ойствия в  государстве  предатели  должны
быть уничтожены - так твердит  шариат.  И  муфтий  будет  повторять  эти
слова, ибо над ними аллах. Но ведь аллах и над султаном? А  что  говорит
аллах? "Мы не возлагаем на душу ничего, кроме возможного для  нее".  Для
его  души  невозможно  убить  Хуррем.  Что  это  даст?   Спокойствие   в
государстве? Но ведь закон не обеспечивает спокойствия, так  как  он  не
способен к размышлениям. Муфтий, как  и  закон,  захочет  только  позора
султану. Казнить такую женщину - позор пожизненный. Ее  знал  весь  мир.
Короли  и  королевы,  прославленные  художники   и   ученые,   послы   и
путешественники, воины и простой люд. Разве можно убить  такую  женщину?
Перед нею должен склониться даже закон! Его, Сулеймана, назвали  Кануни,
то есть Законодателем, - он упорно давал миру новые и новые  законы,  не
предполагая, что может когда-нибудь стать их жертвой. Он  добыл  величие
своими походами и своим разумом и знал, что первейший признак величия  -
покоряться закону, как покоряется ему простой смертный, хотя  и  знаешь,
что закон не дает выбора. Но, как султан, он имел еще меч, а  меч  давал
выбор. Он либо карает, либо покоится в ножнах. Кто помешает ему оставить
свой меч в  ножнах?  Величие  можно  добыть  и  в  любви.  Недаром  ведь
прославленный итальянский художник сказал о нем: "У великого человека  и
любовь бывает великая, если его сердцем овладеет необычная женщина".
   Он был несправедлив к своей Хуррем и жесток. На долгие годы  оставлял
ее в холодных стенах гарема. Равнодушно смотрел на  смерть  ее  сыновей,
утешая себя мыслью, что потомков для трона еще хватает. Не  предотвращал
ее старение, хотя и замечал, как изменялось ее лицо с течением лет.  Там
пожелтело, там пятнышко, там пересохшая кожа, там морщинка. Морщинку  на
лице любимой женщины не разгладит своими поцелуями даже миллион ангелов.
Годы оставляли в ней жестокие свои следы, но он  утешал  себя  тем,  что
Хуррем становится для него еще  дороже,  а  тело  словно  бы  еще  более
желанным, в нем исчезли дикость и несовершенство, и было оно  словно  бы
райский подарок. Говорил ли он ей об  этом,  умел  ли  сказать  подобные
слова в своей султанской закостенелости?
   Все отдавал своим законам и своим воинам. А его законы  и  его  воины
жили только тем, что ждали войны,  ждали  смертей.  Пыль  на  лицах  его
воинов, на их оружии, в их  глазах,  в  их  душах.  Серая  пыль  смерти,
которой он хотел засыпать весь мир.
   И его Хуррем, единственное живое существо  в  этом  царстве  небытия,
неужели и она должна отдать свою жизнь?
   Пытался представить ее. Знает ли она о его колебании между ее  жизнью
и смертью? Из золотых сумерек выплывало ее лицо, но было  замкнутым,  не
обращалось к нему ни  единой  черточкой,  не  откликалось,  не  подавало
признаков жизни. Как крепость, которую ты хочешь взять  приступом,  лицо
замкнуло все ворота, убрало мосты, выставило непоколебимых защитников  -
твердость, незыблемость, и не заглянешь за валы, палисады и стены.
   В этот миг Сулейман почему-то вспомнил  каймакчи  из  Гянджи.  Почему
тогда, на рассвете, не отдал он Сулейману свой каймак,  несмотря  на  то
что султан даровал ему жизнь?
   Повез  каймак   от   победителя   и   повелителя,   а   куда,   кому?
Неблагодарность. Все неблагодарны, может, потому так мало милосердия  на
свете.
   Ох, как хотелось ему покорить Хуррем!  Чтобы  пришла  сюда,  упала  к
ногам, плакала и умоляла, умоляла  и  плакала,  а  он  проявил  бы  свое
великодушие,   отомстил   бы   за   измену    великодушием,    оставаясь
твердо-неприступным,  хотя  и  без  привычного  самодовольства,  которое
всегда испытывал от своего высокого положения. До конца доволен был лишь
тогда, когда покорность выражали ему с величайшей  старательностью,  без
какой бы то  ни  было  изобретательности  и,  если  так  можно  сказать,
изысканности,  а  грубо,  крикливо,  почти  дерзко.  Жил  среди  дерзкой
покорности и теперь удивлялся, почему эта женщина уперлась и  замкнулась
перед ним, как  неприступная  крепость.  Почему?  Как  смеет?  Разве  не
понимает, перед каким страшным выбором стоит  он,  ее  повелитель  и  ее
раб?
   И не знал, что крепость открыла ворота и выпустила всадников на белых
конях и золотые трубы, сверкнув в лучах солнца, заиграли радостный  марш
прощения и проклятия, проклятия и прощения.
   Огромный кизляр-ага, втиснувшись боком в просторный султанский покой,
поставил на  восьмигранный  столик  перед  падишахом  золотое  блюдо  со
свитком лиловой бумаги, опечатанной печатями  Роксоланы,  и  исчез,  как
дух. Ночь смешалась с днем, а день с ночью. Сколько дней  минуло  с  тех
пор, как он заперся в своем одиночестве?
   Сулейман протянул к свитку руку и испуганно отдернул. Снова  протянул
ее к столику, но рука налилась свинцом и не слушалась. Тогда он  подался
вперед всем телом, прижался к столику грудью, с  трудом  поднимая  руки,
дрожащими пальцами сорвал багровые печати и задохнулся, увидев  знакомое
письмо. Торопливый, гибкий, исполненный чувственности почерк, где каждая
буква казалась  ему  всегда  отсветом  ее  чарующей,  покорной  и  вечно
неуловимой души. Он преодолевал неоглядные просторы, и  не  было  с  ним
никогда никого, кроме бога,  меча  и  скакуна,  а  потом  прилетали  эти
письма,  написанные  гибким,  торопливым  почерком,  и   он   становился
богатейшим человеком на свете,  и  счастье  его  не  имело  пределов.  И
теперь, когда сидел и мучился от сознания своей жестокой  старости,  как
сухой тополь, от которого нет ни тени, ни плода, и уже не ждал  ниоткуда
спасения, прилетело это послание с самым дорогим письмом, и  вкус  жизни
возвратился к нему, хотя еще миг назад казалось,  что  уже  не  вернется
никогда. Неужели он любил то, что она  писала,  больше,  чем  ее  самое?
Может, это только старость, когда уже не увидишь больше нежных изгибов и
углублений на теле любимой женщины и  угасшая  страсть  не  прорвется  в
тебе, не  вызовет  из  прошлого  сладкую  силу,  не  оглушит,  как  удар
барабана, не заискрится в мозгу темной зарей жажды.  Потому  что  уже  и
мечеть обрушилась, и михраб в ней не стоит .
   Кинул взгляд на первую строчку письма, и то ли стон,  то  ли  рычание
вырвалось у него из груди.

