ивым  и  умирая,  но  когда  умираешь  борясь,  превозмогая,
побеждая. Любовь может стать величайшим счастьем, но как же много  нужно
еще для  этого,  ибо  не  одной  только  любовью  жив  человек.  Поэтому
неизбежно  выплывает  третья  предпосылка  человеческого  существования:
знания. Даже ребенок не  хочет  жить  в  незнании.  Жить,  чтобы  искать
истину, и в этом - счастье. Может ли быть истина в любви и достаточно ли
одной только любви для утоления ненасытной  человеческой  жажды  знаний?
Тогда можно было бы спросить иначе: может ли волна быть морем?
   Гасан   приходил,   кланялся   издали,   сопровождаемый   неотступным
кизляр-агой   Ибрагимом,   нависавшим    над    ним    как    воплощение
подозрительности и недоверия, и, смешивая слова турецкие  и  украинские,
пересказывал Роксолане услышанное. Великий визирь Ибрагим послал корабль
из Египта на свой родной остров Паргу, и тот корабль  привез  в  Стамбул
всю Ибрагимову семью - двух младших братьев, отца  и  мать.  Теперь  они
ждут возвращения великого визиря из Египта. Янычары перехватывают  отары
баранов, предназначенных для султанских кухонь, и перепродают  их  возле
Эдирне-капу. Император Карл разгромил возле  Павии  французского  короля
Франциска и взял его в плен. Мать французского  короля  Луиза  Савойская
тайно снарядила посла к султану Сулейману, передав с ним огромный  рубин
в подарок султану, чтобы он освободил ее сына. Но  посла  с  его  людьми
перехватил боснийский санджакбег Хусрев-бег, и нет никаких слухов  ни  о
после, ни о рубине. Ибрагим везет из Египта  пятьсот  наложниц,  которых
под видом служанок хочет  подарить  султанше  Хасеки.  Прибыл  посол  от
польского короля. И сам посол, и все  его  люди  числом  до  шестидесяти
одеты в дорогие одежды, сшитые по-итальянски, ибо польский  король  взял
себе жену из Италии, из знаменитого рода Сфорцы.  Зовется  посол  Ян  из
Тенчина.
   Когда Роксолана услышала о том Яне из  Тенчина,  чуть  не  закричала:
"Приведите его сюда,  хочу  его  видеть,  хочу  услышать  голос  оттуда,
оттуда..." Все в ней встрепенулось, содрогнулось,  окровавилось.  Мамуся
родненькая, таточко, Рогатин... Может, нет уже никого и ничего, а может,
может... Подумала про них, про всех, кого знала, про землю  свою  и  про
народ свой, что страдает,  борется  с  дикими  захватчиками,  умирает  и
оживает снова и снова, смеется, поет свои песни, может, самые лучшие  на
свете! Ее охватила такая тоска,  какая  никому  и  не  снилась.  Узнать,
устремиться, полететь. Искупить свой грех. Еще недавно чувствовала  себя
жертвой, теперь считала себя грешницей.  Женщины,  любящие  деспотов,  -
величайшие грешницы на свете. Тьма вокруг них, холодная и беспредельная,
безгранично отчаянье, обман и боль,  которые  причиняют  друг  другу,  и
молчание, молчание... А ведь женщина послана на свет,  чтобы  утверждать
справедливость, она орудие и мера справедливости, но только до тех  пор,
пока выполняет свое великое предназначение.
   Лишь теперь вспомнилось то, чему не придала значения: весть  о  семье
Ибрагима. Хищный грек, утвердившись при дворе безмерно, вспомнил о своих
родных и поскорее перевез их в столицу. А она? Почему она не подумала об
этом, почему не попросила султана помочь ей? Этого посла, неведомого Яна
из Тенчина, даровала ей сама  судьба.  Пять  лет  жила  она  без  единой
весточки  из  родного  края,  теперь  не  могла  терпеть  и  пяти  дней.
Немедленно послала Гасана расспросить,  узнать.  Мигом,  не  откладывая,
одна нога здесь, другая там, прежде чем о после доложат султану,  прежде
чем будет допущен посол пред глаза падишаха.
