фасонов одежды, а  также  косметику,  изготовленную  ее
придворными мастерами.
   Собственно, сама Изабелла д'Эсте привлекала все взгляды, хотя не была
ни  королевой,  ни  великой  властительницей,  а  только  женой  мелкого
итальянского князька, никчемного мужчины  Франческо  Гонзага.  Блестящая
эта  женщина  возвысилась  над  преступностью,  варварством,   дикостью,
развратом, цинизмом, над потоками подлости и  морями  крови.  Не  будучи
красавицей, отличалась особой женственностью, излучавшей вдохновение  на
художников, поэтов, музыкантов. Знала все, что происходило  в  мире,  не
пропускала случая оказать помощь,  писала  множество  писем  влиятельным
людям, защищая художников, к художникам  обращалась  как  к  гениям,  не
жалела похвал, выпрашивала картины и рисунки, давала советы, даже мелкие
указания. Гениальный Леонардо да Винчи писал  ее  портрет,  оставив  для
потомков образ этой удивительной женщины. Щекастая,  длинный  нос,  чуть
утолщенный на конце, выпяченный подбородок с намеком на второй, выпуклые
глаза, высокий лоб, маленькие губы, на которых читается обещание,  блеск
в глазах, свидетельствующий о незаурядном  уме.  Холодная,  решительная,
отдающая себе отчет в своих целях и намерениях - какая женщина не хотела
бы стать такой?
   Роксолана  могла  бы  перебирать  знаменитых  женщин,   как   зеленые
жемчужины на длинной нитке, подаренные ей Сулейманом от сглаза,  но  что
из того перебирания? Знаменитейшие умом, целомудрием, одаренностью,  они
во  многом  славой  своей  и  положением  своим  были   обязаны   своему
происхождению. Были свободны, богаты, неограничены в своих возможностях.
А она? Безвестная дочь безвестного  попа,  затем  рабыня,  несчастная  и
отчаявшаяся, теперь рабыня счастливая, как же ей еще  иначе  называться?
Чарами молодого тела должна была завоевать султана, теперь  должна  была
удержать его возле себя, чтобы завоевать и всю его империю. Иного оружия
не имела. Самое страшное - не была  красивой.  Ни  для  кого.  В  Коране
написано: "Так! Сопрягли мы их с черноглазыми, большеокими". Не была  ни
черноглазой, ни большеокой.  Итальянский  художник  Фиренцуола  описывал
идеал женской красоты:  "Волосы  нежно  золотые  с  бронзовым  оттенком,
густые и  длинные.  Ширина  лба  вдвое  превосходила  его  высоту.  Кожа
ослепительно  светлая,  но   не   мертвой   бледности.   Брови   темные,
шелковистые, широкие посредине, сужающиеся  к  краям.  Белки  глаз  чуть
голубоватые, роговица темная. Сам глаз должен быть большой  и  выпуклый,
наилучшие веки белые, с почти невидимыми розовыми прожилками. Ресницы не
слишком густые, не слишком длинные и  не  слишком  темные.  Ухо  средней
величины, крепкое и красивой  формы.  Нос,  который  определяет  красоту
профиля, должен мягко и равномерно сужаться кверху, у  переносицы  может
быть чуть выше, но  не  так,  чтобы  приобретал  рисунок  орлиного,  что
женщинам не идет. Уста лучше маленькие, но не выпяченные, и не  плоские.
Губы не очень узкие и красивого рисунка. Зубы  должны  быть  не  слишком
мелкие, ровные, красиво расположенные, цвета слоновой кости.  Подбородок
округлый, не стесанный и не острый. Шея белая и круглая, лучше  длинная,
чем короткая".
   Рассматривала себя в зеркало и  не  находила  ничего,  что  могло  бы
привлекать. Лоб слишком  высокий,  почти  мужской,  счастье,  что  может
скрывать его под пышными украшениями. Брови шнурочком, почти незаметные,
волосы золота не бронзового, а огненного, губы презрительные, подбородок
острый, нос вздернут дерзко. Правда, венецианские послы уже расхваливали
этот носик на всю Европу, и войдет он в историю, как "носик  Роксоланы",
но кто же станет любоваться им в этой земле,  где  женщину  воспринимают
сразу всю, как реку, как гору, как ниву. "Ваши  жены  -  нива  для  вас,
ходите на вашу ниву, когда пожелаете".
   Может, хоть тело у нее как  у  той  афинской  гетеры  Фрины,  которую
скульптор Пракситель спас от  обвинения  в  нечестивости,  раздев  перед
суровыми судьями, и они простили Фрину, пораженные  невиданной  красотой
ее тела. Но какая красота в этой маленькой, почти мальчишьей фигурке,  в
тонких руках, в узких бедрах?
