бе, я одолеть смогла бы
   И даль глухих степных дорог, и черствость душ. Спасенья!

   Миры немые страшно так в мой сон тревожный рвутся,
   И, просыпаясь, я кричу в отчаянье: "Спасенья!"

   Никто мне в дверь не постучит, лишь ветер зорькой ранней,
   И стоном горестным к тебе взываю я: "Спасенья!"

   Когда ж ревнивица-война тебя ко мне отпустит,
   Прекрасного, как мир, как свет и тень? Спасенья!

   Иль терпеливою мне стать, и твердою, как камень,
   Или корой дерев сухих, бесчувственных? Спасенья!

   Нет сил у Хасеки взывать, и призывать, и плакать,
   И ждать, отчаявшись, тебя, о, мой султан,  -  Спасенья!
   Страх не за себя, а за  детей  своих  водил  ее  рукою,  когда  ночью
слагала эту газель для султана. Любила или ненавидела этого  человека  -
не знала и сама, но молила всех богов, чтобы дарили ему жизнь, чтобы  он
был живой, и не столько для нее, сколько для ее детей.
   Истинно: "Знайте, что ваши богатства и ваши дети - испытание..."

СТОЛПЫ

   Здания держатся на столпах, царство -  на  верных  людях.  У  Османов
никто не знал, кто кем будет, какая высокая (или,  наоборот,  никчемная)
судьба его ждет, - и в этом была вся заманчивость жизни, ее открытость и
доступность. Возможно, и  это  государство  стало  таким  могучим  из-за
неведения  людьми  своего  назначения.  Ибо  у  каждого   неограниченные
возможности, каждый мог дойти даже до звания великого  визиря,  лишь  бы
только сумел первым крикнуть: "Велик аллах!", первым взмахнуть саблей  и
оказаться на стене вражеской крепости. Надежда и  отчаяние,  наслаждение
успехом и предчувствие катастрофы, голос здравого смысла и  почти  дикое
неистовство страстей, трезвый ум и фантастические капризы судьбы  -  все
это, казалось, было незнакомым и чуждым османцам,  которые  жили  только
войной, не зная никаких отклонений, ни единого шага за ее пределы, будто
имели шоры уже не только на глазах, но и в сознании. О войне вспоминали,
жили ею, она наполняла все их существование и мысли,  разговоры,  сны  и
бессонницу. Знали, что для войны прежде всего необходима  неудержимость,
отчаянная, безрассудная храбрость. И каждый раз  проявляли  ее  с  таким
исступлением, что могло показаться, будто  это  уже  и  не  человеческое
мужество, а звериное безрассудство.
   Но при этом знали, что всегда над ними стоит султан и все видит и  по
достоинству вознаградит  храбрых,  поставив  самых  отчаянных  на  место
ленивых,  ибо  всех  можно  заменить,  кроме  самого  себя.   К   власти
пробирались не умелые и опытные, и даже не богатые, а смелые,  ловкие  и
дерзкие.
   После Ибрагима великим визирем был назван арбанас Аяз-паша,  человек,
который не мог связать двух слов,  зато  в  битвах  был  всегда  первым,
громче всех выкрикивал "Аллах великий!", а саблей мог перерубить  надвое
коня со всадником на нем и самую толстую пуховую  перину.  Этот  человек
состоял,  собственно,  из  одного   лишь   туловища.   Это   впечатление
усиливалось оттого, что  Аяз-паша  носил  широкие  шаровары,  в  которых
полностью утопали его коротенькие ножки. В мощном, как  каменный  столб,
туловище Аяз-паши было столько звериной силы, что он растрачивал  ее  на
все стороны с неутомимостью просто зловещей: в походах не слезал с коня,
в битвах не знал передышки, в диване мог заседать месяцами,  так,  будто
не ел, не спал; гарем у него был самый большой в  империи,  и  детей  от
наложниц и жен насчитывалось у него свыше сотни. Став  великим  визирем,
он попросился на прием к султанше, и она милостиво приняла его  в  новом
кёшке Гюльхане на белых коврах, усадила великого визиря  напротив  себя,
велела принести даже вина. Сев, Аяз-паша  почти  не  уменьшился,  торчал
перед ней столбом, тупо смотрел на нее, что-то говорил, но  что  именно,
Роксолана не могла понять.
   Она  сказала  Аяз-паше  что-то  ласковое,  попросила   его   говорить
спокойнее, но он забормотал еще неразборчивее, и тогда  султанша  велела
слугам принести письменные принадлежности для великого визиря. Пусть  он
напишет все, что хотел сказать, чтобы она могла прочесть, и не одна, а с
его величеством падишахом, да продлит аллах его тень на земле.
   Арбанас  схватил  перо  и,  разбрызгивая  голубые  чернила,  прорывая
дорогую шелковую бумагу, стал царапать свои каракули так же быстро,  как
говорил, и когда протянул лист султанше, то она не увидела там ни  букв,
ни письма, а одни лишь извилистые гадючки, которые  ползли  наискось  по
бумаге, цеплялись одна за другую, стараясь проглотить  одна  другую  или
хотя бы откусить хвост.
   - Хорошо, - улыбнулась Роксолана растерянному Аяз-паше, - мы  прочтем
это с его величеством. Как сказано: "Аллах  дает  знать  человеку  через
писчий тростник то, чего он не знал".
