дый!
   - Сама голомордая.
   - А видишь, как он ходит? Разве мог бы он от татар убежать?
   - Зачем ему убегать? Он ни от кого не станет убегать!
   - Так где же он будет?
   - А тут и будет!
   - Вот бы я поглядела!
   - Поглядишь, если захочешь.
   И словно бы накликали своими безрассудными разговорами  тяжкую  беду.
Писал летописец про тот год: "Татар сорок тысяч с четырьмя  царьками  на
Русь вторгнулись и положились недалеко Бузска кошем, а  отряды  по  всем
сторонам распустили, палячи, вяжучи, убиваючи, в неволю беручи, и больше
нежели шестьдесят тысяч люда тогда забрали  в  неволю,  кроме  детей,  а
старых обезглавливали и на миль сорок волости  вдоль  и  вширь  огнем  и
мечом завоевавши, домой вернулись в целости".
   Схватили татары и Настасину  маму,  сгинула  она  навеки,  а  викарий
Скарбский сбежал прежде всех и быстрее всех - у него всегда  пара  коней
была готова на такой случай и люди верные, сообщавшие,  откуда  налетает
орда. Отец Лисовский выезжал из Рогатина в села крестить  детей.  Там  и
спасся. А Настасю с мамой налет застал на усадьбе.  Мама  только  успела
втолкнуть малышку в свинарник. "Дитятко мое, спасайся!" А  потом  темный
топот, гогот, свист стрел, свиньи метались, погибая,  подплывая  кровью,
валились тяжело на девочку, и - темный топот, потемнело все, снова мамин
крик, и снова топот, и едкий смрад конского пота, а она задыхалась среди
луж крови - своей собственной или убитых животных?  Отец  прибежал  лишь
ночью. Упал на колени. Плакал, и  молился,  и  проклинал.  Осталась  без
мамы, спасенная мамой. Тьма поселилась в Настасиной душе с того  дня,  и
хоть смех со временем снова пробивался  наружу,  но  был  уже  не  такой
беспечальный,  беззаботный,  как  при  маме,  про  влюбленность  свою  в
сурового наставника и не вспоминала,  да  и  какая  там  влюбленность  в
одиннадцать лет!
   Тайком пробирались в костел святого Николая, когда  ксендз  Станислав
Добровлянский исповедовал рогатинских мещанок. Урсуля, Янечка и  Настася
прижимали уши к деревянной решетке,  прислушивались  к  бормотанию  пана
Станислава: "Фецисти квод кведам мулиерес фацере солент квандо либидинем
се вексантем экстингере волюнт?.."  Думалось ли, гадалось во
время тех дерзких забав, что придется ошеломить этим грязным вопросом из
католического  пенитециалия  чванливого  Луиджи  Грити  на  стамбульском
Бедестане?
   Разруха воцарилась в городе, страх и неуверенность, чуть ли не каждую
ночь рогатинцы убегали в леса, хватая из имущества что  придется.  Мошко
Шаев, хозяин каменного дома с подвалом на рынке, прятал от татар  деньги
под камнем, а Василь Чуйчишин видел и украл. Рассказала об этом Марунька
Голод, жившая в халупе возле большака Галицкого. Однако на суде Марунька
отказалась от показаний, из-за чего  Шаева  заставили  извиниться  перед
Василем Чуйчишиным такими словами: "Жаль мне, что я  это  содеял,  такие
слова с гневом сказал, когда о вас ничего плохого не знал. Прошу вас, во
имя бога, чтобы мне это простили". И все равно Шаева посадили  в  башню,
где он должен был отсидеть неделю за поклеп.