   Мое отчаяние, враг мой беспощадный...

   Раньше его обжигал свет от  нее,  а  теперь  обожгла  ненависть.  Они
взбирались на гору любви вместе, но когда достигли вершины,  он  остался
стоять там неподвижно, а она соскользнула вниз.

   Ядовит твой дух и пагубны все силы...

   Оставляла ли она ему надежду в своих словах? В отчаянии и  стонах  он
пробирался сквозь жестокие строчки, надеясь на  всплеск  света,  веря  в
великодушие Хуррем больше, чем в свое собственное.
   И был вознагражден  за  веру  и  терпение,  снова  сверкнула  ему  ее
бессмертная душа, ее доброта и милосердие:

   О враг любимый! Не могу я без тебя!

   Рушились стены дворца, содрогалась земля, море поглощало сушу,  холод
уже давно заливал его ледяными волнами, а тут ударил резкий свет,  упала
на  него  яркая  звезда,  прокатилась  в  нем  и  покатилась,  ослепила,
ошеломила, но одновременно и озарила  в  нем  последнее  зернышко  живой
жизни, которое  еще  могло  прорасти  над  неизбежностью  и  временем  и
соединить небо и землю, как радуга.
   Грузно поднявшись на ноги, укутываясь в свой широкий шелковый  халат,
даже не надев на ноги сафьянцы,  босиком  пошел  по  короткому  проходу,
ведшему к новым покоям Хасеки.
   Никого он не встретил, все исчезло, замерло, притаилось,  дрожало  от
нетерпения и разочарования. Султан шел  к  султанше  один  без  судей  и
палачей, никого не призывал на помощь, не взял с  собою  даже  меча  или
хотя бы ножа. Может, хотел удушить ее голыми руками?
   Наверное, и Роксолана подумала то же самое,  ибо,  увидев  султана  с
лихорадочным блеском в глазах,  покачнулась  ему  навстречу  так,  будто
подставляла под его цепкие холодные пальцы свою нежную шею.
   А он, снова то ли стеная, то ли рыча, тяжко упал перед нею на колени,
так что она даже отступила испуганно,  и  даже  евнухи,  притаившиеся  в
своих укрытиях за окнами Роксоланы, в ужасе закрывали  глаза,  чтобы  не
быть свидетелями зрелища, за которое  каждый  мог  поплатиться  головой.
Никто ничего не видел, не слышал, не знал.
   Роксолана смотрела на султана, видела его жилистую  загорелую  шею  в
широком воротнике халата, почему-то не могла оторвать  взгляд  от  одной
жилки, горбатой, будто всадник на коне,  который  в  вечной  поспешности
скачет, скачет, не зная куда.  Ей  почему-то  внезапно  показалось,  что
жилка эта стала хрупкой - вот-вот надломится, развеется в прах и наконец
остановит свой вечный бег.
   И неожиданно ей стало жаль этого старого человека, и что-то заплакало
в ней, подало голос милосердия и надежды. Как  кукушка,  которая  кукует
над орешником в сережках.
   Захлебываясь от рыданий, Роксолана упала навстречу  Сулейману,  а  он
осторожно гладил ее теплые волосы и глухо бормотал стих Руми:

   Разве я не говорил тебе, что я море?
   А ты рыба - разве я не говорил тебе?
   Разве я не говорил тебе - не ходи в ту пустыню?
   Твое чистое море - это я, разве я не говорил тебе?