   Когда она рассказывала Сулейману о  великом  визире  и  показала  его
мазню, султан сказал:
   - Я знаю о нем все. Может, именно такой человек и нужен для  царства.
Он и на самом деле дурак, зато верный  и  неподкупный.  А  сказать  тебе
хотел, что именно он с великим драгоманом  Юнус-бегом  свалил  Ибрагима,
разоблачив его подлое нутро.
   - Разве это не вы,  мой  повелитель,  без  чьей-либо  помощи  вовремя
раскрыли преступные намерения Ибрагима?
   - На меня нашло ослепление. Но мне открыли глаза.
   - Вы просто слишком долго терпели подле своей справедливой и  светлой
особы этого темного человека, напоминавшего  фракийского  царя  Диомеда,
который кормил коней человеческим мясом. У Аяз-паши нет  никаких  особых
заслуг. Разве можно в государстве, где  много  умных  людей,  допускать,
чтобы великими визирями становились негодяи или глупцы?
   - А как найти умных, как? - понуро спросил султан.
   Старого Касим-пашу султан все же отпустил на отдых, а вторым  визирем
взял  румелийского  беглербега  Лютфи-пашу,  которого  женил  на  сестре
Хатидже, чтобы не  печалилась  по  Ибрагиму.  Лютфи-паша,  в  противовес
Аяз-паше, был человеком  знающим,  это  был  воин  и  дипломат,  обладал
безудержным нравом как в битвах,  так  и  в  пороках,  любил  мальчиков,
ненавидел женщин, когда впоследствии стал великим визирем (Аяз-паша умер
от мора), велел вылавливать  в  Стамбуле  неверных  жен  и  вырезать  им
бритвой то, о чем стыдно и говорить. Хатиджа назвала мужа  бесстыдником,
и он избил ее. Узнав об этом, султан нагим посадил Лютфи-пашу на осла  и
велел вывезти за ворота Стамбула. Много лет проведет  он  в  изгнании  в
приморском городе Димотике и напишет там Османскую историю и  "Асафнаме"
- книгу о должности великого визиря.
   Место Лютфи-паши займет евнух Сулейман-паша, которого султан  вызовет
из Египта. Сулейману-паше к тому времени было уже восемьдесят  лет,  был
он мал ростом, но отличался большой храбростью и еще большей  тучностью.
Был таким толстым, что самостоятельно не мог  встать  с  постели  -  его
снимали четверо слуг. Сулейман-паша был  лют,  как  все  евнухи,  с  его
появлением в диване все забурлило и заклокотало, как в котле  с  шурпой,
евнух покрикивал на всех визирей и чуть  ли  не  на  самого  султана.  А
султан лишь загадочно  улыбался,  слушая  перебранку  в  диване.  Визири
дополняли в нем то, чего он был лишен от природы.  Считал,  что  наделен
только всем высоким, а лишен низкого. Был главой царства, которая всегда
в небесах и в облаках. Визири же должны  быть  ногами,  которые  глубоко
погрязли в повседневности.  Было  уже  когда-то,  когда  одного  из  них
попытался поднять до своей высоты, а что из  этого  получилось?  Ибрагим
замахнулся на самую высшую  власть,  и  его  пришлось  убрать.  Ибрагиму
боялись  перечить,  поэтому  все  дела  решались   иногда   с   излишней
торопливостью, отчего  постепенно  исчезало  необходимое  спокойствие  в
государстве и над всем нависала какая-то  непостижимая  угроза.  Ибрагим
набрался наглости говорить и писать: "Я сказал", "Я решил", "Я  считаю",
тогда как такое право имел только султан,  ибо  лишь  он  один  является
личностью, все остальные безликая толпа, подчиненные,  подданные,  рабы.
Никто не имеет права говорить: "Я думаю", "Я требую",  "Я  прошу",  "Мне
нужно". Можно говорить: "Есть  мнение",  "Мы  просим",  "Нужно".  Только
тогда человек может быть спокойным, потому что никто не  обвинит  его  в
случае неудачи. Виновны будут все, следовательно, никто.  Также  никогда
не нужно торопиться с решениями, и чем больше грызутся в диване  визири,
тем лучше для империи,  ибо  все  в  конце  концов  должно  зависеть  от
султана. Решительность нужна  лишь  при  штурме  вражеских  крепостей  и
могильщикам, которые должны точно знать, где рыть  ваши  могилы,  ибо  у
могильщиков и у тех, кто проливает кровь,  единый  покровитель  -  Каин,
который, как известно, без колебаний убил родного брата.
   Из жизни была устранена какая  бы  то  ни  было  возможность  личного
существования. Империя - это Топкапы, и Топкапы -  это  империя,  а  над
ними султан с неограниченной властью, которая  исключала  даже  мысль  о
частной жизни подданных. Никто не принадлежал себе ни в  постели,  ни  в
могиле. Султанский диван не составлял исключения, потому что визири были
подняты лишь над простым народом, а не над султаном, были  столпами,  на
которых держался Золотой трон падишаха, мертвым деревом, мертвым камнем.
Вот и все. Леность, тупость  и  страх  наполняли  души  визирей,  и  они
трепетали перед султаном. Но ведь мог же  султан  взять  себе  и  умного
помощника, чтобы еще больше напугать глупцов?
   Никто этого не знал.

РУИНЫ

   Султан  снова  перемеривал  просторы  со  своим  гигантским  войском,
наполнял недра небес грохотом барабанов, славы и власти, величием своим,
повергал в ужас врагов и самого Марса. Он брал просторы, как женщину, он
насиловал их, весь мир вокруг него должен был служить лишь орудием  кары
или наслаждений. Женщины не составляли исключения "Дай нам от наших  жен
и потомства прохладу глаз..."
   Маленькая Хуррем  была  такой  сильной  личностью,  что  он  поневоле
вынужден был признать существование рядом с собой  еще  кого-то.  Первым
желанием было - устранить, уничтожить. После первой ночи, проведенной  с
маленькой рабыней, попытался не думать о ней, забыть,  но  с  ужасом,  а
затем и со сладким удовольствием  убедился  в  тщетности  своих  усилий,
пронеся голос удивительной девушки по  безбрежным  просторам  славянских
земель, которые отныне должны были стать османскими. Теперь уже  не  был
единственным и одиноким на этом свете, где все должно было служить  лишь
удовлетворению его прихотей, желаний и надежд. Был еще  человек,  -  это
потрясло, удивило,  вызвало  раздражение,  а  потом  наступила  какая-то
расслабленность  и  даже  растроганность,  так,  будто  отныне  он  тоже
принадлежал не к заоблачным небожителям, а к  обыкновенным  людям.  Люди
еще не рождаются настоящими людьми, ими они могут или  не  могут  стать.
Это великая наука, постичь которую  удается  далеко  не  всем.  Если  бы
кто-нибудь сказал Сулейману, что эта женщина переменила его, хотя  бы  в
мелочах, султан лишь мрачно улыбнулся  бы.  Изменять  мир  и  людей  мог
только он, сам упрямо оставаясь в своей высокой  неприступности.  В  его
крови жил голос  сельджуков,  извечных  кочевников,  которые  со  своими
отарами и табунами прошли полмира, и этот голос, голос крови,  гнал  его
дальше и дальше, и он не мог усидеть даже в своей  огромной  столице,  в
своем роскошном дворце, возле жены, ставшей самым дорогим  существом  на
свете, потому что она внесла в его жизнь то, чего  он  сам  не  имел,  -
сердце, душу, страсть и даже - страшно и странно  промолвить  -  любовь.
Он, который знал только силу, испытал радость любви, и не того животного
чувства, которое замыкается в темных  океанах  плоти,  а  неуловимого  и
незримого,  будто  сотканного  из   небесных   золотых   нитей,   навеки
привязавших его к этой непостижимой женщине, к ее голосу, к ее глазам, к
ее рубиновой улыбке. Когда после  покушения  на  его  жизнь  получил  от
Хуррем полную тревоги  газель,  он  написал  ей  в  ответ  свою  газель,
начинавшуюся словами: "Пусть твой рубин от бед меня спасает". Он имел  в
виду  не  тот  рубин,  который  носил  на  своем  тюрбане,  а  рубин  ее
бессмертной улыбки. Верил, что  будет  жить,  пока  живет  на  ее  устах
таинственная улыбка.  Еще  писал  своей  султанше:  "Не  дождусь,  чтобы
увидеть тебя, прекрасную, как божья мудрость".
   Но сам был тем временем далеко и возвратился с войском, так ничего  и
не завоевав, уже поздней осенью, чтобы сразу  же  объявить  новый  поход
против молдавского господаря Петра Рареша. Куда, зачем?  Снова  аисты  в
болотах и войско на дорогах? Чем больше захватывал  султан  земель,  тем
больше изнурял государство, так  как  война  всегда  стоит  дороже,  чем
предполагаемая добыча от нее. Его слух полнился дурными вестями, которым
не было ни счета, ни конца: то засуха, то ливни, то чума, то недород, то
падеж скота, то кто-то убит, то кто-то где-то взбунтовался, то  восстали
