перь, может, и завидовала Маруньке!
   Брошена была ночью  за  двойные,  окованные  железом  двери,  гремели
тяжелые засовы на тех дверях. Будто в церковной ризнице  или  в  богатых
подвалах на  Рогатинском  рынке.  Заснула  только  под  утро  на  часок,
попробовала  побродить  по  дебрям  гарема  и  ужаснулась.  Целый   мир!
Запутанный, бесконечный, разделенный,  монотонный  и  страшный  в  своей
безвыходности. Длиннющий мабейн - коридор, освещенный окнами с крыши, по
обе стороны множество комнат, в одной из которых ночевала и она вместе с
десятком таких же девушек. Дальше - помещение для служанок. Может, и она
служанка, кто ж это знает? Гарем расползался не только  по  земле  -  он
поднимался и выше, к султанским покоям, к покоям валиде и султанских жен
и любимиц, евнухи  не  пускали  туда  никого  постороннего,  но  Настася
проскользнула вслед за водоносами - и там  увидела  уже  в  первое  свое
гаремное утро Махидевран,  ужаснулась  ее  власти,  сердце  сжалось  еще
сильнее от отчаяния, но в то же время душа ее встрепенулась и захотелось
жить, как никогда!
   Ее повели купаться, какие-то престарелые ведьмы ощупывали  каждую  ее
косточку, выщипывали каждый волосок на теле,  она  плескалась  в  теплой
воде, брызгала на ведьм, они  бормотали  что-то  по-турецки  и  немножко
по-славянски, - в гареме смешались  языки  турецкий  и  славянский,  тут
сошлись  два  мира,  враждебных,  чужих,  непримиримых,  но  нужно  было
находить взаимопонимание хотя бы словами, ибо приходилось  жить  даже  в
ненависти и безнадежности.
   Настася плескалась в  воде,  напевала:  "Ой,  на  горi  ставочок,  на
ставочку млиночок, а в млиночку млинярка, мала ж вона три  доньки.  Одну
дала до татар, другу дала до турок, третю дала до волох. Котру  дала  до
татар, то тiй дала весь товар, котру дала до  турок,  то  тiй  дала  сто
курок, котру дала до волох, то тiй дала сито блох". Может, когда уже нет
не только собственной  сорочки  на  теле,  но  и  надежд,  то  тогда  ты
беззаботнейший человек на свете. В детстве часто сдуру хотела умереть от
малейшей  обиды.  Теперь,  когда  у  нее  не  было  ничего,  даже  самой
возможности жить, жить неистово хотелось. Все люди, пожалуй, живут  тем,
что ждут: что-то должно произойти, какое-то событие, какая-то  перемена,
перелом в жизни, счастье, чудо. И ради этого можно вытерпеть все: голод,
холод, унижения, позор, бедность, несправедливость, тоску. А неволю?
   Жирный евнух просунулся  в  купальню,  остановился  у  дверей,  пялил
буркалы на  голую  Настасю  в  потоках  воды,  слушал  ее  припевочки  -
удивлялся или возмущался? Пусть!
   Душа в ней умерла, тело  живет,  хочет  жить.  Утренняя  заря  встает
где-то над лесами, звери выходят на водопой, на охоту, и она тоже зверь,
тоже хищник кровожадный! Уничтожено все вокруг  нее,  уничтожено  все  в
ней, а она - живая и невредимая! Это ли не чудо! И  мир  вокруг  теплый,
как эта вода, большой, цветистый, как те дивные гаремные покои  наверху,
все в золоте, в каменной резьбе и  таинственной  красоте.  Не  принимать
ничего близко к сердцу, не ждать  милосердия,  жить  как  эти  людоловы,
разбойники, звери, хищники! Стерпеть все, пожертвовать всем,  но  только
не телом! Нет тела - нет тебя.