   Но с полпути вернула Гасана. И  когда  удивленный  этой  непостижимой
переменой ее настроения молодой янычар снова предстал  перед  нею,  она,
ломая от нетерпения пальцы, кусая розовые губы, словно  бы  обращаясь  к
самой себе, шептала:
   - Нет, так не годится! У тебя нет даже подходящей одежды. Что это  за
наряд? Ты мой посланник. Личный посланник  султанши  Хасеки.  Ты  должен
быть соответственно одет. Чтобы перед тобой дрожали. Перед богатством  и
могуществом. Что это за рубище на тебе? Что за янычарское  убожество?  У
тебя  должны  быть  шаровары  самые  широкие  в  империи!  Тюрбан   выше
султанова! Ткани самые богатые на свете. Оружие  в  драгоценных  камнях,
как у великого визиря. Только тогда ты пойдешь к  королевскому  послу  и
спросишь его, о чем я велела спросить. А теперь иди, а я позабочусь  обо
всем для тебя. И для твоих людей тоже.
   Гасан несмело заметил, что его Гасаны вряд ли  захотят  сменить  свою
обычную янычарскую одежду на любую  другую.  Роксолана  не  уловила  его
сомнения, ухватилась за другое:
   - Ты сказал "Гасаны". Что это может значить?
   - Я взял себе в помощники только тех, кто, как и я, носит имя Гасан.
   Он перечислил ей своих Гасанов с их прозвищами.
   - Есть ли у тебя среди янычар верные люди,  носящие  имя  Ибрагим?  -
живо спросила Роксолана.
   - Есть разные имена, но я выбрал...
   - Отвечай только то, что я спрашиваю.
   - Да, ваше  величество,  есть  несколько  Ибрагимов.  Ибрагим  Дейюс,
Ибрагим Каллаш, Ибрагим Ильгат, Ибрагим Яйба.
   Роксолана засмеялась, захлопала в ладоши.
   - Возьми их всех к себе! Возьми немедленно всех!
   - Ваше величество, они добрые янычары, верные  товарищи  в  бою  и  в
опасности, но в каждодневной жизни  каждый  из  них  полностью  отвечает
своему прозвищу: Дейюс в самом деле негодяй, Каллаш - пьяница, Ильгат  -
нечестивец, а Яйба - болтун.
   - Ты знаешь людей, лишенных недостатков?
   - Ваше величество, мне ли судить о людях?
   - Когда спрашивают, отвечай.
   - Язык мой немеет, уста  замирают,  разве  я  смею?  Я  в  султанском
дворце, перед светлейшей султаншей...
   - О султане мы не говорим, можешь не говорить и обо  мне,  сама  знаю
себя достаточно, а о других. Видел ли ты людей, лишенных недостатков?
   - Не приходилось. Жизнь ведь так страшна.
   - Так что же мешает тебе взять всех этих Ибрагимов?
   Гасан замер в поклоне.
   - Как будет велено, ваше величество.
   - Теперь иди, а я позабочусь о вашей одежде и обо всем остальном.
   Снова должна была просить у султана - и новых янычар, и новую  одежду
для них, и польского посла для себя на время, может,  и  неопределенное.
Сулейман был поражен чутьем Хуррем.
   - Ты хочешь задержать королевского  посла,  не  пускать  его  мне  на
глаза?
   - Да. Я прошу его для себя.
   - Ты знаешь о моем намерении идти на венгерского короля?
   - Об этом знают все подметальщики стамбульских базаров.
   - Но если я не приму сразу польского посла, все подумают, что я  хочу
идти не на Венгрию, а на Польшу! И тогда растеряются даже  подметальщики
стамбульских базаров.
   - Вполне возможно.
   - И это подсказали мне не мои визири, а именно ты,  моя  Хуррем,  моя
Хасеки!
   - Я не думала об этом. Меня интересовало другое.
   Но султан уже не слушал ее. Безмерно рад был, что  Хасеки  становится
его мудрой помощницей и в  делах  державных.  Если  бы  было  перед  кем
похвалиться, немедленно бы сделал это, но  единственный  человек,  перед
которым он раскрывал душу, - Ибрагим  -  был  еще  далеко  от  Стамбула,
валиде от такой  новости  не  возрадуется,  а  проникнется  еще  большей
ненавистью  к  молодой  султанше,  приходилось  радоваться  одному,  без
свидетелей, утешаясь только тем, что может доставить радость и Хуррем.
   - Если ты хочешь, мы примем польского посла вдвоем, - сказал султан с
не свойственной Османам растроганностью. - Ты сядешь со мной на  золотой
трон  Османов,  будешь   первой   женщиной,   прикоснувшейся   к   этому
всемогущественному золоту.
   - И последней? - засмеялась Хуррем.
   - А разве может быть иначе?
   Она поцеловала  его  упрямые  скулы,  безжалостные  османские  скулы,
подпирающие алчные глаза, загребуще зыркающие на весь свет.