племена, то изменил какой-то паша. Но какое до всего этого дело султану,
над которым - целое государство!  И  он  снова  и  снова  отправлялся  в
походы, спасался в этих походах от всех мыслимых бед, страдал каждый раз
от разлуки с Хуррем, но в то же время испытывал  от  этого  необъяснимое
удовольствие, потому что разлуки были подобны горькому дыму  от  опиума,
они опьяняли, одурманивали и каждый раз  обещали  непостижимую  сладость
встречи, когда Хуррем шла к нему, играя своей рубиновой улыбкой,  а  под
тонким шелком ее сорочки круглилась  грудь,  будто  два  больших  теплых
голубя. Вот так начинался когда-то мир, и так будет начинаться он вечно!
   Роксолана знала, что султан снова и снова будет ходить в походы, ведь
он принадлежал не самому себе, а лишь  какой-то  темной  и  дикой  силе,
называвшейся Османским государством, но почему же так быстро он покидает
столицу, только что вернувшись из похода? Задержать его  она  не  могла,
бессильными были тут все газели,  сложенные  величайшими  поэтами  мира,
потому спела султану ночью, когда остались вдвоем,  свою  песню,  поймет
или не поймет, зато услышит: "Привикайте, чорнi очi, сами ночувати: нема
ж мого миленького, нi з ким розмовляти. Нема ж мого миленького, рожевого
цвiту, ой, нема з ким размовляти до бiлого свiту".
   Он почему-то считал, что ее пение осталось где-то позади, в их первых
ночах, к которым теперь не мог пробиться даже памятью. А она  неожиданно
преобразилась, стала  такой  же  юной,  как  тогда,  когда  пела  ему  и
припевала,  согревала  его  взглядом,  словами,  обещаниями,  капризами,
нежностью, вздохами, приглушенным голосом. Время было  бессильно  против
нее. Казалось, будто маленькие женщины вовсе не стареют, время и  стихия
не властны над ними. Маленькая песчинка всегда остается песчинкой, тогда
как даже самые высокие горы разрушаются под действием стихий, и чем выше
они, тем более тяжкие и ужасающие разрушения на их исполинском теле.
   - Ты как грех, у которого никогда нет возраста, - шептал ей Сулейман.
   - За грехи приходится расплачиваться, - точно так же шепотом ответила
ему Роксолана.
   - Я готов заплатить самую высокую цену. Я брошу тебе  под  ноги  весь
мир.
   Она промолчала. Что ей мир, что ей рай и ад? Сама была  целым  миром,
рай и ад носила в своей душе. Родилась доброй, теперь ее хотели  сделать
злой. Кровь этого человека падала на нее и ее детей, и не было спасения.
   Роксолана  тяжко   застонала.   Сулейман   встревоженно   обнял   ее.
Непостижимая женщина, сотканная из пения и стонов.
   - Что с тобой? Ты нездорова? Почему не сказала?
   - У меня изранена душа.
   - Назови мне виновных. Они будут немедленно наказаны.
   - А если виновных нет?
   - Такого не может быть.
   - Мне страшно за своих детей.
   - Пока я жив, они все будут счастливы.
   - Я буду молить аллаха, чтобы вы жили вечно, мой повелитель.
   - Но только вместе с тобой.
   - А вы снова пойдете в поход. И там, где рос хлеб, будет  подниматься
лишь пыль от султанских войск.
   - Щедрые плоды и храбрые воины не рождаются на одной и той же земле.
   - Малое утешение. Мне страшно жить среди руин, ваше величество.
   - Среди руин? Моя Хасеки! Ты живешь в самой роскошной  столице  мира!
Величайший  зодчий   всех   времен   Коджа   Синан   сооружает   джамии,
превосходящие все ранее известное, строит медресе,  которые  соперничают
своими сводами с небесным куполом, ставит минареты, стройные, как  божья
мысль. А наши базары - чаршии, наши дворцы, наши мосты - где еще в  мире