   Если бы ей сказал кто-нибудь в  Рогатине,  что  ее  продадут  раз,  и
другой, и третий, она бы даже не смеялась. А теперь это случилось.  Жила
в неволе лишь несколько месяцев, а впереди не видно конца.  Должна  была
привыкать к мысли, что иной жизни теперь ей  никто  не  даст  никогда  и
поэтому надо все свое отчаянье, всю свою гордость проявлять  уже  здесь,
выказывать  как  можно  более  щедро,  бороться,   драться,   толкаться,
кусаться, грызться, чтобы прожить свой век хоть и в неизбежном унижении,
зато и не без некоторых возмещений.  Есть  ли  возмещение  для  свободы?
Существует ли? И может ли существовать? Ограничена жизнь человеческая, и
человек также ограничен. Только не многим суждено поломать  и  разрушить
даже темницы, возвыситься над всеми и  всем,  проявить  величие  духа  и
устремиться в беспредельность свободы.  Это  великие  люди.  Но  женщина
неспособна  на  это.  Настася  не  слышала  о  таких  женщинах.   Святые
великомученицы? Они были жертвами, а она жертвой быть не хотела. Хоть  и
без надежды на освобождение, но  надо  жить.  А  на  что  надеяться?  На
случай? На чудо? На бога? На дьявола?
   Надеялась только на себя,  на  свой  легкий  нрав,  на  добрую  душу,
которая  должна  теперь  соединить  в  себе,  может,  и  зло  с  добром.
Неосознанно избрала своей  защитой  ясный  смех,  заприметив,  что  этим
удивляет всех вокруг и как бы склоняет к себе даже самые мрачные сердца.
Можно дразнить людей, бросать им злые слова, дышать ненавистью, а  можно
радовать, веселить сердца, надеясь на добро,  ибо  кто  бросает  злость,
получает тоже злость, кто показывает слезы, в ответ увидит тоже слезы, а
кто дарит смех, неминуемо услышит в ответ тоже смех, может,  и  скрытый,
подавленный, загнанный в глубину души.
   Евнух приблизился к Настасиной  купели,  одной  рукой  подбирая  полы
широкого халата, неуклюже уклоняясь от своевольных  брызг  воды,  другой
алчно потянулся к  шее  девушки,  точно  хотел  удушить  ее,  -  Настася
испуганно отшатнулась, но черные сильные пальцы уже вцепились в  золотую
цепочку, на которой висел золотой крестик, дернули раз и  другой,  рвали
цепочку - вот-вот она не выдержит и рассыплется  мелкими  колечками,  не
соберешь!
   - Не тронь! - крикнула Настася. - Ты его мне вешал?
   Схватилась за  крестик,  как  за  свою  душу.  Выскочила  из  купели,
тряхнула длинными красноватыми волосами, словно даже обожгла ими евнуха,
тот попятился, забыв про крестик, заботясь лишь о том, чтобы не замочить
свои расшитые золотом сафьянцы.
   - Живо одевайся, тебя ждет ее величество валиде! - пропищал тонко.
   Когда Настася увидела валиде  Хафсу,  ее  потемневшие  губы  и  жутко
бледное лицо, поняла, что есть люди, которые никогда не смеются.
   Валиде сидела на толстом белом ковре, обложенная парчовыми подушками,
вся в темном, как и ее губы, жесткая и немилосердная. Настася огляделась
в большом покое. Высокие окна  с  деревянными  решетками  -  кафесами  -
внизу,  над  ними  еще  один  ряд  окон,  полукруглых,  с  разноцветными
стеклами, на которых змеи и червячки чужих букв, наверное, стихи  из  их
Корана. Ужасная роспись стен в  холодных,  как  глаза  валиде,  красках.