   Приходилось  лишь  удивляться,  что  Сулейман  находил  в  этом  теле
наслаждение, да еще и такое, что забросил свой гарем, отказался от него.
   Может, причаровала сурового султана добротой, которою светилась  вся,
точно  солнце.  Не  выказывала   печали,   не   отпугивала   строгостью,
неприступностью, была какая-то словно ручная, изящная, ходила по-кошачьи
изгибаясь,  взглядами  стреляла  сладко,  прельстительно.  Женщина   без
кокетства - цветок без запаха.
   Когда  родила  первого  сына,  почувствовала   силу,   подсознательно
захотела ее испытать.  На  расстоянии  была  предана  Сулейману,  писала
льстивые  письма,  в  которых  изливала  тоску  и  отчаянье,   вызванные
разлукой,  при  встречах  разыгрывала  недомогание,  приступы   каких-то
неведомых недугов, желтела лицом, становилась  похожей  на  беспомощного
мальчика. Султан жалел ее, но отпускал Хуррем, потом злился,  ненавидел,
а встречал назавтра, видел ее небесную улыбку и понимал,  что  жить  без
нее не сможет никогда.
   То заявляла, что не придет к нему, что все  кончено,  что  он  должен
вспомнить о своем серае, а она дала ему детей и просит освободить ее  от
обязанностей султанского ложа. Тогда он умолял чуть ли не на коленях  не
оставлять его - падишах, перед которым падал на колени чуть ли  не  весь
мир!
   И  снова  тяжко  ненавидел  ее,  а  потом  прикосновение  ее   мягких
насмешливых губ к его жесткой  щеке  -  и  небо  вспыхивало  стоцветными
радугами. "...Они - одеяние для вас, а вы - одеяние для них".  И  всякий
раз он напоминал Хуррем слова Корана о  том,  что  "...и  не  будете  вы
обижены ни на финиковую плеву".
   - Ах, ваше величество, - покорно склоняла голову Хуррем, -  я  только
женщина, а женщину может обидеть каждый.
   Теперь, после янычарского мятежа, когда султан ради  нее  бросился  с
ножом  на  зачинщиков,  может,  впервые  почувствовала   себя   истинной
женщиной, какой еще не знал никто, о клакой не догадывалась и она сама.

ГАСАН

   А, собственно, что изменилось? Та же враждебность вокруг, те же лица,
то же недоверие, те же холодные глаза  гарема  и  лицемерие,  лицемерие.
Так, словно бы ничего и не произошло, не было пожаров и  руин,  не  было
убийств, не ревели осатаневшие янычары за  воротами  Баб-ус-сааде  и  не
дрожали белые евнухи - капиджии - по эту сторону ворот,  готовые  бежать
куда глаза глядят, как только ударит в  ворота  всесмывающий  янычарский
вал.
   Снова пестрыми стайками разбредались  по  садам  гарема  беспечальные
одалиски, снова пасли их глазами из-за  кустов  и  деревьев  неотступные
евнухи, и словно бы в угоду  им  изо  всех  сил  выказывали  неискреннее
целомудрие скучающие гаремницы. Когда прыгала над водой  хавуза  рыбина,
они мгновенно закрывались яшмаками: не мужского ли рода эта рыба?  Когда
служанки ставили на разостланную на траве  скатерть  холодную  баранину,
жареную  птицу,  сладости,  они  с  притворным  испугом  вскрикивали   и
прикрывались то широкими фиговыми листьями, то розами, так что  казалось
- даже жареная птица смеется над таким лицемерием.
   Султанская мать не показывалась. Занемогла от горя. Оплакивала смерть
зятя  Ферхад-паши.  Оплакивала  несчастье,  происшедшее  с  ее   дочерью
Хатиджой, которая еле спаслась от озверевшей толпы.  А  Роксолана  знала
иное: оплакивает свою неудачу. Хотела видеть свою невестку мертвой, а та
жива! Не было между ними любви и прежде, теперь должна  была  воцариться
ненависть неприкрытая, враждебность откровенная, презрение тяжелое,  как
камень. Все  знали  о  ночном  сборище  у  кизляр-аги,  как  знали,  что
приходила туда валиде, и все молчали, прятались за  маской  притворства,
фальши и лицемерия. Может, и валиде надеялась, что все так  и  останется
неизвестным, тем более что янычарские зачинщики были убиты без  суда.  В
неизвестности всегда есть  надежда.  Неизвестность  напоминает  темноту,
тьму, а женщины всегда живут во тьме, привыкли вершить  свою  власть  во
тьме, в скрытости. Валиде ежедневно посылала султану суровые  письма,  в
которых требовала, домогалась, настаивала. Простить детей своих янычар -
он простил, и они простили  его,  купленные  золотом.  Отстроить  дворец
сестры Хатиджи - он уже велел Коджа Синану соорудить на  месте  прежнего
Ибрагимова дворца дворец еще роскошнее, и уже  тащили  на  строительство
византийский мрамор с императорского Ипподрома. Приблизить к себе  вдову
Ферхад-паши Сельджук-султанию? Он велел не подпускать к нему  сестру  до
самой смерти. Матери  своей  султан  отвечал  коротенькими  письмами,  в
которых желал выздоровления, и ни единым  словом  не  откликался  на  ее
домогания, словно бы ничего и не  было,  не  произошло,  не  свершилось.
Роксолана не мота знать ни  о  тех  письмах,  ни  о  их  содержании,  но
нечеловеческое напряжение, в котором она пребывала  во  время  мятежа  и
которое не оставляло ее и  доныне,  помогало  ей  чувствовать  все,  что
происходило вокруг, догадываться  о  том,  что  держалось  в  величайшей
тайне. Разве могла она забыть ту страшную мартовскую ночь, когда влажный
ветер бился в ворота серая, когда за окнами ее просторного покоя зловеще
качались темные тела кипарисов, гнулись до самой земли, точно падали там
убитые люди, падали и падали без  конца  и  мрачно  тянули  за  собой  и
Роксолану, чтобы и она упала,  была  убита,  растоптана,  уничтожена,  а
где-то  далеко,  возле  кованных  железом,  медью  и   серебром   ворот,
неистовствовали разъяренные убийцы, которые жаждали ее крови и крови  ее
детей,  и  она  еле  удержалась  (сама  не  знает,  откуда  взяла   силу
удержаться), чтобы не схватить своих маленьких детей и не кинуться к тем
вратам смерти, не крикнуть в отчаянии  янычарам:  "Вот  они,  мои  дети!
Убейте их, а с ними и меня! Убейте, потому что нет сил моих жить,  убита
уже давно!"
   Дети спали,  ничего  не  слышали,  ничего  не  знали.  Благословенное
незнание!
   А теперь валиде, замкнувшись в своем устланном белыми коврами  покое,
запершись на все засовы на крепких кедровых дверях, впуская к себе  лишь
самую приближенную служанку и верного своего  пса  кизляр-агу,  пишет  и
пишет султану письма. Чего ей надо еще?
   Чем  руководствовалась   в   те   дни   Роксолана   -   разумом   или
предчувствиями? Сама не знала. Когда приходил султан, не жаловалась,  не
роптала,  никого  не  обвиняла,  не  требовала  сочувствия,  не  просила
жалости. Напротив, успокаивала его самого, ибо еще  и  сейчас  его  била
дрожь и сердце было исполнено такой ярости, что могла бы  затопить  весь
свет.
   - Мой повелитель, - ластилась к нему Роксолана, - разве не величайшее
счастье для меня и для детей видеть вас снова в этих  священных  стенах?
Разве не светит солнце и не поют райские птицы?
   Она была похожа на ромашку утром после дождя, когда цветок уже высох,
а стебелек еще влажный. Мрачная душа Сулеймана расцветала,  и  Роксолана
радостно улыбалась, пряча гримасы боли, брала на руки  то  Михримах,  то
Селима, целовала детишек, шептала им (словно бы они могли  понять),  как
сильно их любит, как не хватает ей их тепла и безграничного доверия. Ибо
только младенцы преданы матерям.
   Так продолжалось неделю, месяц, все уже словно  бы  забылось  или  по
крайней мере стало забываться, и  тогда  Роксолана  ночью  в  султанской
ложнице, после поцелуев, блаженств, стонов  и  сладостного  изнеможения,
неожиданно спросила:
   - Почему меня вел сюда кизляр-ага?
   Не возмущалась, не гневалась, только  подняла  свои  тонкие  брови  в
неизмеримом удивлении.
   - Как это? - в свою очередь удивился султан. - А кто же  должен  тебя
сопровождать?
   - Почему его до сих пор  не  убрали?  -  жестко  спросила  Роксолана,
спрыгивая с постели и отбегая в сумерки просторной  ложницы,  освещаемой
лишь месяцем, лившим сквозь высокие цветные окна  свое  мертвое  сияние.
Стояла за тем сиянием, призрачно мерцающая, как струя  родниковой  воды,
как бесплотный дух, султан даже испугался и, спустив с ложа  ноги,  стал
нащупывать пальцами свои мягкие сафьянцы. Но в это время дух  заговорил,
и Сулейман немного успокоился.
   - Разве вы не знаете, что это кизляр-ага собирал у  себя  зачинщиков,
предав вас, нарушив неприкосновенность гарема? -  допытывалась  издалека
Роксолана. - Или вам до сих пор никто об этом не сказал?
   - Я не спрашивал.
   - Почему же? - закричала она и одним прыжком достигла широкого  ложа,
беспредельного  ложа  ее  первого  позора,  ее  поля   битвы   за   свое
существование, ее победы и  вознесения.  Заглядывала  султану  в  глаза,
обжигала своим дыханием, теснила его своей пышной грудью. - Почему же не
спросили никого? Разве вы не знали, что они хотели меня  убить?  Меня  и
ваших детей. И больше всех валиде и этот Четырехглазый! Пусть меня!  Ибо
кто я? Была - и нет. Как маленькая пташка,  засыпанная  снегом.  А  ваши
дети? Кровь ваша, сердце ваше, жизнь ваша? Почему же не отомщены до  сих
пор? И кто это сделает? И когда?
   - Кизляр-ага проявил по отношению к тебе непокорство?
   - Что мне от его покорности? Змея меняет кожу, а  не  нрав!  Спросите
его: где он был в ту ночь, когда зачинщики собрались в его покое? Может,
взлетел  в  небо  и  ничего  не  видел,  не  знал?  Спросите  его,  ваше
величество! А еще спросите, как называл ваших детей. Вы не  слышали?  До
вашего вельможного слуха не долетело это слово? Их называли недоносками!
Слышите? Недоносками!
   Он посадил ее рядом с собой, обнял за плечи как-то неумело, виновато.
Верил каждому ее слову. Ибо кому же и верить, если не ей.
   - Ты могла бы мне сказать об этом в первый день.
   - Султан должен знать все сам.
   - А если не знает?
   - Не знает только в том случае, когда не хочет знать.
   - Мы уберем кизляр-агу. Но кого  поставить  великим  евнухом?  Мы  не
думали над этим никогда.
   - Поставьте Ибрагима, начальника белых евнухов.
   - В гареме должны быть евнухи черные.
   Ей было все равно, белые или  черные,  капиджибашу  Ибрагима  назвала
лишь затем, чтобы поиздеваться над великим визирем, - пусть простой  люд
смеется, называя визиря  евнухом,  а  евнуха  визирем.  Но,  назвав  имя
капиджибаши белых евнухов, уже не хотела отступать.
   - Он защитил гарем от янычар. Не испугался, отбивал все  атаки.  Спас
моих детей и вашу честь.
   - Всех спас молодой янычар, которого я сделал янычарским агой.
   - Вы не говорили мне об этом.
   - Мужественный и честный воин, он достоин вашего доверия.
   - Я бы хотела видеть его, мой султан. Как его зовут?
   - Он зовется теперь Гасан-ага.
   - И вы снова бросили его меж янычар? Он там пропадет!
   - Я сделал его янычарским агой.
   - Вы бросили его меж янычар - это все равно что  на  съедение  хищным
зверям! Я читала в старых хрониках, как сельджукский султан  вознаградил
какого-то Камьяра, спасшего его  от  заговорщиков.  Султан  дал  Камьяру
тысячу золотых, пять мулов, пять коней  с  седлами  и  уздечками,  шесть
невольниц, пятьдесят слуг и округу с доходом в сто тысяч  акча.  Я  хочу
увидеть этого Гасан-агу. Мой повелитель, обещайте мне!
   Он погладил ее волосы.
   - И уберите этого страшного Четырехглазого!
   - Не ночью же. Дождемся утра.
   - Нет, сейчас, немедленно!  Я  боюсь,  он  уже  все  услышал,  что  я
говорила, все видел и еще до утра задушит меня! Ваше величество, спасите
меня от этого нелюдя! Он просверлит себе в затылке дырку, чтобы вставить
туда еще один глаз и чтобы видеть даже то, что под землей. Уберите  его,
ваше величество!
   - В серае негоже казнить преступников.
   - Разве я добиваюсь его смерти?  Уберите  его  отсюда.  Куда  угодно,
только бы не было его здесь. Пусть выгонят за  ворота,  как  пса,  и  не
впускают назад. Выгонят и не впускают!