   Отчаянье от утраты матери постепенно проходило, мир  вокруг  большой,
зеленый,  прекрасный.  Зло   отступало   до   отдаленнейших   горизонтов
воображения, нужно было жить и любить, чтобы не  погибнуть,  смеяться  и
напевать парням, собирать цветы возле Липы и  Свиржа,  прислушиваться  к
лесным шелестам, как к собственному дыханию,  жить  среди  неприступных,
исполинских буков, ласковых лещин,  притаившихся  под  листьями  грибов,
ярких твердых ягод. Часто в те годы шли  дожди.  Она  убегала  тогда  из
дому, блуждала в одиночестве по лесу,  там  было  живое  дыхание  буйной
зелени  и  ощущение  неудержимой  силы  прорастаний,   бесконечности   и
летучести тела и духа. А может, это она росла и ей  хотелось  туда,  где
это ощущалось всего острее?
   Когда-то  была  ежиком  под  кленовым  листочком,  мама  называла  ее
солнышком, отец - королевной,  напевала  себе  песенки,  подпрыгивая  на
одной ножке, высовывала от удовольствия язычок, показывая белому  свету:
"Вот!" Не терпелось ей поскорее вырасти,  рвалась  из  детства,  как  из
тенет. Куда и зачем?
   Теперь чувствовала себя  взрослой,  кровь  струилась  в  ее  сильном,
гибком теле, неизъяснимое томление нападало внезапно, почти так же,  как
настырные братья Бабьяки, скрытные и злые, как маленькие  собачонки:  то
прожгут штаны на портном Яне Студеняке, то дернут за бороду самого райцу
Голосовского,  то  украдут  котел  у   лудильщиков-цыган,   то   прижмут
какую-нибудь из девчат, чудом она спасется. От Бабьяков Настася убегала,
не поймали ни разу, но разве она знала, от кого бежит? Наверлое,  пришло
для нее такое время, пора приспела, когда толкает тебя какая-то  сила  к
людям, а ты выбираешь одиночество. Наверное, и спаслась благодаря  своей
странной привычке убегать из дому по ночам.
   Татары налетели на Рогатин ночью, прокрались тишком сразу  через  все
ворота. Запрудили все улицы, окружили все дома, лавки и церкви, а  потом
подожгли весь Рогатин, выгоняя людей из помещений, - привыкли убивать  и
хватать на просторе.  Колокола  в  церквах  Богородицы  и  Святого  духа
ударили и захлебнулись. Рогатин запылал багряно  и  безнадежно.  Настася
побежала  сначала  домой,  потом  вниз,  к   отцовой   церкви,   увидела
запряженный воз возле церкви, да не суждено  уже  было  отцу  Лисовскому
вывезти этой подводой церковные ценности, потому что когда бежал к  возу
с тяжелой шкатулкой в руках, появился на пути черный  всадник,  а  перед
Настасей - другой, пламя ударило отовсюду, уже и не  видела  она,  живой
упал несчастный и одинокий ее  отец  или  мертвый  и  сожгли  ли  старую
церковь с иконами и ризами. Ничего не видела и не слышала,  очнулась  на
том самом возу, но катился он  уже  не  пылающими  улицами  Рогатина,  а
Бабинцами, а потом все дальше и дальше, на  Валашский  шлях,  прозванный
татарами Золотым за неисчислимую добычу,  которую  захватывали  на  нем.
Туманы Днестра и Прута оставались в стороне, потоки и  растоки  зеленого
края, воды белые и черные, дожди и птичий щебет лесной - все  оставалось
позади, навсегда, навеки. Только топот копыт  и  свист  стрел  в  степи,
травы  жесткие  и  земля  твердая,  как  отчаянье.  Белым  телом   земля
проборонована,  кровью  залита,  копытами  конскими   вспахана.   "Iз-за
гори-гори, темненького лiсу татари iдуть, русиночку ведуть. У  русиночки
коса з золотого волоса, - щирий бiр  освiтила,  зелену  дiброву  i  биту
дорогу. А за нею бiжить в  погоню  батенько  її.  Кивнула-махнула  бiлою
рукою: "Вернися, батеньку, вернися, рiдненький, уже ж мене не однiмеш  i
сам, старенький, загинеш. Занесеш голову на чужую сторону, занесеш очицi
на турецькi границi!" Ее везли на отцовой подводе, потом на черной  арбе
татарской, укрытую от солнца, окруженную заботой и вниманием, хотя рядом
гнали закованных в железо таких же, как она,  и  намного  красивее,  чем
она. Потом было море - горы враждебной  воды,  тьма  таинственных  чужих
просторов, полных загадочности, грозно и враждебно припавших к  обычному
миру земли. Был страшный  невольничий  рынок  в  Кафе,  где  ее  продали
Синам-аге, и снова Черное море, где лучше бы ей было утонуть, но она  не
утонула - осталась жить дальше.