Множество низеньких столиков,  шкафчиков,  подставочек,  все  угловатое,
восьмигранное,  украшенное  слоновой   костью,   перламутром,   панцирем
черепахи, серебром. Сделано  было  из  дерева,  было  когда-то  деревом,
живым, растущим. Как ему  было  больно,  когда  калечили  его  тело,  из
округлостей вытесывали эти шероховатые восьмиугольники, врезали в  живую
плоть мертвые куски кости, панциря и холодного металла. Цвело, зеленело,
шумело, а теперь мертвое, как  эта  окаменелая  в  своей  неприступности
султанская мать. А может, и она несчастная, как все здесь вокруг?
   После  купели  Настася  чувствовала  себя  как  бы  вновь  рожденной.
"Омываетесь и очищаетесь в купели,  в  ее  светлых  водах..."  Не  могла
вспомнить, как оно там дальше. Разве что из Книги Иова: "Зачем дан  свет
человеку, коего путь  закрыт  и  коего  бог  окружил  тьмой".  Лучше  не
вспоминать ничего и ни о чем. Забыть бы обо всем и радоваться жизни!  Но
как ты забудешь, очутившись перед этой каменной  молчаливой  женщиной  с
устами, точно из старого мертвого дерева...
   Валиде указала Настасе, чтобы та села возле одного из столиков. Здесь
повсюду господствовал язык  знаков,  язык  презрения  и  угроз.  Но  что
поделаешь? Настася свернулась в клубочек на ковре. Ей было холодно после
купанья. Хотя бы спросила эта женщина, не замерзла ли  она.  Мерзнут  ли
они сами когда-нибудь? Или так  и  снуют  по  тем  длиннющим  полутемным
переходам то босиком, то чуть ли не голыми? На столике халва, обсыпанная
сахаром, какие-то словно бы вяленые фрукты,  длинношеий  медный  графин,
низенькие широкие чашки.  Тошнило  от  одного  взгляда  на  эти  неживые
лакомства. Утром тоже  не  могла  ничего  съесть,  только  выпила  воды.
Настася устраивалась поудобнее,  улыбнулась  не  то  болезненно,  не  то
горько.
   - Мне сказали, что тебя зовут Хуррем? - быстро проговорила валиде.
   - Разве я знаю?
   - Ты любишь смеяться?
   Настася пожала плечами. Кто же не любит?
   - Правда, что ты королевская дочь?
   Никакая женщина не может побороть любопытства, которое  сидит  в  ней
испокон века.
   Ни подтверждения, ни отрицания. Смех почти издевательский. Отец  звал
ее королевной. А она - себя. Разве запрещено?  Единственное  утешение  -
побыть королевной хотя бы в мыслях. Что еще ей оставалось? К тому же тут
так холодно. Боже, как она замерзла! Чтобы не стучать зубами, разве  что
смеяться. Единственное спасение. Султанская мать вся в теплых мехах, она
может сидеть  тут  сколько  ей  захочется,  а  Настасю  тянет  к  печке.
Прижаться спиной к теплому, выгнуться, потянуться.
   Валиде не замечала чужих переживаний. Знала только собственные обиды.
Смех нахальной девчонки оскорбил ее. Она сказала пренебрежительно:
   - Смех - вещь недостойная человека. Это низшая  ступень  человеческой
души. Он идет от дикого своеволия,  а  не  от  бога.  Аллах  не  смеется
никогда. Ты знаешь об этом?
   Настася снова пожала плечами. Засмеялась с вызовом. Разве она  знает?
Тут никогда не смеется их аллах, у нее дома бог  тоже  суровый,  окружил
себя великомучениками, не смеется никогда. Отец поучал, что смех от ада,
а не от рая. А в  раю  -  постное  блаженство.  Глаза  под  лоб,  голова
закинутая,  рот  раскрыт  -  от  восторга  или  чтобы  вскочила  в  него
благодать? А ей теперь все безразлично. Благодати не дождется  ниоткуда.
Единственное, что осталось ей человеческого, - это смех.
   Странная женщина вдруг неожиданно сказала:
   - Смеешься - это хорошо. Имя дали тебе хорошее. Будешь здесь Хуррем.