   А у самой перед  глазами  стоял  отцовский  дом,  освещенный  осенним
золотистым солнцем, весь в золоте листвы,  в  золотой  тоске.  "И  стану
всемогущественной  в  мире,  и  ляжет  тень  златая  от  меня..."   Боже
праведный, отдала бы все золото мира за то, чтобы очутиться в  отцовском
доме, сидеть у окна, смотреть на Львовскую  дорогу,  на  далекий  лес  у
речки, на небо и ни о чем не думать. Готова была даже перенести тот дом,
сложенный из бревен медового цвета, сюда, хоть за  стены  гарема,  этого
проклятого места,  где  тосковали  тысячи  женщин,  для  которых  родина
оставалась где-то в далекой безвестности, но не здесь и никогда здесь не
будет. А ей захотелось перенести сюда хоть что-нибудь рогатинское,  хоть
щепочку, - и уже стала бы счастливее. Каприз? Прихоть? Но уже  не  могла
без этого. Странно, как могла до сих пор жить? Как  жили  все  султанши?
Все те Оливеры, Мары, Нурбаны, без которых Османы не могли вздохнуть?
   Лихорадочные, безумные мысли. Она  улыбалась  им  растерянно  и  чуть
испуганно, а султан думал, что Хуррем улыбается ему, и готов был  за  ту
мягкую, почти детскую улыбку отдать ей полцарства, а то и  все  царство.
Ибо только она единственная умела  спасать  его  от  одиночества,  этого
страшного и невыносимого наказания, на которое небо  обрекает  человека,
даруя ему наивысшую власть.
   А тем временем Гасан, пренебрегая повелением султанши, не  дожидаясь,
пока будет изготовлено для него невиданной пышности одеяние, как  был  в
янычарском своем снаряжении, пробрался к польскому послу.
   Для жилья послу был отведен огромный караван-сарай на  Константиновом
базаре. Гасан хорошо знал это сооружение, ибо  не  раз,  еще  когда  был
янычаром,  нес  тут  у  ворот  охрану   вместе   с   чаушами.   Огромный
четырехугольник, снаружи облицованный грубыми каменными блоками, изнутри
- пиленым туфом.  В  нишах  внешних  стен  ютились  в  каменных  гнездах
ремесленники и золотых дел  мастера,  за  воротами  дымили  две  больших
кухни,  в  нижних  сводчатых  помещениях  стояли  кони  (их  тут   могло
поместиться до четырех сотен), а вдоль второго этажа тянулся коридор, по
одну сторону которого размещались небольшие каменные кельи, в каждой два
оконца - одно на улицу, другое в  коридор.  Посреди  тесного  двора  был
колодец с непитьевой водой,  конюшня  не  имела  ни  яслей,  ни  простых
решеток для  сена,  всюду  царило  запустение,  грязь.  Огромное,  точно
княжеский  дворец,  здание  кишело  скорпионами,  ящерицами,  мышами   и
крысами,  единственным   преимуществом   этого   пристанища   была   его
обособленность от всего  Стамбула,  так  что  у  чужеземцев  создавалось
впечатление,  будто  находятся  они  в  каком-то  маленьком  независимом
государстве, а некоторым удавалось, приложив,  правда,  немалые  усилия,
придать этому мрачному приюту  хоть  некое  подобие  обычного  домашнего
жилья.
   Перед воротами караван-сарая стояла почетная охрана из пяти чаушей  и
четырех  янычар.  Должны  были  оберегать  посольство  от   стамбульских
бездельников и сопровождать посла или его людей, когда у  тех  возникало
желание пройтись по улицам столицы.
   Янычары-привратники знали Гасана, знали также и то, что он перешел из
простых  пловоедов  в  разбалованные  дворцовые  челядинцы,  поэтому  не
удивительно, что они преградили ему и его  людям  дорогу  не  столько  с
намерением не пускать их в караван-сарай, сколько с желанием поговорить,
порасспросить, как ему живется на султанских жирных харчах да на  мягких
пуховых дворцовых постелях.
   - А что, Гасан, - спросил старый, весь  в  шрамах,  седой  янычар,  -
правду говорят, будто ты лизал-лизал... у султана, а теперь лижешь  и  у
султанши?
   - Ты бы у тех и спрашивал, кто говорит, - огрызнулся Гасан.
   - А оно у нее хоть надушенное амброй  и  бальзамами?  -  скалил  зубы
молодой янычар.
   - Хочешь - пойди и понюхай, - спокойно посоветовал ему Гасан.
   - Ишь какие морды понаедали на султанских харчах, -  вмешался  третий
янычар, хмурый здоровяк с усами толщиной в руку.
