутся никогда, но все  равно  надо  всякий  раз  биться  грудью,
крылами, через силу, в  отчаянном  клекоте  прорываться  и  пробиться  к
родной отчизне - не остановят их преграды, препоны, опасности  и  чья-то
злая воля!
   Тысячи лет летят так аисты,  не  меняя  своих  путей,  и  тысячи  лет
встречают их над морем мрачные орлиные стаи,  которые  пытаются  скинуть
аистов назад, в море, отогнать от своего материка,  побить,  растерзать,
уничтожить, но не отступают аисты, не пугаются, смело  и  отчаянно  идут
грудь на грудь, крыло на крыло, старые вожаки  первыми  принимают  удар,
идя на стену старых орлов. Происходит все  это  на  невероятной  высоте,
аисты не боятся ни орлов, ни высоты, они не пугаются падений и  смертей,
потому что им надо пробиться во что бы то ни стало, знание этого живет в
их крови так же, как в орлиной крови живет знание того, что каждого, кто
прилетел с моря, надо сбросить назад, в море, или  кровью  его  окропить
белые камни материка, разорвать его на белых камнях, еще  более  острых,
чем орлиные клювы и когти.
   И пока старые аисты-вожаки принимают на свои нечувствительные к  боли
тела первый удар, пока на подмогу  им  наплывают  новые  и  новые  волны
аистиного войска, молодые аистята-первогодки, еще не окрепшие ни  телом,
ни духом, отрываются от стаи и,  выгнув  крылья,  устремляются  к  самой
земле, припадают чуть ли не к самым  белым  острым  камням,  в  пугливом
шуршании крыльев, в лихорадочной торопливости отдаляются от места битвы,
углубляясь в материк дальше и дальше, недостижимые для орлов, которые не
умеют летать низко над землей, побеждая старых хищников если и не  силой
и мощью, то умом и ловкостью, коим научили их старые аисты.
   И так продолжается уже тысячи лет,  льется  кровь,  падают  с  высоты
убитые гигантские  птицы,  идет  сила  на  силу  упорно,  ожесточенно  и
неотступно, а разум и ловкость между тем спасают самых младших, и каждую
весну снова прилетают к Дунаю, Днепру и Днестру  аисты,  находят  старые
гнезда, ждут своих аистих и дают начало жизни новой и вечной.
   Тяжелы гаремные ночи, но еще более  тяжелы  дни,  ибо  одиночество  и
безнадежность с  еще  большей  остротой  ощущаются,  когда  ты  окружена
подглядываньем,  подслушиваньем,   крадущимися   шагами,   таинственными
шепотами, недоверием и враждебностью. В такие минуты весь османский  мир
представлялся Хуррем теми кровавыми орлами с белых анатолийских  гор,  а
Славянщина, которую они терзали вот уже свыше двухсот лет,  беззащитными
мирными аистами,  несчастными,  обреченными  навеки,  но  и  неуступчиво
упорными в своем существовании, в постоянном возрождении, в  необратимом
возвращении к своим истокам, к отчизне.

***

   Первым, пожалуй, начал сын Орхана, внук Османа, султан  Мурад.  Побил
на Марице болгарское войско, захватил Эдирне и  перенес  туда  из  Брусы
свою столицу,  присматривался  к  тому,  как  бьются  между  собой  сыны
болгарского  царя  Асена  Шишман  и  Стратимир,  ослабляя  и  без   того
обессиленную свою державу, которая распалась после смерти Асена и теперь
неминуемо должна стать чьей-то добычей: венгерского  ли  короля  Уласло,
сербского ли князя, уже захватившего под свое влияние Македонию, а то  и
самого папы римского, стремящегося окатоличить эти православные  богатые
земли. Но Мурад был ближе всех к лакомому куску, к  тому  же  обладал  и
силой наибольшей. Шишман, чтобы задобрить грозного соседа,  вознамерился
отдать  ему  в  гарем  родную  сестру  Тамару.  Царская  дочь  славилась
невиданной красотой. Пятнадцатилетней была отдана в жены воеводе Драгашу
Деяновичу, но  воевода  пал  смертью  храбрых  на  поле  боя,  не  успев
прикоснуться к своей юной жене, и теперь Тамара в свои двадцать  лет  не
знала доподлинно, кто же она, молодая вдова или перезревшая девушка. Вся
Европа добивалась Тамариной руки, наслышавшись о  ее  красоте,  присылал
Шишману сватов сам венгерский король, но  Шишман,  боясь  окатоличивания
своего края, все держал и держал красавицу сестру подле себя, и  та  уже
готова была пойти хоть в монастырь, но и туда дорога ей  была  заказана,
потому что в жилах ее текла смешанная  кровь  -  от  отца-христианина  и
матери-еврейки.