   Чауши, которые охраняли  неприкосновенность  султанской  ложницы,  не
могли переступать священный порог. Сулейман сам вышел к ним, и они  -  в
первый и в последний раз в своей жизни - увидели падишаха без тюрбана, в
распахнутом халате, с голой грудью, в шлепанцах на босу ногу,  какого-то
словно бы виноватого и кроткого. Но приказ, отданный им султаном, не был
кротким. Лишь два слова - и ничего более.  И  молчаливая  покорность,  а
потом молчаливое исполнение. Всемогущественного кизляр-агу взяли  в  чем
стоял, ничего не спрашивая, ничего не говоря, в ту же ночь  отправили  в
Эди-куле, где неусыпный страж подземелий, первый  палач  державы  Джюзел
Мехмед-ага, заросший жесткими черными волосами до  самых  глаз,  так  же
молча толкнул бывшего великого евнуха туда, откуда не  возвращаются,  и,
щеря крупные желтые зубы, загремел железными ржавыми засовами на  обитых
ржавым железом дверях. Когда человека  приводят  молча  и  сталкивают  в
подземелье, то и спрашивать ни о чем не нужно. Следствие идет за стенами
Эди-куле. Невидимое, неизвестное, таинственное. Так же таинственно будет
решаться и судьба узника. Или забудут навеки, и заживо сгниет в темнице.
Или задушат. Без каких-либо пояснений. Тут не объясняют  ничьей  смерти.
Даже наследников трона и великих визирей.
   Так и исчез этот человек без имени, а наутро в его  покое  уже  сидел
новый кизляр-ага, хмурый огромный  босниец  Ибрагим,  и  евнухи  гнулись
перед ним так же, как и перед его предшественником, когда  же  пошел  на
зов валиде и упал на колени на белый ковер, султанская  мать  ни  единым
движением не выдала своего  удивления  или  возмущения,  не  спросила  у
нового    великого    евнуха,    как    его    имя,    просто    назвала
"кизляр-агаси-эфенди" - смирилась с поражением или затаилась?
   Роксолана ждала, когда же допустят к ней человека, спасшего ей жизнь.
Не имела  покоев  вне  гарема,  потому  вынуждена  была  воспользоваться
султановыми. Уже  знала,  что  именно  в  этих  расписанных  венецианцем
Джентиле Беллини комнатках Сулейман любил уединяться с Ибрагимом,  часто
ночевал там, забывая о своей Хуррем.
   Роксолану охраняли два евнуха, спрятанные в  соседнем  покое,  ввести
Гасан-агу должен был сам великий евнух Ибрагим и  наблюдать  за  молодым
янычаром, ибо султанша была величайшей державной  ценностью.  "Державная
ценность" грустно усмехалась. Как будто человек, который спас ей  жизнь,
мог посягнуть на эту жизнь. Нелепость, бессмыслица!..
   Сидела на низеньком парчовом диване, вся в белом с  золотом,  широкое
одеяние разметано по дивану, как золотые крылья, крылья для красоты,  не
для полета. Не взлетишь уже, не полетишь отсюда, Настуся, ой не улетишь!
   Кизляр-ага ввел янычара неслышно и неожиданно. Янычар  упал  на  пол,
кланялся, мел по ковру снопом смешных своих перьев, негнущиеся полы  его
хирки мешали ему, этот молодой, сильный, гибкий  мужчина  сразу  потерял
всю свою молодцеватость, смотреть на него было мучительно и тяжко.
   - Встань, - тихо сказала Роксолана. Не  любила  поклонов.  Не  верила
тем, кто любит кланяться. Кланяется, а нож за пазухой.
   Он поднял голову, выпрямил спину, но остался на  коленях.  Кизляр-ага
стоял за ним, как столб. Лишь  поклонился  султанше  и  теперь  утешался
унижением янычара.
   - Встань, - снова приказала Роксолана Гасан-аге.
   Он несмело поднялся, был почти такой же высокий, как  великий  евнух,
но не такой плотный, а гибкий, как тополь в степи,  с  красивыми  серыми
глазами, приятным лицом, которое немного портил испуг.
   - Ты не должен  меня  бояться,  -  улыбнулась  Роксолана.  -  Я  хочу
поблагодарить тебя за большую услугу, оказанную тобой султану.
   Янычар снова упал на колени. В самом деле странный янычар. Совсем  не
похож на тех головорезов, которые заставляют самого  султана  слезать  с
коня, идти к ним пешком, чуть ли не кланяться им, унижаться и умолять.
   - Встань! - уже строго произнесла она. - Мне не нравится, что ты  все
время падаешь на колени.
   Но янычар ее не слушал. На  коленях  чуть  приблизился  к  ней,  даже
кизляр-