ил даже звание  санджакбега.  Допустил,  чтобы  пятнадцать
тысяч славного исламского войска было побито  пятью  тысячами  неверных.
Потерпел позорное поражение, а потом еще и позорно бежал.  Честный  воин
должен остаться на поле боя. Как ты смеешь жить после такого поражения?
   Только теперь Ферхад-паша должным образом оценил предусмотрительность
султана: свидетели здесь воистину нежелательны. Дильсизы не  принимаются
во внимание. Они немы, как мертвые. И все тут мертвое, даже этот султан,
у которого не дрогнет ничто ни в лице, ни в окаменевшей фигуре. Но  ведь
он, Ферхад-паша, великий воин, царский  зять,  любимец  янычар  и  всего
войска, которое держит этот золотой престол, он жив и он хочет жить!
   - Мне не жить? А кому же тогда жить? Да я живее всех  вас!  Вы,  ваше
султанское величество, почему же вы не умирали  со  своими  воинами  под
Родосом? Мои пятнадцать тысяч побиты пятью тысячами венгров? А сто тысяч
мертвых под стенами Родоса, который обороняли полтысячи неверных? Почему
же не легли вы, мой султан, со своими убитыми?
   - Я завоевал Родос, а что завоевал ты?
   Простой вопрос застиг Ферхад-пашу врасплох. В этом словесном поединке
ему так и не суждено было победить, ибо падишах всегда прав, а подданные
могут быть только виноваты. Но он надеялся хоть высказать  султану  все,
что он думает о нем, напомнить о своих заслугах, которые  не  отберет  у
него сам аллах. И вот такой простой  вопрос:  "А  что  завоевал  ты?"  И
Ферхад-паша, несмотря на всю свою дерзость, не знал, что сказать. Вообще
когда ты  стоишь,  а  твой  противник  сидит,  то  уже  этим  ваши  роли
определены наперед: тот, кто сидит, обвиняет, кто стоит,  оправдывается.
Как только подумал об этом Ферхад-паша, вся кровь ударила ему в  голову.
Он должен оправдываться? Перед кем и в чем?
   - Я знаю, откуда распри между нами! - воскликнул он. - Все это  из-за
того сладкоречивого негодяя Ибрагима и той сучки Роксоланы!
   - Уйди прочь! - тихо, но уже не скрывая  угрозы  в  голосе,  произнес
Сулейман.
   - Не пойду, пока не выскажу всего! Пока не услышишь! Ибо кто же  тебе
скажет? Все боятся! