ыдали Сулейманову сестру Сельджук-султанию,  принцессу,  гордую
своей красотой, но и она, так же, как и валиде,  была  в  восхищении  от
бывшего раба.
   Для Османов происхождение никогда много не значило.  Только  заслуги,
верность, преданность и личные достоинства.  Кто  умел  крикнуть  громче
всех во время штурма вражеской крепости, ударить  сильнее  всех  саблей,
растоптать наибольшее количество врагов, растолкать локтями всех вокруг,
лезть напролом без стыда и совести, лишь бы только во славу аллаха и  на
пользу и услужение султану. Каждый  нищий  мог  стать  великим  визирем,
вчерашний раб - царским зятем. Ведь сказано: "Разве же у них лестница до
неба?"
   Паша, загоняя коней до смерти,  мчал  из  Эдирне,  чтобы  принести  в
Манису весть о смерти султана, прежде чем об этом узнают в Стамбуле.  Он
торопил Сулеймана: "Быстрее, быстрее!" В столицу, в  султанский  дворец,
пока не проведали янычары, пока стамбульская чернь  не  выплеснулась  на
улицы... Сулейман не верил. Султан мог подговорить Ферхад-пашу. Заманить
Сулеймана в западню и расправиться.
   Ферхад-паша падал на колени, целовал Сулеймановы следы. "Сияние  очей
моих! Разве бы осмелился раб твой..."  Сулейман  кривил  тонкие  губы  в
усмешке. Слишком много черных теней затемняло сияние самого Ферхад-паши.
В царской семье хотел властвовать безраздельно,  соперников  не  терпел.
Если перед шах-заде заискивал, то Ибрагима  ненавидел  открыто.  Называл
его ржавчиной на сверкающем мече Османов.
   Тогда  прибыл  новый  гонец.  Теперь  уже  от  великого  визиря  Пири
Мехмед-паши из Стамбула. Мудрый Пири Мехмед прислал  Сулейману  шелковый
свиток: "Моему достославному повелителю. Дня двадцать седьмого  рамадана
почил в аллахе всесветлый султан Селим. Смерть  его  скрыта  от  войска.
Остаюсь для повелений моего достославного властителя".
   Сулейман поцеловал свиток. Взял с  собой  Ибрагима  и  Ферхад-пашу  -
Ибрагима для себя, пашу для янычар. Коней меняли через каждые три  часа.
Ферхад-паша издевался над Ибрагимом: "Рассыплешься!" - "До твоих похорон
доживу!" - "Подумай, кому это говоришь?" - "Я уже подумал". Сулейман  не
разнимал  двух  фаворитов.  Один  -  его  собственный,  другой  -   всей
султанской семьи. Может, ждал, кто кого? Но Ибрагим ждать не мог.
   На вершине пятого из семи  стамбульских  холмов  Сулейман  поклонился
покойному султану, и первым, что он повелел, было:  воздвигнуть  на  том
месте джамию ,  тюрбе   и медресе в память великого покойника.  Только  после
этого вступил во дворец Топкапы.
   Янычары взвыли,  услышав  о  смерти  Селима.  Султана  звали  Явуз  -
Грозный, с ним и они были грозны  как  никогда  прежде.  В  знак  скорби
посрывали с голов  свои  островерхие  шапки,  свернули  походные  шатры,
бросили  их  на  землю,  отказались  служить  новому  султану.  Ибо  тот
признавал только свои книги, выискивая в них мудрость. А мудрость  -  на
конце ятагана. Пусть себе утешается книгами!
   Сулейман терпеливо пережидал смуту в придворном войске.  Надеялся  на
Ферхад-пашу?  Или  на  старого  Пири  Мехмеда?   Потом   велел   открыть
сокровищницу и стал щедро раздавать золото и серебро. Янычары  притихли.
