к  покорности  в  глазах
одновременно. Как это могло объединяться у одних и тех же  людей  и  кем
объединялось? Неужели все султаном, неужели он повинен был во всем,  что
происходило вокруг, а не только в несчастьях угнетенных народов и  в  ее
собственных несчастьях?
   Тем  временем  среди   стамбульских   цехов,   которые   еще   только
приближались где-то к Ат-Мейдану, возникли споры, кому первым  проходить
перед султаном. Не мог навести порядка даже  Рустем  со  своими  людьми,
посланцы от гильдий пробились к  самому  султану,  стамбульские  мясники
хотели идти раньше капитанов Средиземного моря, а те добивались  первого
места для себя. Султан спросил Роксолану, как бы решила она.
   - Не давайте предпочтения мясникам, ваше величество, - сказала она. -
Пускайте первыми кого угодно, только не мясников.
   Султан милостиво взмахнул  рукой  в  сторону  посланцев  от  моряков,
промолвив важно:
   - В самом деле, они снабжают столицу харчами, и их покровитель - Нух.
Это солидная гильдия людей, которые борются против неверных и знакомы со
многими науками.
   Капитаны каравелл, галеонов и других судов, дав тройной  салют  возле
дворцового мыса, где высадился перед  этим  сам  Сулейман,  вытащили  на
берег сотни маленьких судов и лодок,  восклицая:  "Ая  Мола!"  Мальчики,
одетые в золото, прислуживали хозяевам судов  и  разносили  напитки.  Со
всех сторон неслась музыка.. Мачты и  весла  были  украшены  жемчугом  и
драгоценностями. Паруса изготовлены из дорогой ткани и расшитого золотом
и серебром муслина.  А  наверху  каждой  мачты  сидело  двое  мальчиков,
насвистывавших мелодии Силистрии. Приблизившись  к  султанской  беседке,
капитаны встретили несколько кораблей "неверных" и  вступили  с  ними  в
бой. От выстрелов пушек дым  заволакивал  небо  и  все  вокруг.  Наконец
мусульмане победили. Они  ворвались  на  корабли  "неверных",  захватили
добычу - прекрасных франкских  мальчиков  -  и  увели  их  от  бородатых
"гяуров", которых заковали в цепи. Потом спустили флаги  с  крестами  на
суднах  "неверных"  и  потащили  захваченные  корабли  за  кормой  своих
собственных.
   Мехмед Соколлу, великий визирь шах-заде  Селима,  громко,  чтобы  его
услышал султан, воскликнул:
   - Могущество великого падишаха таково, что мы можем все свои  корабли
делать из золота и бриллиантов, а паруса на них из парчи и атласа!
   Великий визирь Ахмед-паша недобрым глазом взглянул на своего  бывшего
товарища, осуждающе зашевелились вельможи, недовольные этим выскочкой  и
одновременно  завидуя  его  нахальству.  Зато  султан  милостиво  кивнул
находчивому Соколлу и снова отодвинул мясников, которые просились пройти
перед ним, отдав преимущество купцам из Египта.  Они  показали  в  своей
процессии золото и драгоценные камни,  черных  рабов  и  черное  дерево,
слоновую кость и удивительные плоды, провели гигантских слонов в дорогих
попонах, везли в деревянной  клетке  двух  ужасающих  бегемотов,  тащили
длинные шкуры, содранные с крокодилов.
   Наконец на Ат-Мейдане появились мясники. Они прошли  раньше  резников
со скотобоен и мелких еврейских торговцев  мясом.  Мясники  -  касабы  -
почти все были янычарами.  На  платформах,  которые  тянули  волы,  были
выстроены лавочки, украшенные цветами, полные туш  жирных  овец.  Касабы
окрасили мясо шафраном и позолотили  рога.  Они  рубили  мясо  огромными
ножами, взвешивали на весах желтого цвета,  восклицали:  "Возьмите  одну
окку за одну аспру! Это прекрасное мясо!"
   За мясниками шли те, кто  изготовляет  сладости.  Они  украсили  свои
лавочки, установленные на носилках, множеством таких  вещей,  от  одного
взгляда на которые текли слюнки не только у малышей, но  и  у  взрослых.
Они  окуривали  разинь  ароматом  амбры  и  показывали  целые   деревья,
сделанные из  сахара,  со  сладостями,  украшавшими  ветки.  Следом  шли
султанские хельведжи и шербетчи, а за ними их подмастерья,  игравшие  на
зурнах и сазах.