   Жить? Зачем? Надежды умерли в  ней  давно,  молитвы,  какие  знала  с
детства, порастеряла все  до  единой,  существовала  теперь  в  сплошной
униженности, в полубреду, в  полусознании,  но  где-то  в  отдаленнейших
глубинах души еще ощущая, что продолжает жить, что не  умрет,  что  жить
надо, надо, надо! Поэтому смеялась и пела на невольничьем рынке в  Кафе,
и на кадриге Синам-аги, и даже  в  темных  дебрях  Бедестана,  когда  ее
продавали вторично и, может, навсегда.

ОТАРА

   Было в ней что-то особо привлекательное - то  ли  в  неземном  сиянии
золотисто-красных волос, то ли в изящной, гибко-змеистой  фигурке,  если
уж тот дикий татарский всадник даже ночью, в  призрачном  свете  пожара,
пленился ею так, что выделил ее из всех других пленниц и до  самой  Кафы
вез как драгоценнейшее сокровище. Да и суровый викарий Скарбский,  точно
чувствуя клокотанье огня в ее сердце, часто заводил беседы не  только  о
спасении души, но и о теле, и она с удивлением отметила, что и  сам  бог
признает плоть, эту одежду души, и что чем плоть  лучше  и  совершеннее,
тем  довольнее  должен  быть  таким  человеком   всевышний.   "Плоть   -
значительная часть нашего  естества,  -  говорил  Скарбский.  -  Следует
повелеть нашему духу, чтобы он не замыкался в самом себе, не презирал  и
не оставлял одинокой нашу плоть, а сливался с нею в тесных объятиях". От
таких слов Настася невольно краснела, а суровый викарий,  словно  бы  не
замечая  девичьего  смущения,  глядя  поверх   ее   головы,   продолжал:
"Правосудие господнее предвидит это единение и  сплетение  тела  и  души
таким тесным, что и тело вместе с душой обрекает на вечные муки  или  на
вечное блаженство".
   Если  бы  ей  дано  было  выбирать,  она  выбрала  бы  только  вечное
блаженство, иначе зачем жить!
   "Те, которые хотят отречься от своего тела, пытаются выйти за пределы
своего естества и бежать от своей человеческой природы, -  это  безумцы.
Вместо того чтобы превратиться в ангелов,  они  превращаются  в  зверей,
вместо того чтобы возвыситься, они унижают себя..."
   "Я не отрекусь, не отрекусь никогда, - клялась себе в душе Настася. -
Не отрекусь и не унижусь!"