Отпустил домой шесть сотен египтян, взятых в рабство Селимом. Персидским
купцам, у  которых  Селим  перед  походом  против  шаха  Исмаила  забрал
имущество и товары, возвратил все  и  выплатил  миллион  аспр   возмещения. В науку другим и  для  острастки  повесил
командующего флотом капудан-пашу Джафер-бега,  прозванного  Кровопийцей.
Никто не знал, что это первая месть Ибрагима. Да и сам  капудан-паша  не
успел догадаться об истинной причине своей смерти. Забыл, как пятнадцать
лет назад был привезен на его баштарду худощавый греческий джавуренок со
скрипочкой и как, насмехаясь, почесывая лохматую жирную грудь, прячась в
тени шелкового шатра на демене, поставил он под солнцем на шаткой палубе
мальчонку и велел играть. И тот играл. Может, думал, что и схватили  его
на берегу только затем, чтобы потешил игрой  капудан-пашу?  И,  пожалуй,
надеялся, что его отпустят к папе и  маме?  "Хорошо  играешь,  малыш,  -
сказал Джафер-бег, - и как жаль тебя продавать!  Но  что  я  бедный  раб
всемогущественного и милосердного аллаха,  могу  поделать?"  И  он  даже
заплакал от  растроганности  и  безысходности.  Сказано  же:  кого  волк
схватит, того уже в лес не пустит.
   Джафер-бег продал маленького Георгиса за  пятьдесят  дукатов  богатой
вдове Феррох-хатун из Маниссы. Добрая женщина не только уплатила бешеные
деньги за ничтожного греческого мальчугана, она не жалела денег на самых
дорогих учителей; и за пять лет  Ибрагим  (ибо  теперь  его  так  звали)
словно заново родился на свет. Не узнал бы его уже  никто  с  маленького
острова Парги.
   Повезло даже в несчастье. Ему повезло и еще  раз:  шах-заде  Сулейман
услышал однажды на улице, как Ибрагим играл  на  виоле.  Небесная  игра!
Феррох-хатун   плакала   горькими   слезами,   расставаясь   со    своим
воспитанником. Воля шах-заде для нее  была  превыше  любви  к  Ибрагиму.
Шестнадцатилетний шах-заде купил себе семнадцатилетнего раба  редкостных
способностей, знаний и достоинств. Не мог жить без Ибрагима. Назвал  его
силяхтаром - оруженосцем. Ибрагим платил Сулейману преданностью, любовью
и благоговением.  Не  довольствовался  словами,  взглядами,  готовностью
служить во всем. Доходил уже и до невероятного. Обрезал Сулейману  ногти
над серебряной тарелочкой и хранил их в розовой воде, как драгоценнейшую
реликвию. Сулейман сочинял стихи про  Ибрагима.  Называл  его  макбул  -
милый, мергуб - желанный, махбуб - любимый. Часто спал  с  ним  в  одной
комнате, забывая о красавицах  из  своего  маленького  гарема.  Заставил
Ибрагима завести собственный гарем. Пока из одних рабынь.  Женщины  тоже
любили Ибрагима. Он был любовником пылким и утонченным, как  все  греки.
Греком оставался, несмотря ни на что. С Сулейманом они читали Аристотеля
по-гречески. Спорили о Платоне и  Сократе,  тоже  по-гречески.  Когда  в
Стамбуле Ибрагим  познакомился  с  богатым  венецианским  купцом  Луиджи
Грити, то первый их разговор велся  опять-таки  по-гречески.  Внебрачный
сын венецианского сенатора Андреа Грити, на десять лет старше  Ибрагима,
человек невероятного богатства, Луиджи повел  себя  с  Ибрагимом  как  с
братом. За  кипрским  вином  неторопливо  велись  беседы  о  поэзии,  об
Александре Македонском и  Ганнибале,  об  исламском  мудрословии.  Грити
учился в университетах Вены и  Падуи,  Ибрагим  -  только  у  безымянных
улемов . Один родился  в  роскоши,  другой
происходил из вековечных голодранцев. Но кто бы заметил  различие  между
ними? К тому  же,  будучи  и  старше,  и  богаче,  и  могущественнее,  и
образованнее, хозяин дома уступал младшему, незнатному,  рабу,  наконец,
даже в языке! Не удивлялся только Ибрагим.  Ибо  знал  то,  что  знал  и
Грити. О смертельном недуге  султана  Селима.  И  о  том,  что  Сулейман
единственный наследник престола. А также о том, что он, Ибрагим, душа  и
сердце Сулеймана.
   Все-таки жизнь легка и прекрасна. На третий день после провозглашения
Сулеймана султаном Ибрагим получил пост смотрителя султанских  покоев  и
звание великого сокольничего. Ему был предназначен двор  на  Ат-Мейдане,
возле античной цистерны Бинбир-дирек. От Ат-Мейдана  через  ипподром  до
Айя-Софии и  серая  Топкапы  совсем  близко.  Султан  хотел,  чтобы  его
любимчик был всегда рядом. На Ат-Мейдане происходили смотры  султанского
войска. Там муштровались янычарские орты  .  Через  него  пролегал  путь  торжественных  султанских
выездов  -  селямликов.  Ат-Мейдан  был  как  бы  зеркалом   султанского
Стамбула. А Ибрагим любил зеркала. Венецианца не удивишь таким подарком,
но Ибрагим, поселившись на Ат-Мейдане, часто  посылал  Луиджи  Грити  на
Перу зеркала, то бронзовые, то серебряные, а то и  золотые.  У  османцев
нет предметов без значения. Ведя происхождение от темных сельджуков, они
не возлагали больших надежд на письменность, обходились по обычаю  своих
неграмотных предков языком вещей. Даже  совершенно  неграмотный  османец
мог  составить  любое  послание.  Зеркало   значило:   "Я   готов   всем
пожертвовать для вас". Грити охотно включился в  предложенную  Ибрагимом
игру. Присылал ему виноград, свитки синего и голубого  шелка,  сладости,
ветку алоэ. Это означало: "Сердце  мое,  я  люблю  вас!  Страдания,  кои
претерпеваю я от своей любви, едва  не  сводят  меня  с  ума.  Душа  моя
стремится к вам со всей силой страсти. Пролейте благотворный бальзам  на
мои раны!" Ибрагим отсылал золотую монету. Это значило: "Я  буду  любить
вас еще сильнее".
   Истекал  второй  месяц  со  дня  провозглашения  Сулеймана  султаном.
Убедившись в щедрости и суровости нового султана, Стамбул  утихомирился.
И хотя огромная империя взрывалась бунтами то тут,  то  там,  в  столице
жизнь налаживалась. Первым признаком этого было то, что купцы повезли на
Бедестан драгоценные товары и самых дорогих рабов.  Луиджи  Грити  через
посланца пригласил Ибрагима посетить вместе с ним Бедестан,  где  должны
быть редкостные молодые рабыни. Даже черкешенки, которые ценятся  дороже
всех. Луиджи Грити намекал  Ибрагиму,  что  уже  забыл  о  его  рабстве.
Собственно, в этой земле все рабы. Народ - раб султанов,  султан  -  раб
аллаха.  Чтобы  сделать   приятное   Луиджи,   Ибрагим   решил   одеться
венецианским купцом. Цветные кружева, черный  бархат,  золотая  цепь  на
шее, перстни с крупными самоцветами,  широкополая  шляпа  с  драгоценным
плюмажем. Одевали его два греческих мальчика. Красивые и изящные, как  и
сам Ибрагим. Он окружал  себя  только  красивым.  Хотел  видеть  себя  в
зеркалах чужих жизней. Не переносил евнухов.  Ненавидел  надругательства
над человеческой природой. Человека лучше убить, чем искалечить.  Смерть
следует рассматривать,  как  один  из  способов  облегчить  человеческую
жизнь. И не тому, кто убивает, а кого убивают. Пока  живой,  можно  было
утешаться такими рассуждениями.  А  он  был  жив  и  не  имел  намерения
умирать. Может, и никогда.  Смотрел  на  себя  в  венецианское  зеркало,
подаренное Луиджи Грити. Нравился себе,  как  всегда.  Тонкий,  нервный,
изысканный. На бледном лице выразительно очерченные губы, из-под  тонких
черных усов поблескивают ровные острые зубы,  так  плотно  поставленные,
что кажется - их вдвое  больше,  чем  нужно.  Иные  развивают  тело,  он
развивает дух. Тело приспосабливалось к духу, шлифовалось  им,  зависело
от него, а дух был  свободный,  раскованный,  миллионноликий.  Потому  и
любил себя Ибрагим удвоенного, утроенного в зеркалах.  В  них  отражался
уже и не он, не его внешность, а его неповторимый дух.
   Луиджи Грити застал Ибрагима у зеркал. Как бы в угоду Ибрагиму, купец
оделся османцем. Богатый халат из  золотистой  парчи,  расшитые  золотом
зеленые шаровары, белоснежный шелковый тюрбан, под широченными смоляными
бровями  поблескивают  выпуклые  глаза.  Искривленный,  как  у   султана
Мехмеда-Фатиха нос, густые пышные усы, чернющая  борода.  Вылитый  паша!
Они долго смеялись, рассматривая друг друга. Обнялись и расцеловались  в
надушенные усы. Даже духи  каждый  подобрал  соответственно  костюму:  у
Луиджи восточные, у Ибрагима итальянские, чуточку женственные,  чуть  ли
не от самой Екатерины Сфорца, к советам которой прислушивались все самые
вельможные лица Европы.
   - В носилках или на конях? - спросил Ибрагим.
   - Только верхом! - захохотал  Грити,  показывая  на  кривую  саблю  в
драгоценных ножнах, на парчовой перевязи.
   Их сопровождало с десяток  бостанджиев,  готовых  на  все.  Свиту  не
удивил Ибрагимов вид. Видывали и не  такое.  Головами  отвечали  за  его
целость и неприкосновенность перед самим султаном - вот и все, остальное
их не касалось. Грити об  охране,  казалось,  не  заботился  вовсе.  Его
охраняли деньги. Мог купить пол-Стамбула.  Еще  неизвестно,  где  больше
сокровищ, в замке Семи башен или у него.
   - Мы забыли взять евнухов, - спохватился Грити.
   Ибрагим нервно передернул плечами.
   - Зачем? Я не считаю, что такое зрелище украшает настоящего мужчину.
   - Не украшает, но служит  первым  признаком  мужчины.  Иначе  каждому
правоверному пришлось бы возить за собой целый гарем. Слишком  хлопотно,
не так ли?
   - Небольшой гарем лучше самых пышных евнухов. Я бы согласился  возить
даже гарем, только не этих обрубков человечества. Но мой гарем из  одних
рабынь. Это напоминало бы мне всякий раз о моем собственном положении.
   - Не считаете ли вы, мой дорогой, что  пора  уже  вам  изменить  свое
положение хотя бы в гареме? - прищурился глаз Луиджи.
   - Я еще слишком мало живу в Стамбуле.  Все,  кого  знал,  остались  в
Маниси.
   - Зато вас знает весь Стамбул.
   Ибрагим засмеялся.
   - Согласитесь, дорогой Луиджи, что я не  могу  взять  себе  в  кадуны
 сразу всех красавиц Стамбула! Рабынь - сколько  угодно,
законных жен - только четыре! Так повелел пророк.
   - Не надо  всех.  Начинать  нужно  всегда  с  одной.  У  моего  друга
Скендер-челебии юная дочь.
   -  Скендер-челебия?  Главный  дефтердар?   Он мог бы породниться с рабом?