   - Тебе мало  янычарского  плова  да  тех  краденых  баранов,  которых
сбываешь возле Эдирне-капу? - надвигаясь на него, крикнул Гасан. - А ну,
посторонись! Идем к послу  по  велению  самого  светлейшего  султана!  С
дороги, вшивые пловоеды, грабители и головорезы стамбульские!
   - Мы режем не в Стамбуле,  -  пробормотал  старый  янычар,  -  мы  за
Стамбулом, а уж коли тут резанем, потечет юшка разве ж так!
   Он махнул своим товарищам, и  те  молча  отступили,  только  косились
недоброжелательно  на  Гасановых  людей,  ибо  хотя  те  еще  и   носили
янычарскую одежду, были уже чужаками, к которым ни любви,  ни  уважения,
ни сочувствия, ни жалости.
   По двору слонялось несколько безусых  польских  пахолков  , разодетых в изысканные  итальянские  кафтаны  и
потешные буфастые штанишки, но два советника посла, встретившие Гасана в
коридоре второго этажа и проводившие его в  просторную,  хоть  и  голую,
трапезную, были  одеты  в  шелковые  белые  жупаны,  длинные,  с  узкими
рукавами,  застегнутые  под  самую  шею  на  густо  посаженные   круглые
серебряные пуговицы. Советники  были  почтенные,  с  торчащими,  пышными
усами, с длинными саблями на  боку,  в  причудливых  шапках,  украшенных
перьями.  Посол,  который  вскоре  вышел  к  Гасану,  походил  на  своих
советников, только жупан его был из золотистого шелка и застегивался  не
на круглые пуговицы, а на искусно  вырезанные  палочки,  сделанное,  как
доглядел потом Гасан, из слоновой кости. Усы у пана Яна топорщились, как
щетина на вепре, в зеленовато-серых глазах плескалось что-то  неистовое.
Гасан поклонился послу, сообщил,  что  он  от  султана.  Не  сказал  "от
султанши", почему-то казалось  ему,  что  никто  не  может  принять  это
всерьез - ведь в этих землях женщина не имела и не могла  иметь  никакой
власти, а следовательно и значения.
   - Так, может, пан мне скажет, сколько я еще должен здесь сидеть среди
этих скорпионов и блох,  прошу  пана!  -  прерывистым  голосом  закричал
посол. - Десять дней, как я прибыл в Стамбул, а еще до сих  пор  мне  не
сказали ничего определенного, только каждый день приходят  то  одни,  то
другие, и каждый требует бакшиш.
   - Я не требую никакого бакшиша, - спокойно заметил Гасан.
   - Так пан наконец сообщит мне что-то утешительное?
   - Все зависит от нашего разговора. Мне  поручено  задать  пану  послу
несколько вопросов.
   - И что? И тогда султан примет мое посольство от  светлейшего  короля
польского?
   - Все зависит от ответов, которые пан посол даст мне здесь сегодня.
   - Так пусть пан - как пана зовут? -  Гасан?..  так  пусть  пан  Гасан
поскорее спрашивает, что ему нужно.
   - Я хотел спросить про Рогатин.
   - Рогатин?
   - Да. Известен ли пану послу такой город в королевстве - Рогатин?
   - А почему это я должен  знать  какой-то  паршивый  город  русинский,
прошу пана?
   У Гасана так и чесался язык заметить, что и Тенчин, из которого родом
пан посол, не такой уж знаменитый город, кажется, даже менее  известный,
чем Рогатин. Но сдержался. Спокойно сказал:
   - Значит, пан слышал про такой город.
   - Слышал, слышал, и что с того?
   - Он цел, не сожжен, не разрушен?
   - А откуда мне знать?
   - Плохо, - вздохнул Гасан. - Хуже, чем я ожидал.
   Посол несколько встревожился. Стараясь пригасить хоть немного  ярость
в своих шляхетских очах и придать голосу доброжелательность, спросил:
   - А почему пана интересует этот треклятый Рогатин?
   - Да потому, пан посол,  что  наша  султанша,  прославленная  Хасеки,
первая жена  всемогущественного  Повелителя  Века  Сулеймана,  родом  из
вашего Рогатина.
   - Из Рогатина? - ударил о полы пан Ян. - Быть того не может!
   - И, кажется, она внебрачная дочь вашего короля.
   - А уж этого-то никак и не может быть! - закричал посол и замахал  на
Гасана руками, будто отгоняя его прочь.
   - Почему же? Разве ваш король никогда не был мужчиной  и  не  было  у
него любовных приключений на охоте или на войне?
   - О, наш король, - пан Ян покрутил  свой  пышный  ус,  -  наш  король
разбил столько сердец!..
   - Он мог разбить какое-то сердце и в Рогатине.