   Когда же ступила на стамбульский  берег,  забыла  обо  всем.  Шла  за
вереницей своих закованных в железо  несчастных  подруг,  шла  свободно,
будто турчанка, в шелковых  широких  шароварах,  в  длинной  сорочке  из
цветистого шелка, в зеленом девичьем чарчафе, который закрывал ей лицо и
волосы,  в  искусно  расшитых,  с   загнутыми   носками   туфельках   из
позолоченного сафьяна, мостик качался на связанных бочках,  брошенных  в
грязную воду, мир  качался  у  Настаси  перед  глазами,  огромный  город
поднимался  перед  нею  округло-выпукло,  бил  червонностью  солнца   из
множества оконных стекол, скорбно зеленел свечами  кипарисов,  нацеливал
на нее мрачные башни древних стен, острия  бесчисленных  минаретов.  Она
шла вприпрыжку  по  тому  шаткому  мостику,  вызмеивалась  спиной,  всем
станом, молодая, гибкая, жадная к жизни, ступала  на  край  этой  чужой,
страшной, враждебной земли, тоскливое стенанье,  как  недавно  на  море,
рождалось в ее душе, от отчаянья она, казалось, даже теряет  зрение,  но
встряхивала упрямо головой, прыгала вперед, точно спасаясь  от  шарканья
старческих ног Синам-аги позади себя: шарк-шарк! В воде залива  -  целые
свалки, мусорные кучи, затонувшие гнилые доски, отбросы, собачья падаль,
обломки дерева, облепленные ракушками, смрад. У воды раскопанная  земля,
топи, лужи, болота, гниль, затопленные сгнившие челны. А залив назывался
Золотой Рог. Где же то золото и что тут золотое?  Разве  что  солнце  на
небе, но как же оно высоко!
   К Золотому Рогу бегут отлогие улочки,  переплетенные  между  собой  в
мертвых объятиях, как утопленники, старые  деревянные  дома,  украшенные
густою резьбой, криво наклоненные друг к другу, вот-вот  упадут.  Улочка
рассечена солнцем пополам - тень и зной, -  так  и  шкварчит.  Синам-ага
велел вести  полонянок  по  теневой  стороне.  Может,  сожалел,  что  не
дождался вечера на кадриге, чтобы не выставлять свою  добычу  улицам  на
глаза? А улицы были заполнены одними мужчинами. На маленьких площадях, у
фонтанов, в тени платанов, даже на солнцепеке, на каждом свободном месте
мужчины сидели  густо,  как  мухи,  недвижные  и  черные.  Лишь  уличные
продавцы воды, миндаля, сладостей, жареного мяса  слонялись  между  теми
черными фигурами, что-то  выкрикивали  гортанно,  клокочуще,  словно  бы
задыхаясь, кормили и поили те странно неподвижные, внешне спокойные - ни
брани, ни драки, ни споров, ни голоса, ни ветра - толпы мужчин. Да и  не
могли они ни разговаривать, ни спорить, ни драться, ибо  были  предельно
заняты: все  ели,  жевали,  глотали,  пили  холодную  воду,  снова  ели.
Варенные в котлах кишки, вымя, потроха, сердца бараньи и воловьи, жирные
кебабы, какие-то овощи, с которых стекал жир, - видно было  по  шеям,  с
какой жадностью  глотают  они  огромные  куски.  И  хоть  бы  кто-нибудь
подавился! Испражнялись, недалеко и отходя. Смрад мочи, отбросов, смолы,
дыма, чеснока, рыбы. Торговцы разносили еще и какие-то съедобные  цветы,
но куда там аромату цветов среди этой загаженности, среди этого жеванья,
глотанья и испражнений! Ели ненасытно,  стоя,  на  ходу,  как  кони  или
верблюды, и все неотрывно смотрели на белых  женщин,  которых  гнали  по
улицам надсмотрщики Синам-аги. Взгляды бежали за женщинами, скользили по
ногам, липкие, грязные, тяжелые, мужчины урчали, как коты,  похоть  била
из их изленившихся фигур, - о  проклятые  самцы,  твари,  псы!  Вот  где
женщина чувствовала, что за проклятие ее тело, вот где хотела если уж не
взлететь пташкой в небо, то провалиться сквозь землю, хотя, пожалуй, и в
земле не спасешься от тех взглядов, от тех страшных глаз.