   Помолчала,  внимательно  изучая  Настасю  взглядом  (какая   же   она
Хуррем!), потом велела:
   - Должна изучить языки. Турецкий и арабский.
   Настася тряхнула волосами. Что там учиться! Разве ее этим  испугаешь?
Язык приходит сам по себе, незаметно, как дыхание. В Рогатине, когда шла
к пекарю-караиму Чобанику, должна была говорить с  ним  по-караимски,  с
резниками  Гесемом  Шулимовичем  и  Мошком   Бережанским   хорошо   было
перекинуться словом по-еврейски, с  сапожниками  братьями  Лукасянами  -
по-армянски, викарий Скарбский учил ее латыни и  немецкому,  а  польский
знала и без того: полек-подруг было у нее больше, чем  украинок-русинок.
Разве испугается она какого-либо языка? Выучит - никто и не опомнится. А
даст ли ей хоть какой-то язык утраченную волю, сможет ли вернуть ее?
   - Умеешь петь и танцевать? - спросила валиде.
   Спросила бы об этом сразу, чтобы не пропадать ей тут от холодища,  не
гнуться и не ежиться на полу. Вскочила на ноги,  закружилась  на  ковре,
напевая звонкую веснянку. А за окнами была мглистая зима, хотя деревья и
зеленели вечной и от этого словно бы  мертвой  зеленью,  и  валиде  тоже
сидела под темной стеной, с темными губами,  вся  в  темных  мехах,  как
зима, - женщина без весен, отныне и навеки!
   - Подойди ко мне ближе, девочка,  -  позвала  она,  позвала  голосом,
глазами, кивком пальца, унизанного перстнями с крупными самоцветами.
   Настася подошла, остановилась,  грудь  ее  вздымалась  высоко,  рвала
тесные шелка,  волосы  золотыми  волнами  лились  книзу,  освещая  живым
блеском мрачный покой.  Султанская  мать  рассматривала  Настасю  долго,
внимательно и медленно.
   - Гм. Дивные волосы, - молвила как бы себе самой. - Но ничего  помимо
них. Что ты умеешь?.. Ах, не все понимаешь? Умеешь  хотя  бы  покачивать
бедрами? Догадываешься, что разглядываю тебя для самого падишаха? Каждая
юная красавица должна придавать блеск яркому свету его радостей.  Ты  не
красавица, но у тебя особенное тело. Твоя нежная плоть,  как  удлиненное
озеро наслаждения, должна согреть его усталость и наполнить душу горячей
струей радости.
   Валиде говорила  скороговоркой,  выталкивала  из  себя  слова  целыми
охапками, так что если бы Настася и понимала по-турецки, то и  тогда  бы
не разобрала всего.  Уловила  несколько  уже  знакомых  слов,  стало  ей
смешно, не утерпела, засмеялась над странным разговором немой с глухой.
   Валиде хлопнула в ладоши,  и  в  покое,  неведомо  откуда  взявшийся,
появился черный кизляр-ага, знакомый Настасе с ночи. Звериная ловкость и
вкрадчивость были в его мощном теле,  а  в  лице  под  белыми  складками
тюрбана что-то  молящее,  словно  бы  даже  собачье.  Лишь  впоследствии
Настася  постигла,  что  это   глаза.   Не   узнавала   их,   пока   они
предупредительно ловили каждое движение валиде, когда же остановились на
ней, уставились на нее,  прилипли,  приклеились  жестоко  и  неотступно,
узнала вмиг и чуть  не  вскрикнула  от  неожиданности.  Глаза  Стамбула,
настороженные, недоверчивые, подозрительные, острые. Глаза выслеживания,
преследования, глаза неволи. От них не спрячешься, не  освободишься,  не
убежишь, не спасешься, наверное, и в смерти.