   - А мог, мог...
   - Но нас  не  это  интересует.  Никто  не  возбраняет  королям  иметь
внебрачных детей, но никто не может помешать этим внебрачным детям иметь
свою  судьбу,  иногда  и  счастливую.  Нас   интересует   сам   Рогатин.
Подробнейшие сведения.
   - Где же я их раздобуду? - забормотал растерянно посол.
   - Далее, - жестко продолжал  Гасан,  -  узнать  о  людях  по  фамилии
Лисовские. Уцелел ли кто-нибудь из них. Если  исчезли  все,  то  куда  и
когда. Есть ли какие-нибудь следы. Далее...
   Он  стал  называть  фамилии,  махнув,  чтобы   посольские   советники
записывали.
   - Но откуда же, откуда я  могу  все  это  знать?  -  кричал  почти  в
отчаянии пан Ян.
   - Если не знаете, пошлите своих  людей  назад  в  королевство,  пусть
разузнают обо всем и привезут нам эти сведения.
   - Дорога лишь в один конец займет два месяца. Да два месяца  обратно.
Да месяц на всякие непредвиденные обстоятельства.  Мне  придется  сидеть
здесь полгода! Раны господни!..
   - Тут сидели и по три года, - успокоил его Гасан. -  И  не  с  такими
удобствами, как вы, бывало, что и в подземельях Эди-куле. Поэтому  лучше
подумайте, кого вы пошлете, что вам понадобится в дороге, завтра я снова
приду, чтобы уладить все дела.
   Посол смотрел на этого странного человека, который говорил  на  таком
хорошем славянском, но ведь что говорил! Невероятно! Послать своих людей
лишь затем, чтобы они посмотрели на тот окаянный Рогатин и разыскали там
каких-то Лисовских, Теребушков, Скарбских? А ему сидеть в  этом  ужасном
караван-сарае, кормить блох и ждать, пока его люди еще  дважды  повторят
ту страшную дорогу, которую  они  с  ним  только  что  перенесли?  Горы,
пропасти, разливы рек, клокочущие воды,  грязища,  водовороты,  разбитые
колеса, поломанные конские ноги, сдохшие волы, арбаджии с  разбойничьими
мордами, сонные михмандары-стяжатели и  их  слуги,  законченные  негодяи
чохадары, пограничные янычары - чорбаджии, которые  грабят  и  тех,  кто
въезжает в империю, и тех,  кто  выезжает  из  нее,  не  считаясь  ни  с
султанскими фирманами, ни  с  охранными  грамотами,  ни  с  королевскими
письмами; горная стража с барабанами, которая должна  охранять  путников
от грабителей, а на самом деле  обдирает  всех,  кому  выпало  несчастье
проезжать мимо нее.
   - Пан шутит! - все еще не веря, воскликнул посол, но Гасан уже сказал
все и не имел  намерения  продолжать  разговор,  поклонился  послу,  его
усатым советникам и, подметая  каменные  полы  снопом  перьев  на  своей
шапке, стал пятиться к двери. Посол что-то  шептал  вдогонку,  наверное,
проклиная окаянного этого янычара, а  может,  и  самого  султана  с  его
султаншей,  которой  вздумалось  родиться  именно  в  Рогатине,   а   не
где-нибудь в другом месте.
   К проклятиям Гасан был привычен, но думалось ему  сейчас  не  о  том.
Понял вдруг, что впервые с того времени, когда он маленьким был  скручен
сыромятным ремнем, брошен поперек татарского седла, вывезен  из  родного
края, впервые после того черного дня ему выпадет  случай  вернуться  под
родное небо, увидеть степь, реку, тополя. А в самом деле - почему бы  не
поехать ему с людьми посла в  Рогатин?  Ведь  все  равно  кто-то  же  из
султанских людей должен их сопровождать.
   С этим намерением, не весьма заботясь тем, что посол не дал  никакого
ответа относительно Рогатина, предстал Гасан перед Роксоланой и высказал
ей свое желание.
   - Нет, ты останешься здесь, - твердо сказала  Роксолана.  -  Конечно,
было бы лучше всего поехать тебе самому туда и разузнать обо всем. Но  я
не могу тебя сейчас отпустить.  Со  временем  будешь  ездить.  Может,  и
далеко. Надеюсь на это. Сегодня еще не время.  Я  должна  иметь  верного
человека там, где сама быть не могу.  Ты  нужен  мне  здесь.  О  поляках
позабочусь. Проследи, чтобы у них все было хорошо. И смени свою  одежду.
Не могу больше видеть эти янычарские лохмотья. Иди.