   Глаза были как облик  и  дух  этого  гигантского  города.  Откровенно
наглые и скрытые,  невидимые,  но  ощутимые  взгляды.  Впечатление  было
такое, что глаза неотступно следят за тобой и невозможно от них укрыться
ни под водой, ни под землей. Глаза на улицах,  в  деревянных  домах,  за
деревянными решетками, в листве деревьев,  в  фонтанах,  в  надписях  на
белых и серых  плитах,  на  высоких  минаретах  и  широких  выщербленных
каменных стенах оград, в воздухе, как тени птиц,  облаков  или  падающих
листьев. Взгляды холодные,  как  прикосновение  змеи,  шероховатые,  как
тоска, вечная  мука  надзора,  недоверия,  подозрительности,  город  как
сплошная страшная тюрьма для женщин. Настася старалась  не  замечать  ни
тех взглядов, ни тех глаз. Только бы не поддаться отчаянью, забыть о тех
глазах. "Смейся, дитя мое!" - говорила когда-то  ей  мама.  Где  же  вы,
мама?
   Веял удушливый ветер лодос - ветер умерших.  Неистовствовало  солнце,
бледное и страшное, как глаз  слепого.  А  дома  солнце  всегда  светило
сквозь зеленые листья, сквозь густые ветви, ложилось на землю кружевными
бликами, кропило зеленым сиянием их дом, тропинку  от  ворот,  траву  по
сторонам тропинки, криницу с замшелым срубом, березовые и дубовые  дрова
под высоким навесом. Кому здесь об этом расскажешь?
   Покинута всем светом, точно совершила какие-то большие  преступления.
А ведь она невинна и праведна, как только что вылупившийся птенчик. Кому
об этом расскажешь?  Иов  тоже  был  справедлив,  а  пережил  тяжелейшие
несчастья. Или так уж суждено всем невинным и справедливым?  А  те,  что
следят неотвязно и неотступно за каждым ее шагом?  Спросить  бы  у  них,
сколько преступлений,  грабежей,  убийств  на  их  совести.  Греются  на
солнце, смеются, жуют, глотают... Круглоголовые мальчишки  -  чоджуки  -
шастают под ногами, что-то кричат полонянкам, швыряют камешки,  обсыпают
пылью.  Евнухи  лениво  отмахиваются   от   их   настырности,   взрослые
наблюдатели подстрекают и подзуживают мальчишек,  -  здесь  одни  только
мальчишки, ни одной девочки, так же как и ни единой женщины  на  улицах,
кроме этих несчастных, среди которых самая разнесчастная  она,  Настася.
Потому что похотливых взглядов  на  ее  долю  приходится  больше  всего.
Скованные цепью, в железных ошейниках, для мужской толпы они уже  словно
бы и не женщины, взгляды лишь скользят по  ним  и  летят  дальше,  жадно
выискивая себе поживы  полакомее,  и  ею  неминуемо  должна  стать  она,
Настася, одетая турчанкой, маленькая, изящная, гибкая, как зеленый  плющ
на древних каменных стенах Стамбула, для турок она тоже турчанка, может,
жена старого Синам-аги, может, дочка, это не важно, главное  -  женщина,
молодая,   правоверная,   отчего   наслаждение   от    созерцания    еще
увеличивается, и поэтому они летят на нее, забивают ей дыхание  так  же,
как удушливый ветер лодос.
   Пробовала спасаться, отводя глаза на стены Стамбула.  Начинались  они
от Золотого Рога. Темные  камни,  циклопические  скалы,  могучие  глыбы,
зубастые короны башен, то четырехугольных, то круглых, тесаный камень  и
красная плинфа оград, руины прилепившихся  к  оградам  древних  дворцов,
глубоченные рвы, наполненные уже не водой, а обломками прежних святынь и
жилищ, травой, зельем, стволами поваленных деревьев, чащами;  где-то  за
рвами широкая  дорога,  выложенная  белыми  плитами,  наверное,  еще  во
времена греческих императоров, на склонах рвов  клочки  огородов,  потом
снова дикие  заросли,  плющ,  иудино  дерево  с  цветами  неестественной
окраски, выгоревшая на солнце трава, ослы с красными тюками  на  спинах,
круглоголовые чоджуки.