СЕЛИМ

   Дни  были  переполнены  пустыми  и  мелкими  церемониями.  Моление  в
Айя-Софии. Посещение султаном и султаншей джамии Сулеймание, которую уже
заканчивал Коджа Синан. Малые и большие переезды султанского двора то  в
летний дворец на Босфоре, то обратно в Топкапы. Придворные  должны  были
заявлять о своем желании  быть  в  свите  Сулеймана,  тогда  султан  сам
просматривал списки и выбирал лишь тех, кого  хотел  взять  с  собой.  И
всюду должна была быть с ним Хуррем. Он словно бы  хотел  показать,  как
высоко ставит свою Хасеки,  как  прочно  связаны  они  долгом,  любовью,
будущим. Ничего не случилось, ничего не было, все умерло в  таинственной
неприступности Топкапы. Целые  сонмища  дармоедов,  окружавших  султана,
должны были  убедиться  в  незыблемости  трона,  в  постоянстве  чувства
падишаха, в твердости его намерений всегда защищать доброе имя султанши,
которая стала как бы его второй сутью. Была с  ним  всюду.  Должна  была
проявлять солидность, томилась во время бесконечных церемоний,  смеялась
вместе с султаном на открытых вечерах в  Топкапы,  которые  устраивались
после вечерней молитвы Сулеймана в Айя-Софии. Когда Сулейман приезжал  с
молитвы, двери в зал под куполами открывались и все  придворные,  вплоть
до евнухов гарема, отталкивая друг друга, наперегонки бежали к низеньким
столикам, чтобы занять место, да еще и протиснуться как  можно  ближе  к
падишаху. Сулейман с Роксоланой уже сидели за своим столиком  и  не  без
насмешливого удовольствия наблюдали за этой суетой.
   Те, кто ждал смерти Роксоланы, первыми поверили  в  новое  вознесение
султанши и изо всех сил  добивались  ее  милостей,  обращаясь  к  ней  с
множеством мелких просьб, и она удовлетворяла их, словно  бы  для  того,
чтобы убедиться в своей силе. И делала это  каждый  раз  через  султана,
испытывая его терпение, к Рустем-паше не обращалась ни разу - зять  стал
противен ей, может, и навсегда.
   Каждое лето Стамбул  задыхался  без  воды.  Двенадцать  сел  снабжали
столицу водой, и все было мало. Возле чешм  всегда  толпились  водовозы,
доставлявшие воду тем, кто  им  платил.  Бедноту  оттесняли  и  отгоняли
султанские суёлджи. Воду перепродавали, ее воровали, потихоньку отвозили
в свои сады, в огороды, ставили фонтаны для питья, тянули в  собственные
хамамы, пренебрегая  законом,  согласно  которому  для  присоединения  к
главному стамбульскому водоводу Кирк-чешме нужно было разрешение  самого
султана. Стамбульские купцы пожаловались Роксолане  на  великого  визиря
Рустем-пашу, который забрал почти всю воду из Бедестана и тайком  провел
ее в сады своего дворца, поставленного на краю Ат-Мейдана.
   Она пошла к султану и добилась, чтобы тот наложил на дамата сто тысяч
акча выплаты за украденную воду.
   Стамбул заговорил о справедливости Хасеки.
   Два сирийских купца привезли в Стамбул янтарные зернышки, из  которых
изготовляли горячий напиток, имевший цвет  и  горячий  дух  тела  черных
невольниц.  Напиток  назывался  кахве.  Сирийцы   открыли   в   Тахтакое
кахве-хану, и народ повалил туда валом, так что муллы перепугались этого
напитка и поскорее бросились с жалобой к шейх-уль-исламу. Абусууд  издал
фетву о запрещении нового напитка.  Сирийцы,  по  совету  мудрых  людей,
написали жалобу султанше, добавив к жалобе сумочку  с  кахве.  Роксолана
пригласила к себе Сулеймана и угостила его напитком.
   - Что это? - спросил султан. - Я никогда не пил такого.
   - А кто пил? - засмеялась Роксолана.
   - Этот напиток возвращает человеку молодость.