   И вот царская дочь должна была идти рабыней в гарем  к  турку!  Когда
Шишман  сказал  сестре  о  своем  намерении,  она   не   стала   укорять
предателя-брата, только вздохнула и тихо сказала: "Если это твоя и божья
воля, то пусть свершится".
   Шишмановы послы прибыли в  Эдирне  с  богатыми  дарами,  поклонами  и
царской дочерью. Мурад захотел посмотреть на нее, прежде чем посылать  в
гарем, где она должна была пополнить число несчастных  невольниц.  Когда
же увидел прекрасную болгарку, то дрогнуло даже его жесткое сердце, и он
заявил послам:
   - Эта прекрасная девушка не может быть рабыней  в  моем  гареме.  Она
достойна носить царскую корону и будет моей женой.  Шишману  прощаю  его
грехи. С сегодняшнего дня земля его под моей защитой.
   Забрал Тамару, забрал Шишманову землю, а через восемь лет на  Косовом
поле разбил и сербское войско, пустив османских коней до самого Дуная.
   На  Косовом  поле  погиб  сербский  князь  Лазарь,  погибли  все  его
храбрейшие юноши, султан Мурад, наслаждаясь победой, ехал по  полю  боя,
конь его топтал павших, стоны умирающих звучали музыкой для  победителя,
радостно гремели османские барабаны, и никто из свиты султана,  ни  один
из самых бдительных телохранителей падишаха не заметил, как поднялся меж
умирающими сербскими воинами Милош Кобылич, стал перед конным султаном и
ударил его ножом прямо в печенку.
   Отнесенный к своему шелковому шатру, султан вскоре скончался, младший
сын его Баязид, закрывший отцовы глаза, был провозглашен янычарами новым
султаном, когда же в султанский шатер  возвратился  старший  сын  Мурада
Якуб, преследовавший недобитого противника, Баязид велел удушить брата у
себя на глазах, чтобы не иметь соперника на троне.
   И снова надо было задобрить хитрого победителя, и снова молодым телом
славянки. Еще не остыло тело  князя  Лазаря,  а  уже  приведена  была  к
Баязиду его пятнадцатилетняя дочь Оливера, и когда  двадцативосьмилетний
Баязид увидел ее красоту, то вспыхнула в нем такая  страсть,  что  велел
поставить девушку в джамии в Аладжахисаре перед кадием и  муллой,  чтобы
те засвидетельствовали его брак с княжеской  дочерью.  До  этого,  кроме
множества гаремниц, у Баязида было две баш-кадуны - дочь  турецкого  бея
Давлет-хатун и греческая принцесса. Но то были жены не для любви,  забыл
о них, как только взглянула на него своими большими глазами Оливера, как
только увидел ее золотые волосы, навек запутался в них своим взглядом  и
всеми своими помыслами. Велел закрыть ей лицо шелковым  чарчафом,  чтобы
ничьи мужские глаза, кроме его собственных, не глядели на  такую  красу,
хотел отправить Оливеру в гарем, чтобы немного там подросла,  но  понял,
что  не  может  без  нее  прожить  ни  одной  минуты.  Назвали   Оливеру
"Баш-кадуна Султания", выполнялись малейшие прихоти Оливеры, братьев  ее
Стефана и Вука султан принимал при  дворе,  как  самых  дорогих  гостей,
впервые на османских приемах появились греческие вина и сербская  ракия.
Неизвестно, не завладела ли бы  окончательно  душой  Баязида  прекрасная
Оливера, если бы внезапно не появился из глубин Азии лютый хан  Тамерлан
и не разбил войско победоносного султана  на  поле  Чубук  близ  Анкары,
захватив в плен самого султана.
   В железной клетке возили султана Баязида вслед за  войлочными  юртами
хромого кочевника. Может, видел из  своей  клетки  Баязид,  как  жгли  и
грабили орды Тамерлана первую османскую столицу Брусу, как превратили  в
конюшню наибольшую святыню Брусы Ул-джамию, как захватили  его  гарем  и
полонили Оливеру с двумя ее маленькими дочерьми.
