в выгорело дотла, пожар уничтожил поставленный еще Фатихом дворец
Эски-Серай, сгорел наполненный заключенными зиндан,  превратился  в  дым
огромный  деревянный  базар,   погибла   библиотека   Матьяша   Корвина,
вывезенная Сулейманом из венгерской  столицы,  огонь  добрался  даже  до
каменного Бедестана, на котором расплавилась оловянная крыша.
   Следом за пожаром,  будто  принесенный  таинственными  злыми  силами,
вполз  в  столицу  черный  мор,  и  смерть  косила  людей  тысячами,  не
останавливалась и перед порогами дворцов,  -  так  умер  великий  визирь
Аяз-паша, оставив гарем со ста двадцатью детьми и  воспоминания  о  себе
как о самом глупом из всех известных визирей. А поскольку дураки  всегда
мстительны, то многие вздохнули облегченно, услышав о  смерти  Аяз-паши.
Даже Роксолана не сдержала своей радости перед Сулейманом, хотя и знала,
что грех радоваться чужой смерти:
   - Может, и лучше, что мор убрал Аяз-пашу, мой султан.
   - Он был моим верным слугой, - заметил Сулейман.
   - Только и всего! Служить могут и вещи неживые. А паша  и  при  жизни
был будто мертвый, потому что не имел в себе слова. Человек же, лишенный
слова, хуже зверя. Зачем ему жить?
   - Своей саблей он показал, что он сноровистее многих живых.
   - Кому же показал? Убитым?
   - Когда приходил к тебе, хотел сказать, что это он раскрыл мне  глаза
на измену Ибрагима. Хотел, но не умел сказать.
   - Это и лучше: все равно я не  поверила  бы.  Разве  не  сам  падишах
распознал презренного грека?  А  этот  несчастный  Аяз-паша  принадлежал
вроде бы к тем, кому поручено, чтобы глупость не исчерпывалась  на  этом
свете. Хотя, может, глупые тоже нужны,  чтобы  видно  было  умных.  Кого
теперь поставите великим визирем, мой повелитель?
   - Самого умного. Лютфи-пашу.
   - А разве Рустем не умнее?
   - Молод еще. Подождет.
   - Вы до сих пор не ввели его в диван.
   - Не было повода. Смерть Аяз-паши дает его.
   - И пожар тоже... - напомнила Роксолана.
   - Мне передали, что Рустем-паша вылавливает злоумышленников.  У  него
не было возможности отличиться на войне, пусть попробует на пожаре.
   - Разве нельзя потушить пожар?
   - На все воля аллаха. Что горит, должно сгореть.
   - А если весь Стамбул?
   - Тогда аллах подарит нам еще лучший  Стамбул.  Как  сказано:  "Аллах
купил у верующих их души и их достояние за то, что им - рай".
   Диван если и  не  напугал  Рустема,  то  вконец  разочаровал.  Издали
неведомый,  таинственный,  угрожающий  и  неприступный,  изнутри   диван
показался Рустему сборищем напыжившихся баранов. Аяз-паши уже  не  было,
но еще словно бы жил его дух среди этих  ковров,  приглушенных  голосов,
гнетущего молчания. Султан молча  смотрел  каменными  глазами  на  своих
визирей, никого не узнавая, никого не допуская ни к произнесению  речей,
ни к размышлениям, и под таким взглядом человек чувствовал себя вроде бы
бараном. Не диван, а кучка баранов.  Аяз-паша  был  глупый,  как  баран.
Лютфи-паша упрямый, как баран. Евнух Сулейман-паша жирный, как баран.  А
он, Рустем, отощавший, будто баран после снежной зимы.  Счастье,  что  в
Стамбуле свирепствовал пожар, и он снова бросился туда, захватив с собой
янычар, метался среди пепелищ,  кого-то  ловил,  бросал  в  зинданы,  за
кем-то  гонялся,  кого-то  преследовал,  падая  с  ног  от  усталости  и
рачительности,  весь  прокопченный,  подобно  кюльханбею  , над которым потешается  детвора.  Теперь  уже  не
было  времени  для  собственных  насмешек,  зато  насмехались  над   ним
стамбульские бездельники - левенды: "Старается, будто хочет понести  два
арбуза под мышкой".
   А пожар,  словно  лютый  невиданный  зверь,  угомонившись  в  великом
Стамбуле, неожиданно перелетел ночью через Босфор, поджег  Ускюдар,  там
поднялась беспорядочная стрельба, как будто  ворвался  туда  враг,  хотя
откуда бы он мог появиться в самом сердце грозной империи?