   Люд шел и шел, процессии обтекали  султанскую  беседку,  как  кипящие
воды, где-то за толпами, в недрах  гигантского  города,  уже  вспыхивали
пожары, возникали стычки,  разгорались  бунты.  Впервые  за  тысячу  лет
своего существования  великий  город  был  стронут  с  места,  вышел  из
берегов, будто своевольная весенняя река, угрожал затопить все вокруг, и
где могла найтись сила, которая сдержала бы ее клокочущие воды?
   Словно бы намекая на то, что может случиться с каждым вскоре, как  бы
высоко он ни был вознесен над  толпами,  пятьсот  могильщиков  из  Эйюба
прошли мимо султанской беседки со своими лопатами и  мотыгами  в  руках,
допытываясь у вельмож, где копать для них могилы.  Это  было  словно  бы
мрачное предупреждение для многих. Могильщики считали своим покровителем
Каина, Адамова сына, который убил своего брата Авеля из-за  девушки.  Он
похоронил Авеля на горе Арарат, на том месте, где стояла Адамова  кухня.
С тех пор Каин стал  покровителем  всех,  кто  проливает  кровь  и  роет
могилы, а также всех ревнивцев.
   Даже сумасшедших  вывели  показать  султану.  Три  сотни  смотрителей
сумасшедших домов проходили в этой процессии.  Они  вели  несколько  сот
обезумевших в  золотых  и  серебряных  цепях.  Некоторые  сторожа  несли
бутылки, из которых они поили лекарствами безумных  и  подталкивали  их,
чтобы  навести  порядок.  Некоторые  из  умалишенных  шли  нагишом.  Они
кричали, хохотали, бранились, нападали на охранников, наводили страх  на
зрителей.
   Корпорация  стамбульских  нищих,  насчитывавшая  свыше   семи   тысяч
человек, прошла во  главе  со  своим  шейхом.  Толпа  странных  фигур  в
зловонной шерстяной одежде, в тюрбанах из пальмовых листьев  восклицала:
"О милосердный!" Среди них  были  слепые,  хромые,  безрукие,  безногие,
некоторые босые, а то и нагие, некоторые  верхом  на  ослах.  Они  несли
своего шейха на золотом троне,  будто  султана,  и  восклицали:  "Аллах!
Аллах! Аминь!" Крик из семи тысяч  глоток  поднимался  до  самого  неба.
Возле беседки они провозгласили молитву за здравие падишаха  и  получили
богатую милостыню. Смрад от них бил такой густой тучей, что не  помогали
никакие бальзамы, разбрызгиваемые вокруг султана и султанши, и  Сулейман
впервые за весь день, казалось, побледнел, но этого  не  заметил  никто,
кроме Роксоланы.
   А тем временем мимо султанской беседки шли воры и грабители с больших
дорог, мошенники и проходимцы, за ними стамбульские шуты, которые выпили
семьдесят чаш жизненной отравы и были недостойного поведения.  Последняя
гильдия состояла из владельцев заведений разврата и пьянства, которых  в
столице насчитывалось свыше тысячи. Они не решались показать  повелителю
правоверных, как изготовляется вино,  зато  показывали,  как  его  пьют.
Хозяева таверн с Бейоглу были одеты в латы. Мальчики, слуги таверн,  все
бесстыдные пьяницы, шли, напевая разгульные песни.
   Рустем перестарался.  Следует  ли  утомлять  великого  султана  таким
непотребством? Даже Роксолана встревожилась  и  взглянула  на  Сулеймана
чуть ли не виновато.
   Султан сидел окаменело, и бледность на его  всегда  смугловатом  лице
разливалась такая, что Роксолане стало страшно. Лицо мертвеца.
   - Ваше величество! - тихо вскрикнула она. - Мой падишах!
   Султан не пошевельнулся. Смотрел на нее и не видел. Не видел  ничего.
Может, мертвый?
   - Ваше величество! - крикнула она испуганно и схватила его  за  руку.
Рука была холодной и мертвой. Неужели его мог убить смрад толп?  Или  не
вынес чрезмерной любви Стамбула? - Мой султан!
   Ей стало по-настоящему страшно. Оставалась одна на целом  свете.  Всю
свою жизнь пряталась за спину этого человека, а теперь он оставил ее без
защиты, на растерзание этим толпам,  чужим,  враждебным,  немилосердным.
Всю жизнь он убегал от нее, шел и шел в свои  бессмысленные  походы.  Но
каждый раз возвращался, клянясь, что больше не оставит ее одну. На  этот
раз пошел в  свой  самый  крупный  поход,  прислал  ей  весть  о  смерти
соперника ее сыновей, потом прислал тело одного из  ее  сыновей,  теперь
вернулся и сам, но мертвый.