   Тамерлан устроил банкет для своих нукеров  , сидел на белом ковре, поджав под себя  перебитую,  негнущуюся
ногу, смотрел, как принесли в железной клетке пленного султана  Баязида,
велел, чтобы прислуживала ему и его гостям жена султана Оливера,  совсем
нагая, только в драгоценных украшениях и с прозрачной кисеей на  бедрах.
Оливера не боялась смерти, но когда  ей  сказали,  что  за  непослушание
будут убиты ее дочери, она подчинилась  и  понесла  кровавому  Тамерлану
золотую чашу с кумысом. Шла, как голая по снегу, руки ее дрожали,  кумыс
расплескивался на белые бедра. Тамерлан, прищурившись, спокойно созерцал
вельможную пленницу, его  старые  нукеры  смотрели  на  Оливеру  так  же
спокойно, зато нукеры помоложе насилу подавляли в  себе  кипение  крови,
готовы были вскочить навстречу этой женщине, и если бы не  было  там  их
повелителя, неведомо, чем бы все кончилось. Оливера не видела  никого  и
ничего, видела лишь свой стыд, свое падение, свой позор, поэтому даже не
удивилась, когда чуть не  наткнулась  по  пути  на  железную  клетку,  в
которой, вцепившись в прутья побелевшими пальцами, закусив  губу,  чтобы
не взвыть от боли и ярости, стоял ее  повелитель,  ее  возлюбленный  муж
султан Баязид.
   Поцеловать бы ее лицо, которое дороже ему всего мира, отереть прах  с
ее ног и приложить к глазам, как целительное лекарство. Но только стон и
мука. Ибо эти белые ноги шли не к нему и не для него.
   Оливера еще нашла в себе силы, чтобы  подойти  вплотную  к  клетке  и
сквозь прутья сказать Баязиду:
   - Делаю это, чтобы  спасти  моих  детей,  мой  несчастный  заточенный
повелитель!
   Не сказала "наших детей",  а  только  "моих".  Хотела  нести  чашу  с
кумысом дальше, но потеряла сознание и упала.
   Этого надругательства Баязид уже не стерпел.  Проглотил  яд,  который
скрывал в своем золотом перстне. И  как  ни  добивался  Тамерлан,  чтобы
врачи спасли султана, потому что должен был повезти его в Самарканд  как
величайшую добычу, против яда оказались бессильными все средства.
   Только через десять лет после смерти  Баязида  и  разрухи,  содеянной
ордами Тамерлана, было  восстановлено  Османское  царство.  Старший  сын
Баязида Мехмед умер от перенапряжения во время охоты на  вепря,  младший
сын Мурад долго боролся с названым братом Мустафой,  наконец  утвердился
на престоле, снова османская грозная сила нависла над славянским  миром,
и снова, чтобы задобрить султана, брошена  была  ему  в  жертву  молодая
женская жизнь. Сербский деспот Георгий Бранкович послал  Мураду  в  жены
свою дочь, племянницу Оливеры, принцессу Мару.
   Мурад, даже не взглянув на Мару, отослал ее в Брусу, в  гарем,  когда
же после походов против венгерского короля прибыл в столицу и перед  ним
поставили Мару без ничего, лишь в прозрачной перевязи на груди, влюбился
в нее безумно, немедленно сделал ее женой, а  потом  -  чего  не  бывало
никогда  у   Османов   -   отрекся   от   престола   в   пользу   своего
тринадцатилетнего сына Мехмеда. На  поле  Мигалич  возле  Брусы,  собрав
своих вельмож, он сказал им: "До сих пор я много воевал, шел от победы к
победе, теперь хочу остаток жизни  провести  мирно,  далеко  от  распрей
мира. Отказываюсь от царского престола в пользу сына моего Мехмеда,  сам
отбываю в Манису отдохнуть".
   Не было для Мурада с тех пор ничего милее на свете, чем Мара.  Глядел
бы неотрывно в ее зеленые очи, положив голову на пышную ее грудь,  забыв
о всех заботах, о державе, о самой жизни.
   В Манисе возвел замок, окруженный садами, построил фонтаны,  пруды  с
прозрачной водой. В шелесте листвы, в журчанье воды, в теплых  ветрах  с
недалекого моря - голос и смех и вздохи его возлюбленной Мары,  а  более
ничего.