   Рустем с янычарами и конными чаушами немедленно переправился  на  тот
берег и пропал на несколько дней, будто погиб  в  огне,  но  родился  из
пепла живой и здоровый, только еще более прокопченный и совсем охрипший.
Пожар наконец отступил, теперь  только  дотлевало  то,  что  не  сгорело
окончательно, погорельцы разгребали пепелища, принимались ставить  новые
дома, каждый при этом мечтал захватить участок больший, чем имел раньше,
или же придвинуться поближе к главному пути стамбульской  воды,  шедшему
вдоль Кирк-чешме.
   Рустем появился перед  Михримах  точно  таким  же  послушным,  как  и
раньше,  придерживал  поводья  ее  коня,  бежал  рысцой  следом,   когда
султанская дочь пускала коня вскачь.
   - Ну как, погасил пожар? - полюбопытствовала она.
   - Само погасло.
   - Почему же так долго пропадал там?
   - Ловил поджигателей.
   - И поймал?
   - Малость.
   - Кто же они?
   - Казаки.
   - А что это такое?
   - Никто не знает. Прозываются так, вот и все. Приплыли из-за моря  на
лодках. В Синопе сожгли все, разграбили, захватили коней - и сюда.
   - Не побоялись Стамбула?
   - А чего им бояться?
   Михримах остановила коня, долго смотрела  на  визиря.  Видела  многих
спокойных людей, среди них самый спокойный - отец ее,  султан  Сулейман,
но такого человека, как этот бывший султанский конюх, найдешь ли еще  на
свете.
   - Почему же не расскажешь о них?
   - А что рассказывать? Они вошли в Ускюдар, а я наскочил на  них.  Нас
было больше, мы и одолели. Семьдесят и двоих отвез в Эди-куле. Их вожака
тоже. Теперь грызет свои кандалы.
   - Как это - грызет?
   - Зубами. Лютый человек и силой обладает неистовой.
   Михримах пришло на ум: это с Украины, с материнской земли! Рассказать
ей! Немедленно! Ведь была она не просто девушкой, а султанской  дочерью,
настроения у нее менялись с такой скоростью, что даже сама  не  успевала
удивляться. А уже в следующее мгновение воскликнула:
   - Поведи меня туда!
   - Куда, ваше высочество?
   - О аллах, какой ты недотепа! К тому казаку! Я хочу его видеть!
   - Казак - пока на свободе. А в Эди-куле ни казака, ни человека.
   - Хочу его видеть!
   - Ваше высочество, даже имам не поможет повешенному.
   - Сказано тебе! Пойди скажи моим евнухам, они  проведут  туда  и  без
тебя.
   Евнухи торчали на  Ат-Мейдане,  не  спуская  глаз  с  Рустема-паши  и
Михримах, так, будто визирь был котом, а принцесса птичкой или мышью.
   - Эти проведут, - пробормотал Рустем. - Эти проведут и  заведут  куда
хочешь. А вам бы, ваше высочество, не  следовало  идти  в  то  паскудное
место.
   - Не твое дело!
   - Я только к  тому,  что  когда  воз  разбился,  то  всегда  найдутся
охотники указать дорогу, да только ведь ехать не на чем.
   У Михримах снова сменилось настроение.
   - Не хочу я туда ехать. Это, наверное, так страшно. И  этот  казак...
Как его зовут?
   - Казак, да и все.
   - Имя?!
   - Что имя? Для мертвых все равно. Сегодня он еще  зовется  Байдой,  а
велит его величество султан - и...
   - Байда? Что это такое?
   - А кто может знать? Наверное, человек, который любит пить и  гулять,
ну, и от нечего делать помахивает сабелькой.
   - Я пошлю ему сладостей.
   - Ваше высочество! Какие же сладости для  человека,  которому  завтра
отрубят голову? Уж если посылать, то меду и водки.
   - Что это такое?
   - Напитки, которые употребляют христиане, чтобы поднять дух.
   - Разве не поднимает духа молитва?
   - Молитва - для правоверных. От нее они даже пьянеют, точно  так  же,
как от крови.
   - Как ты смеешь? Правоверные пьют только воду.
   - Ваше высочество, водой они уже запивают. А пьют  кровь.  От  нее  и
пьяны. Как сказано: "Купайтесь в их крови".
   - Пошли тому казаку то, что нужно. И скажешь мне завтра.
   А самой снова  не  давала  покоя  мысль:  "Рассказать  ее  величеству
султанше! Немедленно рассказать матери! Ведь это же с ее земли!  Все  ли
там такие?"
   А к Рустему снова обратилась придирчиво:
   - Разве никогда раньше не  было  казаков  в  Эди-куле?  Почему  я  не
знала?