   Подскочили визири, юркий Баязид, растолкав всех, кинулся поскорее  не
к мертвому отцу, а к матери, так, будто хотел защитить ее  от  возможной
угрозы, где-то  вяло  мелькнула  красноватая  борода  сына  Селима,  его
бледное, одутловатое от  попоек  лицо,  но  быстро  исчезло.  Селим  был
спокоен. Он знал, что его прокричат султаном, как только врачи  убедятся
в том, что Сулейман неживой. Личные врачи падишаха араб Рамадан  и  грек
Фасиль  хлопотали  возле  больного  (или  мертвого),  что-то  вполголоса
говорили султанше. Слыхала ли она их? Могла ли разобрать хотя бы слово?
   Села в отделанную золотом султанскую карету, возле которой  на  конях
гарцевали ее сыновья Селим и Баязид, один завтрашний  султан,  а  другой
жертва кровавого закона. Фатиха, неминуемая жертва  жестокой  султанской
судьбы, и тем временем потерявшего сознание султана в  золотых  носилках
великаны-дильсизы бегом понесли в Топкапы.
   В смерть или в воскресение?

ЗАГОВОР

   Когда проходила ночью темным бесконечным  мабейном,  показалось,  что
наступила на лягушку.  В  старых  покоях  валиде  под  коврами  водились
гадюки. В разбитые окна влетали  летучие  мыши  и  совы,  по  запустелым
помещениям гарема слонялись голодные дикие звери, бежавшие из клеток.
   И она - как израненный зверь.
   Стон и плач умерших сыновей был у нее в душе, не  затихал,  не  давал
передышки, к ночному зеленоватому небу возносила она свою память о своих
детях и проклятье к луне, к ее сиянию, ткавшему тонкую иллюзорную  сеть,
которая навеки  соединяет  мертвых  и  живых,  безнадежность  небытия  и
всемогущую вечность сущего.
   Султан умер безвременно, и умерли все ее надежды, и пустота, страшная
и повсеместная, восторжествовала  теперь,  а  посередине,  будто  клубок
золотого дыма, плавал отцовский дом - недостижимый, навеки утраченный не
только ею, но и всем человечеством, памятью, историей, веками.  Вот  где
ужас!
   Может, и вся ее жизнь - сплошное зло. Только в зле мы искренни, а  не
в добре. Открылось это теперь, когда ощутила смерть султана. В последний
раз в жизни была она прекрасной и единственной  в  той  золотой  беседке
рядом с неприступным падишахом, в последний раз для самой  себя,  а  для
него - навсегда. Если вечна женская любовь,  то  ненависть  тоже  вечна.
Теперь ненавидела Сулеймана, как никогда прежде. Не могла простить  ему,
что покинул ее в  такую  минуту.  Лучше  бы  он  сам  доводил  до  конца
смертельные раздоры между своими сыновьями. Но бросить это  на  нее?  За
что такое наказание? Стояла перед  султанскими  покоями,  беспомощная  и
беззащитная. Будто младенец безмолвный, будто  стрелец  незрячий.  Когда
муж между жизнью и смертью, жене нечего там делать. Даже султанше,  даже
всемогущей. Куда ей  податься,  где  спрятаться,  где  искать  спасения?
Может, и правда, что для женщины всегда найдется место и в раю, и в аду,
и там, где живут ангелы, и там, где скрываются злые духи?  Где  ее  рай,
где ее ад ныне? Ненависть пожирала ее.  Ненависть  к  человеку,  который
возвеличил, поднял, поставил над всем миром. Поставил? Втоптав в грязь и
кровь? Бросив в рабство, чтобы потом  поднять  до  небес?  Но  даже  миг
рабства не забудется ни на каких высотах и никогда не простится.
   Ночь над садами Топкапы, над холмами  и  долинами,  над  водами,  над
Стамбулом, над всем миром, падают  звезды,  летучие  мыши  проносятся  в
темном теплом небе, будто скорбно-печальные азаны  муэдзинов  с  высоких
минаретов. Муэдзины, выкрикивая молитву,  затыкают  себе  уши  пальцами.
Заткни и ты, чтобы не слышать голосов мира и сурового голоса  судьбы.  В
этих дворцах правде и  чуткости  никогда  не  было  места.  Все  попытки
Сулеймана проявить чуткость к ней были  неуклюжими  и  неискренними.  Ее
веселье, песни и танцы тоже были ненастоящими, напускными,  обманчивыми.