   - Пусть натрут ее  тело  маслом  герани,  мускусом  и  амброй,  чтобы
прогнать из него дикий дух степей, - сказала валиде (а Настасе  хотелось
закричать: "Лещины дух! Зеленых листьев и трав!") - Чтобы оно  было  как
сад, в котором щебечут птицы блаженства,  из  которого  нет  сил  выйти.
Нужно также позаботиться, - спокойно  наставляла  кизляр-агу  валиде,  -
чтобы Хуррем предстала перед падишахом в  искусном  пении  и  танце,  не
допуская варварской нечестивости.
   Кизляр-ага, прикладывая руку к  груди,  кланялся  чуть  ли  не  после
каждого слова, послушно смотрел на валиде  и  в  то  же  время  каким-то
непостижимым образом успевал бдительно следить и за Настасей, словно  он
был о четырех глазах. Так она и прозвала его в мыслях  Четырехглазым,  и
таким он для нее остался навсегда. Отомстить им их же  оружием.  Назвали
Хуррем, как только ступила она за кованные железом двери,  и  она  будет
называть их, как ей вздумается.
   Когда валиде махнула рукой, чтобы они уходили, Четырехглазый  буркнул
девушке на ломаном славянском:
   - Иди за мной.
   Научен всему. Еще не знала тогда, что и  сам  султан  Сулейман  кроме
турецкого, персидского, арабского знал еще и сербский и  при  его  дворе
славянский язык звучал не реже, чем турецкий или арабский. Что побуждало
султана к этому? Государственные нужды  или  его  темное  происхождение?
Голос крови? Кто его знает! Настасе еще не  было  никакого  дела  ни  до
государственных нужд, ни до чьего бы то ни было происхождения.  Забывала
уже и свое собственное. По крайней мере все вокруг старались, чтобы  она
забыла.
   Снова  принялись  ее  мыть,  парить,  как  репу,  натирать  душистыми
благовониями так, словно  должен  был  проглотить  ее  какой-то  людоед,
выщипывали брови, отбеливали и без того белое лицо, примеряли  множество
убранств - широких, легких, прозрачных, до того, что и  сама  она  стала
прозрачной, словно бы светилась, и когда в  садах  гарема  гулял  буйный
ветер, то поеживалась, потому что  казалось  ей,  что  тот  ветер  может
теперь свободно пролететь сквозь нее. Цепляли  на  нее  украшения.  Пока
недорогие, из тяжелого чеканного серебра. Серьги, браслеты на руки и  на
ноги. И снова перемеряли целые кипы тканей, завертывали  ее  в  них,  не
жалели, были безумно щедры, - роскошь и богатство султанского гарема  не
имели границ!
   Затем приставили к ней старого олуха (все евнухи тут были старые  или
казались ей старыми) в синих шароварах, в белых шерстяных чулках, в трех
халатах, надетых один поверх другого, в большущем синем  тюрбане.  Евнух
вытащил на середину  комнаты  огромный  стоячий  барабан,  взял  длинную
колотушку, опустился возле барабана на  колено  и  стал  что  было  силы
колотить в натянутую бычью шкуру, показывая Настасе, чтобы она кружилась
вокруг него, приспосабливаясь к ударам колотушки. А дудки!  Если  хочет,
пусть приспосабливается сам!  И  Настася  пустилась  в  такой  неистовый
танец, запела так громко и звонко, что евнух поначалу оторопел от  столь
неслыханной  дерзости,  но  потом  в  нем  проснулась   профессиональная
гордость, он попытался колотить в такт Настасяному кружению и пению,  не
успевал, сбивался, бранился, пробовал остановить своевольную  девушку  и
тем распалял ее еще  больше.  Евнух  вспотел,  из-под  тюрбана  широкими
струйками стекал на его черную физиономию пот, он  глотал  его,  и,  уже
потеряв малейшую надежду успеть за  этой  козой,  бухал  в  барабан  как
попало, сплевывал бессильно и грозил Настасе огромной своей  колотушкой.