   Та каменная ограда воспринималась как огромное тело этого загадочного
города, а здесь,  на  улицах,  -  его  внутренности,  требуха,  грязь  и
отбросы. Вся жизнь сосредоточилась в тех лабиринтах взглядов, в капканах
огненных  глаз  фанатиков,  в   неистовстве   похоти.   И   если   жизнь
представлялась как евхаристия, как неудержимый бег апостолов к тайне, то
теперь Настася могла убедиться, что тайн не существует,  что  и  на  тех
апостольских вершинах, пожалуй, можно найти проклятие, а то и конец.
   Чтобы хоть немного  успокоиться,  девушка  пыталась  искать  сходство
между стамбульцами и навеки  утраченными  людьми  из  Рогатина,  которые
стояли у нее перед глазами неотступно и упорно, а  может,  то  она  сама
выстраивала их рядами в своем  изболевшемся  воображении,  цеплялась  за
них, как за последние остатки  жизни.  Не  было  ничего  общего.  Может,
только караим-пекарь походил немного на этих  мужчин.  Разве  же  такими
были рогатинцы, добрые, ласковые,  какие-то  светлолицые,  наивные,  как
дети? А эти усохшие, шершавые, вывяленные  и  высушенные  на  солнце  и,
видимо, ленивые, как тот Василь из Потока, что упорно ставил свою халупу
слишком  близко  от  синагоги,  и  хоть  правоверные  евреи  всякий  раз
разваливали ее, не давая Василю возвести кровлю, он вновь и вновь упрямо
лепил ее, потому что лень было отодвинуть ее дальше.
   Вспомнив  того   дурноватого   в   лени   Василя,   Настася   чуточку
развеселилась и смогла даже  затеять  сама  с  собой  причудливую  игру.
Никакая она не полонянка, не проданная, не купленная, не дочка  попа  из
Рогатина, а молодая турчанка, принадлежит этому  живописному  необычному
миру,  а  мир  принадлежит  ей.  Она  беззаботная  девчушка,  свободная,
властная, богатая. Может, даже дочь Синам-аги. А то и выше. Это неважно,
главное  -  молодая,   привлекательная,   правоверная,   отчего,   вишь,
наслаждение для взглядов еще усиливается, и потому они  устремляются  на
нее, минуя бедных ее подруг, забивают ей дыхание так же,  как  удушливый
ветер лодос.
   Шла, еще больше изгибаясь всем станом,  играли  в  ней  все  суставы,
вытанцовывала каждая мышца, и тонкий шелк послушно  передавал  все  это,
повторял и воссоздавал, даже как  будто  вздох  восторга  сопровождал  и
преследовал  таинственную,  необыкновенную  девушку,  катился  за   нею,
нарастая, умножаясь; соревнуясь в мощи с неустанным ветром:  "Бак,  бак,
бак!"
   Но игра прервалась неожиданно и жестоко.
   Уже и до этого Настася заметила, как много животных  на  стамбульских
улицах.  Точно  в  Рогатине  в  ярмарочные  дни.  Кони  с  всадниками  и
расседланные, ослики с поклажей в  сонной  дреме  или  в  жутком  крике,
напоминавшем скрип сухого колеса:  "И-ах,  и-ах!",  собаки  грызутся  за
голые бараньи кости или щелкают зубами, вылавливая блох в  слипшихся  от
грязи  хвостах,  изнеженные  гибкоспинные  кошечки  наслаждаются   своей
неприкосновенностью и безнаказанностью, воркуют голуби возле  мечетей  и
фонтанов, чирикают маленькие птички, распевают в ветвях, вычирикивают  в
густой  листве,  -  мир  красочный,  ласковый,   совсем   чуждый   этому
нечеловеческому  лабиринту,  выстроенному   из   скользких