Разве может человек петь всю жизнь, будто беззаботная птичка? Пристанище
зверей, убежище палачей, приют развратников, кровожадных упырей, молодых
и старых ведьм - вот  что  такое  Топкапы.  Султан,  замотанный  в  свой
огромный тюрбан, был спрятан от людей и  от  самого  себя,  а  она  была
словно его душа и всю жизнь пыталась творить добро, а теперь  устала  от
добродетельности.
   Темные фигуры встречались султанше  в  запутанности  гарема,  просили
идти на отдых, пытались утешить, но о султане молчали, о смерти говорить
боялись, других же вестей у них не было.
   Она выходила в мощенные белым мрамором дворы, вслушивалась в журчание
фонтанов, становилась  под  деревьями,  всматривалась  в  летучую  дымку
голубой ночной мглы,  мерещился  ей  причудливый  танец  заблудших  душ,
которые жаждали тихого приюта среди этого  неопределенного,  призрачного
золотистого мерцания, не ведая того, что здесь никто никогда  ничего  не
мог найти, а все только  теряли,  теряли  навеки.  Место  вечных  утрат,
проклятье, проклятье!
   Ночь неожиданно слагалась в странные стихи. Август. Падали звезды. Ко
мне обращались необозримые степи: "Когда мы шли, одолевая орды,  моровое
поветрие, зло, - тебя с нами не было!" Не верю. Стрела вылетает из лука.
Дорога - с порога. Человек  -  из  пещеры.  Я  все  помню.  Пусть  время
заметает следы ваших мук и плоды ваших рук. Я из  вас  вырастаю.  Я  все
помню. Я все с собой в дорогу возьму. Я все  помню.  Напряжение  хребта,
когда, разогнувшись,  высокой  стала  и  в  душу  мне  пролилась  высота
бездонного неба. Я все помню. Прежде всего бессилие  свое  перед  небом,
прежде всего усилие смотреть в  себя.  Я  все  помню.  Совести  рассвет.
Рассвет любви в жестоких глазах. Когда  безжалостное  время  выдавливало
мне  мозг,  как  глину.  Я  все  помню.  Степей  первозданность.   Орлов
клекотанье. Удушливое страданье - когда возвратился мой  властелин,  мой
воин, султан на щите боевом.  И  вместе  с  ним  меня,  молодую,  живьем
похоронили.  Боги  не  заступились.  Молчали  сыновья.  Я   все   помню.
Султанские гаремы. Гром неутихающих дум кобзаря. Рев и стон  днепровских
порогов. Крюки между ребер. И чащи калины, так  щедро  налитые  казачьей
кровью, что уже ни капельки нельзя долить. Я все помню, я с вами была. А
судьба не шелком прикасалась к телу. На всю жизнь - лишь рабский  халат,
грубый и смердящий. Ибо так хотела я сама! Не надо мне  ни  счастья,  ни
утешенья. Для них, для сыновей моих - все дни мои. Я все  помню.  И  то,
как молчала, молчала, молчала  молчаньем  палачей  донимала.  Земля  моя
родная, от тебя не отреклась хрупкая девчонка золотоволосая.  Лишь  маме
моей не говори, пожалей... Проходят годы, я живу,  я  раскована.  Да  не
зарастают в сердце моем кровоточащие раны искупления.
   Август. Где-то давно уже отцвели черешни. Говорят мне будущего  люди:
"Когда мы будем идти, преодолевая наши дороги в будущее, - тебя  с  нами
не будет..." Не верю. Стрела долетит до цели. Нельзя ей  упасть.  Нельзя
свернуть с пути. Я с вами буду идти, я верная и сильная. Я помогу вам  в
дни печали и трудностей. Что знала я, дети, о  ваших  путях?  Но  сердце
говорит  (а  сердце  правдивое),   что   судьба   суждена   вам,   дети,
удивительная. И будет счастливым великий поход. Я с вами - сквозь тернии
до звезд золотых - буду идти вечно, потому что не смогу не идти.  Дойдем
- так подсказывает мне сердце. А  сердце  все  знает  .
   Султан не оживал, но и не был мертв, как упорно твердил  его  главный
врач Рамадан. Был  слишком  осторожным,  чтобы  сразу  сказать  страшную
правду. Роксолана пошла в помещение куббеалты , позвала туда великого визиря и Баязида.  Кизляр-аге  Ибрагиму,
чтобы не торчал у  входа  по  привычке,  велела  приносить  им  вести  о
султане. Баязид рвался взглянуть на отца, но она  не  отпускала  его  от
себя. Казалось, отпустит и уже не увидит живым.
   Сидели до самого рассвета, молчали, ждали. Чего?
   - Может, созвать диван? - несмело спросил осторожный Ахмед-паша.