   - Я рада, что ваше величество так думает. К сожалению, великий муфтий
запретил этот напиток.
   - Запретил? Почему же я ничего не слыхал и не знаю?
   - Вам никто не сказал. Шейх-уль-ислам  в  своей  фетве  ссылается  на
Коран. Но в Коране нет ни единого слова об этом напитке.
   - Как он называется?
   - Кахве.
   - А из чего изготовляется?
   - Обыкновенные зернышки с деревца, растущего  в  Аравии.  Размолотые,
варятся с водой. Что здесь недозволенного?
   - В самом деле. Я подумаю.
   Султан заставил великого муфтия отменить  фетву.  Кахвехане  охватили
пол-Стамбула, будто пожар. Вскоре их было уже около полусотни в Бейоглу,
в Бешикташе и даже в султанском Стамбуле по эту сторону Золотого Рога.
   От Фердинанда,  который  после  добровольного  отречения  Карла  стал
императором, прибыл посланник, молодой  фламандец  Ожье  Гизлен  Бусбег.
Привез богатые подарки султану  и  султанше,  а  еще  надеялся  поразить
таинственного восточного властелина не столько подарками, сколько своими
знаниями,  потому  что  учился  в  лучших  университетах  Европы,  много
путешествовал, собирал древности, любил историю,  искусство,  разбирался
во всем редкостном и необычайном.
   Султан устроил пышный  прием  императорскому  послу.  Перед  воротами
Соук-чешме на огромном зеленом  ковре  был  поставлен  Золотой  трон  из
диван-хане,  и  на  троне  сидел  падишах  в  красно-золотом  кафтане  с
отпашными рукавами для целования, свисавшими до самого ковра, а рядом  с
ним султанша Хасеки - голубое атласное  платье  в  золотой  сетке,  шея,
руки, голова залиты потоками бриллиантов и изумрудов, и глаза  притаенно
зеленоватые, будто вся ее жизнь.
   Справа от султана в белом с зеленым широченном халате  стоял  великий
муфтий Абусууд, возле него, в зеленом, три главных имама империи. Слева,
где сидела Роксолана, - в багряном  с  золотом  кафтане  великий  визирь
Рустем-паша и  три  визиря  дивана.  За  троном  среди  семи  султанских
телохранителей - великий драгоман империи Юнус-бег, слева и  справа  под
аркадами - темнолицые янычары,  а  ближе  к  султанскому  ковру  -  ряды
дильсизов в золотых латах  и  золотых  высоких  шапках.  С  трех  сторон
дворцовой площади выстроились вельможи в высоких  тюрбанах,  в  золотых,
красных, зеленых, синих, в зависимости от положения, кафтанах, а  позади
вельмож неподвижно торчали на белых конях всадники из султанской охраны,
готовые снести голову каждому, кто преступит дозволенную межу.
   Посла, одетого в рытый бархат, буфастые коротенькие штаны, в какой-то
странный берет с пером (все выглядело очень убого в сравнении с  тяжелой
султанской роскошью), подвели к трону вельможи с  золотыми  посохами,  и
как только Бусбек ступил на зеленый ковер, два огромных дильсиза  крепко
схватили его под руки и почти поднесли к трону,  не  дав  промолвить  ни
единого слова, наклонили к султанскому рукаву, чтобы поцеловал.
   Жилистый фламандец попытался было упираться, но его  ткнули  лицом  в
шершавую, протканную чистым золотом ткань и потащили назад, так  что  он
даже не успел удивиться.
   Впоследствии Бусбек, прожив целых семь лет в Стамбуле,  напишет  свои
"Legationis  turcicae  epistolae",   в   которых   попытается   развеять
представления европейцев об ужасах,  которые  якобы  царят  в  Османской
империи. Но о своем первом приеме, пышнейшем и одновременно  позорнейшем
для достоинства посланника самого императора, он не скажет всей  правды,
отметив: "Вел переговоры с Сулейманом".
   Зато имел счастье, быть может, единственный из иноземцев,  видеть,  в
какой пышности живет султанша  Хасеки,  а  спустя  некоторое  время  был