есть нечто подобное?
   - Но и руин таких, как здесь, наверное, нет нигде на свете.  Без  вас
мне было так тоскливо и тяжко, я нередко выезжала  за  стены  Топкапы  и
смотрела на Стамбул. И что же я там видела?
   - Тебя кто-нибудь обидел? Унизил твое султанское достоинство?
   Она тихо засмеялась. Если бы так!  Какая  это  мелочь  -  оскорбление
достоинства или величия. А если что-то другое? Если перед твоими глазами
рушится таинственное равновесие между  духом  и  материальными  массами,
силы природы высвобождаются и в своем неудержимом буйстве погребают  все
бесплодные усилия людей? Природа словно мстит за насилие  духа,  который
заковал ее в свои формы красоты и разума, - и  вражда,  вражда  повсюду,
будто пропасть бездонная. Да, она видела все: и  мечети,  и  медресе,  и
фонтаны, и акведуки, дворцы и античные стены. Но в то же время видела  и
бездомных, ютящихся под стенами, и казалось ей, что и сама она живет  на
руинах, с такой же разбитой душой.
   - Кто осмелился сделать это? - снова не  вытерпел  султан,  хотя  уже
понимал всю бессмысленность своих вопросов.
   Почему бы она должна была ему отвечать? Говорила о своем,  не  думая,
слышит ее Сулейман или нет, будто говорила сама с собой, прислушиваясь к
собственным словам, может, и не соглашаясь с ними.
   Нелепая хаотичность руин и всей ее  жизни.  Только  творение  -  дело
человека, разрушение - это злые дьявольские силы. Одно возносится ввысь,
другое тяготеет книзу и неминуемо  ведет  к  падению  духа.  Мир  больше
никогда  не  расцветет  в  руинах  -  там  только  дьявольские   гримасы
заточенных демонов природы, царство духов,  непрочное,  бесплотное,  без
мягких покровов красоты, жестоко обнаженное в  мертвых  изломах.  Но,  с
другой  стороны,  возможно,  руины  необходимы  для  более  обостренного
ощущения силы и бессмертия жизни?  Ведь  в  конце  концов  всякое  бытие
должно прийти  в  упадок,  чтобы  стать  доступным  тем  силам,  которые
способны его возродить. И, собственно, весь смысл жизни  сосредоточен  в
том мгновении отчаяния и боли, после  которого  должно  наступить  новое
рождение. Потому, быть может, вечный мир только в руинах, и их состояние
покоя смирило ее с рабским положением...
   Он снова не выдержал и почти грубо напомнил ей, что она уже давно  не
рабыня, а всемогущая султанша.
   - Султанша над чем? Повелительница чего?  Разбитых  зеркал  Ибрагима?
Или садов гарема, подстриженных евнухами с еще большей жестокостью,  чем
они сами были искалечены жизнью? Мне кажется,  что  счастье  человека  -
только в его детстве. Возвратиться туда хотя бы краешком души  -  и  уже
был бы самым счастливым на свете.
   - К сожалению, это невозможно, - глухо промолвил  Сулейман.  -  Никто
этого не в состоянии сделать, и чем выше стоит  человек,  тем  меньше  у
него такой возможности.
   - Боже, я знаю это. А детство снится золотыми  снами,  после  которых
просыпаешься в  холоде  и  страхе,  и  в  душе  какие-то  трепеты.  Ваше
величество, помогите мне, спасите меня!
   Он тяжело и неуклюже шевельнулся возле нее на широком ложе,  коснулся
ее волос, гладил долго и нежно, даже удивительно  было,  откуда  столько
нежности могло взяться у этого мрачного человека. Не замечали, чтобы  он
когда-нибудь погладил по голове кого-то из сыновей. Когда умерла валиде,
он не пошел в последний  раз  посмотреть  на  мать,  закрыть  ей  глаза,
поцеловать в лоб, велел похоронить с  надлежащей  торжественностью  -  и
все. Роксо