   - Зачем? - холодно взглянула на него Роксолана. - Это сделает султан.
Может, новый.
   - Пусть всемогущий аллах дарует жизнь великому султану  Сулейману,  -
пробормотал садразам.
   - А если его величество падишах поставит престол своего  царственного
существования в просторах вечного рая? - жестоко молвила Роксолана. -  И
если султаном станет шах-заде Селим, а его великим визирем будет  назван
презренный Мехмед Соколлу, этот  убийца  моего  сына  Мехмеда,  виновник
множества  раздоров,  грабитель  и  отступник?  Что  случится  с   вами,
почтенный Ахмед-паша?
   - Ваше величество, - испуганно  оглядываясь  по  сторонам,  прошептал
осторожный царедворец, - что я должен сделать? Вы советуете убрать этого
босняка?
   В ответ она прочла из стихотворения Муханнабби:

   Не в малых, лишь в больших делах
   Героем станет муж,
   В ничтожном деле - смерти страх,
   В великом - смерти вкус.


   Утро не принесло им ничего, день также.  Они  выходили  из  куббеалты
только по нужде. Про сон забыли, еду им носили с султанских кухонь прямо
в зал заседаний дивана. Вести были неутешительные. Султан был словно  бы
и  живой,  но  в  сознание  не  приходил,  значит,  существовал   и   не
существовал. Эта неопределенность не  давала  возможности  прибегнуть  к
решительным  действиям,  тем  временем  Роксолана  должна  была  сломить
нерешительность Ахмед-паши. Не героизм, не благородство и не  коварство,
а только отчаяние толкнуло  ее  на  заговор  против  султана.  Не  могла
смириться с мыслью, что султаном станет Селим, а не ее  любимый  Баязид.
Селим равнодушен, а все равнодушные жестоки. Он исполнит кровавый  закон
Фатиха, убьет своего брата и всех его маленьких сыновей,  и  у  него  не
дрогнет сердце. А Баязид послушает несчастную  мать.  Он  не  убивал  бы
своего брата, даже став султаном. У  него  доброе  сердце.  Даже  собаки
чувствуют его доброту и всегда бегут за ним целыми  стаями,  стоит  лишь
ему выехать на улицы Стамбула.
   Ахмед-паша пугливо шептал:
   - А воля великого султана?
   - Она могла бы еще измениться, если бы не такая внезапная смерть  его
величества. Эта смерть может принести неисчислимые страдания для всех. Я
уже вижу кровь, которая  течет  между  тюрбанами  и  бородами.  И  вашу,
садразам, кровь тоже. Разве она вас не пугает?
   Но Ахмед-паша колебался, допытывался, канючил. Если  шах-заде  Баязид
станет  султаном,  то  что  же  тогда  будет  с  шах-заде  Селимом?  Она
насмешливо поднимала брови на этого человека, терпеливо  объясняла  ему.
Речь идет прежде всего о нем самом. О том, чтобы он и  дальше  оставался
великим визирем.  Это  возможно  только  тогда,  когда  будет  упразднен
навсегда Соколлу и когда Баязид станет  султаном.  Шах-заде  Селима  тем
временем нужно будет отправить под надежной охраной (чтобы ему никто  не
причинил зла) в летний султанский дворец  на  Босфоре.  Рустем-паша?  Он
дамат, этого достаточно. Отныне она уже не  султанша,  а  валиде.  И  не
султан над нею, как было до сих пор, а она над султаном, потому  что  он
ее сын, а она  его  мать.  Она  равнодушна  к  власти,  но  благополучие
государства и всех земель и люда в них превыше всего.
   Так прошли еще день и ночь. А перед  началом  следующего  дня  явился
главный султанский врач Рамадан и сообщил:
   - Великий падишах вернулся к жизни!
   -  Неправда,  -  тихо  промолвила  Роксолана,  чувствуя,   как   миры
обрушиваются на нее, хороня ее маленькое тело под  своими  обломками.  -
Этого не может быть!
   - Султан попросил пить и спросил о вас, ваше величество.
   Она долго сидела, оцепенев, потом сказала:
   - Султан уже не может возвратиться  к  жизни.  Слышите?  Его  следует
считать мертвым!
   Встала и направилась к выходу из куббеалты. На  пороге  остановилась,
подозвала к себе Баязида, торопливо зашептала ему в лицо:
   - Бери своих людей и мчись к тому самозванцу.  Привезешь  его  голову
султану, будешь помилован. Не медли, пока еще  можешь  выйти  за  ворота
Топкапы и Стамбула. О, если бы у тебя то