Настася заливалась смехом. "Вот вам и Хуррем! Ну, я уж вам покажу!  Всем
покажу!"
   Думала, что издевается над  одним  лишь  этим  неуклюжим  олухом,  но
забыла о вездесущих глазах гарема. А глаза  не  пропускали  ничего,  все
замечали, все видели, увидели и то, что  происходило  между  Настасей  и
барабанщиком, сообщили кизляр-аге, тот сообщил валиде, Хафса  по  обычаю
долго думала, потом сказала:
   - Вот и хорошо. Пусть такой ее и увидит его султанское величество.
   Валиде неутомимо отдавала приказания. Днем  и  ночью,  в  будни  и  в
праздники. И всегда стоял перед нею кизляр-ага, прижимал руки к груди  и
кланялся. Так же кланялся и перед султаном,  но  тот  не  звал  главного
евнуха, не спешил в гарем, если и хотел  кого  видеть,  то  только  свою
возлюбленную Махидевран, которая после этого проявляла власть еще  более
неумеренную, превосходя самое валиде.

***

   Весенние ветры повеяли над Стамбулом, над садами  серая,  над  душами
счастливыми и несчастными, когда султан пожелал побывать в Баб-ус-сааде.
Настася очутилась в зале приемов  впервые.  Два  ряда  окон,  галереи  с
резными решетками, оранжевые фаянсы в цветах и травах,  кружева  резного
камня и дерева, ковры,  столики  с  лакомствами,  курильницы,  посредине
возвышение  для  танцев,  рядом  высокий  трон  для  султана,  низенькие
стульчики для валиде, султанских сестер и  Махидевран.  Евнухи  сбили  в
кучу  одалисок,  певиц,  танцовщиц;  приглушенные  голоса,   подавляемые
вздохи, неслышные шаги ног, обутых в мягкие сафьяновые туфельки;  пришла
Махидевран, проплыла к своему месту; валиде  привела  султанских  сестер
Хафизу и Хатиджу, ожидание  было  тягостным,  напряженным,  невыносимым.
Хотя на дворе стояла теплынь, в зале были натоплены высокие  печи.  Было
душно. Ароматы из курильниц, мази с запахом цветов и заморских пряностей
- все смешалось. Настася даже  вздохнуть  боялась  -  куда  она  попала!
Тонкостанные, пышнобедрые роскошные одалиски с размалеванными лицами,  в
шелках, в  белых,  желтых  и  черных  жемчугах,  с  зелеными,  голубыми,
красными самоцветами (за ночь любви), в золоте, парче, в кисее, в тонких
шалях, все прозрачно, ничто не спрятано и не укрыто. Все ждало  султана,
только его одного, все готовилось для него, состязалось за  него.  Какой
ужас, какой позор и какое унижение!
   Султан явился в зале, как дух святой, - незаметно, внезапно, чуть  ли
не сверхъестественно. Настася никак не могла привыкнуть к тому, что люди
в гареме появляются всегда неожиданно, ниоткуда, словно  бы  из  ничего.
Для этого  устроено  было  здесь  множество  потайных  дверей,  укрытий,
тяжеленных занавесей из  плотных  тканей,  поднятых  под  самые  потолки
галерей и переходов, отовсюду поблескивали  чьи-то  глаза,  улавливалось
чужое дыхание, шевелились стены, призраки жили в  каждой  щели,  готовые
мгновенно стать плотью, враждебной и ненавистной. Можно ли  когда-нибудь
привыкнуть к такому, не сойдя с ума?
   Султана сопровождал Четырехглазый. Появился незамеченным и исчез,  во
мгновение ока очутился около своих евнухов, которые  стерегли  одалисок,
расставляли их так и этак, резким шепотом передавали  повеления  валиде,
кому, когда, что и как делать и как  себя  в