   Он был спокоен:
   - Ваше высочество, они не добирались до Эди-куле. Слишком  далеко.  А
этот добрался. Забыл о мудрости: прежде чем  украсть  минарет,  подумай,
как его спрятать.

БАЙДА

   Что начинается несчастьем, заканчивается тоже  несчастьем.  Всегда  о
самом главном узнаешь слишком поздно. И хотя весть о казаках в Эди-куле,
словно бы состязаясь, принесли ей Гасан-ага, Михримах, даже сам  султан,
Роксолана знала, что уже поздно, что ничем не поможешь, да  еще  и  этот
неповоротливый  и  неуклюжий  Рустем  на  этот  раз  проявил  неуместную
резвость и дал Сулейману прекрасный повод выставить перед всем Стамбулом
виновников ужасного пожара, сожравшего  чуть  ли  не  половину  столицы,
обвинив этих несчастных, не спрашивая их  провинности,  ибо  побежденный
всегда виноват и всегда платит самую высокую цену.
   Гасан приходил к ней каждый день, она допытывалась:
   - Как они там? Что делает тот, которого ты называешь Байдой?
   - Ваше величество, он поет.
   - О боже! Что же он поет?
   - Песни. Сам слагает их для себя. Последняя  такая:  "Ой,  п'є  Байда
мед-горiлочку, та не день не нiчку, та й не в одиночку!.."
   - Это Михримах послала ему еду и питье. Мое дитя!
   Гасан-ага печально улыбнулся одними глазами. Если бы  султанша  могла
видеть, как ест и  пьет  Байда  в  подземельях  первого  палача  империи
Джюзел-аги...
   Но женщине не всегда надо знать, видеть,  она  наделена  непостижимым
умением чувствовать. Неожиданно весь мир для Роксоланы замкнулся на этом
странном Байде с его  казаками,  жила  теперь  в  каком-то  лихорадочном
напряжении, ждала каждый день вестей из Эди-куле,  гоняла  туда  Гасана,
дважды вызывала к себе Рустема-пашу и оба раза прогоняла с  не  присущей
ей злостью, ибо ничего иного не мог вызвать в ней этот неуклюжий  и  так
по-глупому   предупредительный   босняк,   пожелавший   превзойти   всех
султанских визирей на чужом горе. И это она возвратила этого  нелюдя  из
забвения, призвала в столицу!
   Она мучилась от затаенных мыслей,  тревожных  желаний,  невысказанных
просьб, которые готовила для  султана.  Что  придумать,  как  подойти  к
Сулейману, о чем просить? Ей почему-то казалось, что она не сможет  жить
в этих дворцах, если не воспользуется на этот раз своей  властью,  чтобы
помочь людям, в жилах которых течет родная кровь, голоса которых  стонут
где-то в подземельях точно так же, как стонал здесь в рабстве ее  голос,
в глазах которых те же самые вишневые звезды, что и в ее глазах.
   Султан, словно  бы  почуяв  посягательство  на  свою  власть,  в  эти
тревожные дни избегал Роксоланы. Может, встревожился, когда увидел,  как
засверкали ее глаза от известий о  заточенных  казаках,  может,  донесли
ему, что Михримах посылала этим разбойникам напитки и еду, - он допустил
к себе Рустем-пашу, расспросил, как  тот  управился  с  такими  дерзкими
налетчиками, одарил его кафтанами, затем ввел в диван и велел рассказать
о своем геройстве во время пожара визирям, чтобы  те  смогли  надлежащим
образом оценить его преданность султану,  которую  сами  они  не  сумели
проявить в такое смутное время. Визири  возненавидели  Рустема  сразу  и
единодушно, но его это не очень беспокоило, он лишь посмеивался  в  свой
жесткий ус: "У кого целые штаны, тот садится  где  хочет".  Считал,  что
совесть его чиста, потому что выполнил свой долг перед султаном. Если бы
ему сказали, что султаном назван вороной  жеребец  из  его  конюшни,  он
точно так же старался бы и для  жеребца,  ибо,  если  подумать,  жеребец
такой же правоверный, как и султан.