   - Не вспоминайте лишний раз того, что для вас уже, собственно,  и  не
существует. Что же касается Скендер-челебии,  то  он  хотел  бы  угодить
новому султану так же, как умел  угождать  его  покойному  отцу.  Одного
слова султана Сулеймана достаточно, чтобы Кисайя стала вашей кадуной.  А
она истинный цветок из садов аллаха.
   - Как можно судить о красоте, не увидев ее собственными глазами?
   - А разве вас не убеждает имущественное положение Скендер-челебии?
   - До сих пор я старался наполнять не карманы, а голову и сердце.
   - То, что не существует, не может быть наполненным.
   - Что вы имеете в виду?
   - Человек даже самый мудрый может умереть от  голода,  когда  у  него
ветер в карманах! - прокричал Грити так громко, будто бросал  эти  слова
голодранцам, что вертелись в узких улочках, чуть не  подлезая  под  ноги
коням. - Я лично отдаю предпочтение  наполнению  всего  без  исключения.
Может, дефтердару как раз и не хватает вашей головы.
   - До сих пор он обходился собственной головой, и не без успеха.
   -  Есть  предел,  перед  которым  бессильны  даже  такие   умы,   как
Скендер-челебия.  Торговля  напоминает  стамбульский  Бедестан  -   тебе
кажется, будто ты схватил ее всю, а между тем ты как рыбак,  чем  больше
ловит он рыбы в море, тем  больше  видит  непойманной.  Одни  впадают  в
отчаянье от такого открытия, другие ищут  способы  поймать  еще  больше.
Может, Скендер-челебии не хватает именно вашего ума  и  вашего  влияния,
так же как вам не хватает свободной жены для гарема.
   - Я ничего не говорил о гареме. Не интересовался этим  никогда.  Если
хотите, то о моем гареме, хоть говорить об этом смешно и  не  полагалось
бы, заботился Сулейман.
   - Пусть позаботится еще. Тому, кто проводит с султаном иногда и  ночи
голова к голове, в бессонных беседах, нетрудно выпросить  такой  пустяк.
Одно слово султана - и  Скендер-челебия  сам  приведет  свою  прекрасную
Кисайю на Ат-Мейдан...
   Ибрагим молча улыбался под  тонкими  своими  усами.  Эти  два  волка,
Луиджи Грити и Скендер-челебия, видимо, уже не  в  состоянии  проглотить
добычу, которую хватают по всей империи, им нужен еще и третий.  Выбрали
его. От него не потребуется никаких усилий.  Все  они  сделают  сами.  А
Сулейманово слово он выпросит легко. Только  намекнет  -  и  султан  сам
станет умолять его, чтобы он взял в жены дочь дефтердара.
   - Я  пришлю  вам  редкостное  зеркало  персидской  работы,  -  сказал
Ибрагим.
   - А у меня для вас есть еще более редкостная золотая монета,  чеканки
знаменитейшего итальянского мастера, -  ответил  тем  же  Луиджи.  Точно
купцы, которые на предложение - иджабу - и согласие - кабуля - заключают
договор - акд, они соглашались действовать сообща в деле весьма  важном,
хоть  и  зародилось  оно,  как  могло  показаться,   из   случайного   и
несущественного разговора.
   Подъезжали к Бедестану - главному  стамбульскому  базару,  такому  же
старому, как и этот город, уничтожаемому и  возрождаемому,  как  и  этот
город  и,  как  Царьград,  неистребимому,  вечному,   бессмертному.   За
узенькими улочками, за кучами мусора, потоками нечистот, харчевнями, где
дым, смрад,  зловоние,  брань,  насыщение  и  опорожнение;  за  шумом  и
теснотой, солнцем и ветром - целый город, скрытый от мира, под  высокими
каменными сводами, с сотнями улочек и переходов,  со  своими  площадями,
фонтанами, ручьями, даже с собственной мечетью. Тут  никогда  не  подует
ветер и не шевельнется воздух, разве что от  людских  голосов,  бряцанья
сбруи, рева ослов и рыка диких зверей, которых продают  так  же,  как  и
живых людей да мертвые товары.