   Как в древней песне:  "Выпить  бы  вина  цвета  твоего  румянца  -  и
опьянеть. Твои груди - как аллахов рай, войти бы туда и  нарвать  яблок.
Лечь между твоих грудей и заснуть. А потом отдать душу ангелу  смерти  -
пусть придет за нею".
   Однако по требованию беев пришлось снова стать во главе войска, чтобы
победить крестоносцев, которые шли на империю, после  чего  опять  отдал
престол сыну Мехмеду и вернулся в Манису, где была Мара. Умер вскорости,
хотя был еще не старым (сорока семи лет). Говорили, что  от  холеры,  но
догадки были - отравлен. Сына Мариного  Ахмеда  Мехмед  велел  задушить,
"чтобы сберечь единство, порядок и мир в державе", самое Мару отослал  в
Сербию, где не могли принять ее ни люди, ни сам бог, поэтому  она  вновь
возвратилась в Турцию и умерла незаметно, лишняя и чужая для этой  чужой
земли и навеки оторванная от земли родной.
   Даже аисты были счастливее женщин. Потому что как их ни били, как  ни
уничтожали, ни бросали на твердую землю,  сколько  из  них  ни  истекали
кровью, ни разбивали сердца о белые камни, все же они всегда  побеждали,
прорывались сквозь смерть и летели в  родные  края,  чтобы  дать  начало
новой жизни.
   Наслушавшись преданий о безжалостных Османах, Хуррем невольно ставила
себя не среди тех знатных славянок, царских и княжеских дочерей, а между
аистят с неокрепшими крылами, но с неугасимой жаждой  жить  и  бороться.
Уже и не рада была, что вслед за  своим  непутевым  и  несчастным  отцом
называла себя в шутку королевной. Не хотела сравняться ни с королевнами,
ни с княжнами,  ни  с  боярскими  дочерьми.  А  хотела  быть  аистенком,
маленьким, быстрым, неуловимым,  смело  бросаться  в  бой  с  османскими
безжалостными орлами и побеждать их.
   Сумеет ли и она, маленькая птаха, аистенок, победить османского орла,
в хищные когти которого брошена ее жизнь?

КОЛОДЕЦ

   А может, он сядет здесь у воды и  будет  смотреть  на  ее  неустанное
движение и на то, как снуют тени под прозрачной волной, и  на  полыханье
осеннего стамбульского солнца  на  лоснящейся  поверхности  моря?  Может
быть, и он хотел стать таким чистым и незамутненным, как  эта  вода,  но
держава заливала его отовсюду тяжелой мутью, и душа его - он ощущал  это
все острее, - бессильная сопротивляться, становилась  такой  же  мутной,
как та великая славянская река, которая смешивала  пречистые  свои  воды
под высоким белградским  берегом  с  глиняной  взбаламученностью  своего
дерзкого притока. Грязь всегда бьет в душу, в самое сердце,  и  спастись
от нее невозможно. Получив одно, теряешь что-то другое, может,  и  более
дорогое.  Чем  больше  найдешь,  тем  больше  утратишь.  Взбираешься  на
заоблачную высоту не для того ли, чтобы мучительнее  ощутить  весь  ужас
падения? Уже год, как он владел  наивысшей  властью  в  своей  земле,  а
может, и в  целом  мире.  Власть  оставалась  для  него  непостижимой  и
загадочной в такой  же  степени,  как  был  загадочен  он,  султан,  для
посторонних глаз. Власть утомляла и угнетала.  От  нее  невозможно  было
укрыться, отдохнуть. Нависала над ним, как камень. Сидеть и ждать,  пока
она раздавит, не приходилось, поэтому он  вынужден  был  что-то  делать,
действовать, - так, пошел на Белград и сразу достиг  успеха,  какого  не
знал ни один из Османов. Удовлетворился ли этим? И порадовалось  ли  его
хмурое сердце? Не смог бы ответить даже самому аллаху.  Неопределенность
и растревоженность выливал в стихах, которые никому  не  мог  прочитать.
Единственный человек, с которым он делился всем, - Ибрагим - даже тот не
хотел постичь великой растревоженности, наполнявшей  султанову  душу.  А
что стихи без читателя? Переписанные  самым  умелым  каллиграфом,  лягут
навеки в султанском книгохранилище так же, как диван  покойного  султана
Селима,  -  даже  нищенствующие  поэты,  которые  бродят  по  базарам  с
чернильницей за поясом,  готовые