   Отчасти беспокоила  Рустема  султанша,  но  считал,  что  здесь  дело
наладится само по себе,  потому  что  в  руках  у  него  была  принцесса
Михримах,  с  которой  каждодневно  упражнялся  в   верховой   езде   на
Ат-Мейдане, удовлетворяя ее праздное любопытство к украинским  пленникам
в Эди-куле. Если уж человека вырвали из зубов черта и  с  другого  конца
света призвали  в  столицу,  то  зачем-то  он  нужен.  Главное  здесь  -
затеряться в толпе, пристроиться где-нибудь, хотя бы на краю гигантского
придворного колеса, которое само  тебя  закрутит,  а  крутилось  же  оно
непрестанно, размеренно, несмотря ни на что. Султан  молился  в  мечети,
заседал с  визирями  в  диване,  вместе  с  великим  муфтием  Абусуудом,
который, подобно ученому чижу, ежедневно корпел над  законами,  ходил  в
мечеть, султанша изнывала где-то в глубинах гарема,  принцесса  Михримах
училась верховой езде, украинские пленники надежно сидели в подземелье в
Эди-куле,  евнухи  сплетничали  по  всем  закоулкам  Топкапы,   стремясь
заменить свою мужскую неполноценность языком, которым они владели так же
умело, как янычары оружием.
   Единственное, что изменилось в эти дни  в  великом  дворце,  но  чего
Рустем по своей неопытности еще не смог заметить, - это то,  что  султан
не звал к себе Роксолану, а она не шла к нему, не просила,  не  посылала
писем через кизляр-агу Ибрагима, схоронилась в  глубинах  дворца,  будто
умерла.
   Топкапы   полнились    настороженностью,    ожиданием,    пересудами,
подозрением. Может, падет всемогущая султанша или  хотя  бы  пошатнется.
Мол, разгневался султан на свою жену,  все  подземелья  Эди-куле  забиты
злоумышленниками, которых султанша зазывала из своих  далеких  заморских
степей, провела, содействовала, подговаривала, помогала, чуть ли не сама
поджигала с ними Стамбул.  И  теперь  будет  расплата  и  возмездие.  Не
миновать кары и самой Роксолане.
   Черные  слухи  бурлили   вокруг   Роксоланы,   блюдолизы,   дармоеды,
прислужники и обманщики купались в этих  слухах,  как  в  райских  реках
удовольствия, одна лишь султанша ничего  этого  не  слышала,  не  знала,
забыла и о султане, и  о  коварной  челяди,  и  о  себе.  О  боли  своей
душевной, о своей недоле, о своем народе. Она не видела казаков, которые
мучились где-то в подземельях Эди-куле, не представляла  их  живыми,  не
слышала их голосов, даже песня загадочного Байды не откликалась  в  ней,
потому  что  слух  ее  наполнен  был  песнями   собственными,   горькими
воспоминаниями о своих истоках, недостижимых теперь ни  для  памяти,  ни
даже  для  отчаяния.  "Ой,  летить  ворон  з  чужих  сторон,  та   ножки
пiдiбгавши. Ой, тяжко ж менi та  на  чужбинi,  родиноньки  не  мавши..."
Первые пятнадцать лет ее жизни, на воле, на родной земле, разрастались в
ней, будто сказочный папоротник, все пышнее и пышнее, но, верно,  должен
быть на нем и тот волшебный цветок, которого никто никогда не видел,  но
вера в который держала ее на свете. О цвет папоротника, народ мой!
   Думала о своем народе. Тысячи лет жил он на  плодородной,  прекрасной
земле. Разбросанный по широким степям, среди  раздольных  рек  и  лесов,
растерзанный захватчиками-властелинами без меры, без проку, без веры, но
единый, могучий и добрый ко  всему  живому,  растущему  и  цветущему,  к
солнцу, звездам,  ветрам  и  росам.  Сколько  было  завистливых  владык,
охочих, враждебных, которые хотели  согнать  этот  народ  с  его  земли,
поработить,  согнуть,  уничтожить.  Казался  он  всем  чужеземцам  таким
добрым, кротким и беспомощным, что сам упадет в  руки,  как  перезревший
плод. А он стоял непоколебимо, упорно, тысячелетия,  враги  же  погибали
бесследно, аки обре, и над их могилами звучали не проклятия, потому  что
ее народ не умел ненавидеть, и не молитвы, потому что верили  там  не  в
богов, а в жито-пшеницу, в мед и пчелу, потому что там  до  самого  неба
лилась песня: "Дунаю, Дунаю, чому смутен течеш?.." Окрестные  захватчики
считали свои победы, а ее народ мог считать разве лишь урон, причиненный
ему то одним, то другим врагом, но  не  жаловался,  терпеливо  переносил
горе и беду, еще и посмеивался: "Черт не схватит, свинья не съест".