   Гул стоит, будто  ты  внутри  исполинской  морской  раковины,  звукам
некуда вырваться, они живут здесь вечно, вне времени, для них, как и для
всего Бедестана, нет ни дня, ни ночи, ни солнца, ни луны,  ни  росы,  ни
зноя, ни зимы, ни лета, только блеск, чары, сон, грезы,  запахи  мускуса
от кож козлиных, бараньих, воловьих, сладковатый  дух  ковров,  пьянящие
ароматы цинамона,  ладана,  перца,  гвоздики,  имбиря,  смолы,  муската,
сандалового дерева, серы, амбры.
   Главный проход,  по  которому  можно  ехать  верхом  и  даже  конными
упряжками, куда заходят целые верблюжьи  караваны,  -  с  высоким  синим
звездным сводом. В полутьме боковые лавчонки, набитые товарами, лежащими
там, может, и тысячу лет. Снопы света падают сверху сквозь узкие оконца.
Тут  возвышаются  горы  лиловых  и  черных  фиг,  висят  бараньи   туши,
разрубленные  на  четыре  части,  головки  брынзы,  посыпанной   черными
зернышками, твердая, точно  кость,  продымленная  бастурма  , тут же арабский клей в "слезах", мастика, желатин,
басма, хна, ароматические мази для  бровей,  гашиш,  опиум,  краски  для
шерсти,  восточные  драгоценности;  неподвижно  сидят  толстые  купцы  в
высоких  чалмах  перед  лавками  с  серебряными,  медными   и   золотыми
изделиями, ремесленники кроят и шьют одежду, изготовляют  мешки,  плетут
корзины, едят кебаб и сладости, варят плов и шурпу, режут баранов, жарят
мясо (Бедестан съедает за день одних только верблюдов до  полутысячи,  а
баранов без счета), жуют, чавкают,  отрыгивают,  опорожняются,  молятся,
кричат и плачут, проклинают и клянутся, старые армяне поют  тысячелетние
дивные песни, торговцы оружием, поджав ноги, сидят на  звериных  шкурах,
пьют шербеты, поглаживают бороды, бормочут стихи из Корана, а вокруг них
кучи ятаганов,  ружей,  пистолей,  дамасские  сабли,  курдские  кинжалы,
трости и палицы из железного кавказского дерева, барабаны; еще дальше  -
золотые  цепочки,   мониста,   жемчуга,   перстни,   рубины,   изумруды,
бриллианты,   вороха   бирюзы,   конская   сбруя,   четки,   курильницы,
светильники, сандалии из разукрашенного дерева -  женщины  надевают  их,
отправляясь в хамам ,  коробки  из  черепах,  из  черного
дерева, инкрустированные  перламутром,  старые  зеркала,  подставки  для
Корана, солома, сено, дрова, ячмень, ткани -  все  смешано,  перемешано,
свалено и навалено без толку, без  нужды,  без  видимого  смысла,  будто
издевка над окружающим миром, где испокон века три силы пытаются придать
всему существующему хоть какой-то порядок: природа, человек, боги, чтобы
впоследствии,   очутившись   перед   хаосом   Бедестана,   убедиться   в
бесплодности всех  своих  попыток.  Над  стихией  Бедестана  не  властна
никакая сила, кроме разве что стихии еще  большей.  И  такой  стихией  в
Царьграде всегда был пожар. Бедестан горел при  императорах,  горел  при
султанах, начиная от  первого  из  них  -  Мехмеда  Фатиха.  Владычество
каждого  султана  ознаменовывалось  не  только   завоеванными   землями,
янычарскими бунтами, сооружением  новых  мечетей,  тюрбе  и  медресе  на
площадях и возвышенностях Стамбула, но и диким  возгласом,  от  которого
содрогалась вся столица, который мог пр