допущен к ней в покои, теперь уже не по ее прихоти  или  просьбе,  а  по
велению самого падишаха. Сулейман хотел, чтобы весь мир видел,  в  каком
согласии живет он с этой мудрой и необыкновенной женщиной, ради  которой
поломал уже не один установившийся обычай и готов был поломать все,  что
станет помехой в его любви к Хуррем.
   Роксолана приняла  Бусбека  в  покоях  валиде,  которые  более  всего
подходили  для  этого  -  во-первых,  потому,  что  были  сразу  же   за
неприступными воротами  гарема,  а  во-вторых,  считала,  что  европейцу
приятно будет увидеть картины Джентиле Беллини на стенах зала приемов.
   Посол уже не красовался в своих фламандских штанишках, был в широкой,
похожей на османскую одежде, но кланялся не  по-османски,  без  рабского
ползания по коврам, а легко, грациозно, словно бы пританцовывая.
   Роксолана  пригласила  его  сесть  на  подушки  и  угостила  плодами.
Сожалела, что рядом  с  нею  нет  теперь  Гасана.  Снова  окружена  была
прокисшими  евнухами,  которых  стыдно  было   показывать   постороннему
человеку, снова почувствовала на себе гнет рабства и  позора.  Улыбалась
послу хотя и властно, но в то же время как-то  болезненно.  Хорошо,  что
посол не заметил этого, потрясенный неожиданным  счастьем  беседовать  с
всемогущей султаншей в неприступном гареме.
   Они обменялись малозначительными словами, говорили  по-латыни,  затем
Роксолана перешла на немецкий, удивив посла, который не  очень  свободно
владел этим языком.
   - Удивлению моему нет предела, ваше величество! - воскликнул  Бусбек.
- Вы владеете столькими языками!
   - Что же в этом удивительного?
   - Вы великая султанша великой империи. А империи никогда не  признают
никаких других языков, кроме своего собственного.
   - А известно ли вам такое  понятие,  как  великая  душа?  -  спросила
Роксолана. - Кажется мне, что величие души  не  имеет  ничего  общего  с
границами государств.
   - Вы дали мне надлежащий урок, ваше величество. Но  поверьте,  что  я
старательный ученик. Собственно, вся моя жизнь - это  учение.  Дипломат?
Это  недавно  и  не  главное  для  меня.  Привлекает  меня  история,  ее
свидетельства, памятники человеческого  умения  и  деяния.  Может,  ради
этого и рвался в Стамбул.
   Роксолана устало опустила руки на диванчик.
   - Сюда все рвутся ради этого.
   - Я готов был сразу кинуться собирать старинные  вещи!  -  воскликнул
Бусбек. - Чуть ли не  в  первый  день  своего  пребывания  я  уже  нашел
редкостную греческую монету! А какие манускрипты продаются  под  руинами
акведука Валента! Я смотрел и не верил собственным глазам.
   - Что ж. Книги живут дольше камня. О людях я уже не говорю.
   - Но книги - это люди! Это память, продержавшаяся тысячелетия.
   - Вы думаете, женщину могут интересовать  тысячелетия?  -  засмеялась
Роксолана. - Для женщин дорога только молодость. И больше ничего.  Но  я
не женщина, а султанша, поэтому охотно познакомлюсь со всем  интересным,
что вам удастся найти в Стамбуле. Я тоже люблю  старинные  рукописи.  Но
только мусульманские. Других в султанских библиотеках не держат.
   - Ваше величество, в ваших руках целый мир! При вашей образованности,
ваших знаниях...
   - Что общего между моими знаниями  и  теми  богатствами  Стамбула,  о
которых вы говорите?
   - Но, ваше величество, вы уже давно  могли  бы  стать  владетельницей
собраний, которых не знал мир!
   - Не думала об этом.
   - Но почему  же?  Разрешите  заметить,  что  это...  У  вас  в  руках
высочайшая власть...
   -  Власть  не