   Почти двадцать лет  изнывала  Роксолана  в  стамбульском  гареме,  не
теряла времени напрасно, перелистала целые горы пожелтевших рукописей  в
султанских книгохранилищах,  читала  поэмы,  хроники,  описания  сурнаме
, кичливую похвальбу - и всюду  только
победные походы, звон мечей, свист стрел, стон погибающих, озера  крови,
ужасные вороны над  телами  поверженных,  черепа,  как  камни,  муравьи,
черви, гадюки. Сурнаме были словно бы  продолжением  войны,  здесь  тоже
убивали простых людей, но не мечами и пушками, а недоступной для  бедных
пышностью, несносной торжественностью, шумом, топотом, давкой.
   Разнузданные  в  убийствах  и  грабежах,  османцы  в  то   же   время
непоколебимо придерживались предписаний,  вынесенных  еще  их  предками,
может, из далекого Турана, записанных огузскими ханами: "Отец огуз-ханов
провозгласил и определил тюре - пути  и  наставления  его  сыновьям.  Он
сказал: учитывая то, что ханом с течением времени станет Кайи, да  будет
провозглашен он бейлербеем   правого
крыла. Но в соответствии с тюре бейлербей должен быть также и  у  левого
крыла. Да будет им Байиндыр.  Тюре  угощения  тоже  должно  иметь  такой
порядок, о брат мой: сначала должен садиться Кайи,  затем  Байяи,  затем
Алкаевли и Караевли, после них пусть садится Язир, а за ним Дюкер, а уже
потом, разумеется,  Тудирга,  Япурлу,  Явшар,  Кызык,  Бедели,  и  самым
последним на правом крыле - Каргин.
   Вот в таком  порядке  надо  садиться,  и  перед  ними  должны  класть
подарки, ставить кумыс и кумран. И как пьются сообразно со  старшинством
кумыс и кумран, так  пусть  раздаются  должности  и  звания  беев  между
коленами и родами, а если что-нибудь останется, могут воспользоваться  и
другие".
   И все это - дикость, бессмысленные обычаи, обожествление каждой буквы
только за то, что записана она предками, -  сливается  у  этих  людей  в
понятие отчизны, со слезами на глазах они восклицают: "О ватан,  ватан!"
("О отчизна, отчизна!")
   А что вынес ее народ из седой древности, из золотого  Киева,  из  его
пышности и славы, которая погибла  под  обломками  соборов,  разрушенных
ордами  диких  ханов?  Тайные  письмена,  спрятанные  за   монастырскими
стенами, печальные песни да цветистые думы о  несметном  богатстве  Дюка
Степановича и невиданной красоте Чурилы Пленковича. Народ не хвалился  и
не жаловался, изливал в песнях и шутках все свои кривды и  свою  недолю,
нес в своей крови печаль степей, а в памяти красу и бессмертие  золотого
Киева, оберегал свою душу - и так выдержал века.
   А она? Уберегла ли душу свою? Не отдай зверю души своей, горлица,  не
отдай. Она все  же  отдала,  потому  что  была  бессильной,  собственно,
мертвой. Но ведь воскресла и обрела силу. А вспомнила ли о своем  народе
на  заоблачных  вершинах  султанского  могущества,  шевельнула  ль  хоть
пальцем, чтобы  убавить  кривды,  причиняемые  османскими  головорезами?
Теперь они поймали ее братьев и называют разбойниками лишь  за  то,  что
они  хотели  отомстить  хотя  бы  малость.  А  что  она,  могущественная
султанша? Что будет делать теперь, что делала прежде? Посылала деньги  в
Рогатин, посылала сына-недоростка в Рогатин, да  и  сама  поехала  бы  в
золоченой карете в Рогатин, чтобы возродить в памяти  отцовский  дом  на
взгорье, росные утра и кукушку на ольхе! Народ  мой,  почему  не  сумела
сделать для тебя добро?
   Изнеможенная от дум, растерянная, беспомощная, как никогда  ранее,  с
самого утра Роксолана шла в сады гарема, бродила  там,  избегая  встреч,
прогоняя с глаз надоедливых евнухов и угодливых служанок, слушала голоса
птиц и журчание воды в фонтанах,  искала  успокоения  в  голубом  сиянии
моря, в перешептывании деревьев, в ярких вспышках  цветов,  но  не  было
спасения и там. Хотелось живого слова, сочувствия, совета, поддержки, да
только где ты все это найдешь, где услышишь,  если  вокруг  все  молчит,
убитое рабством, уничтоженное страхом, задушенное насилием?
   Неожиданно в один из дней ее мук раздался в апельсиновой роще,  возле
которой остановилась султанша, молодой девичий голос.  Евнухи  метнулись
туда, чтобы заткнуть рот нарушительнице покоя,  но  Роксолана  движением
руки остановила их, прогнала прочь,  а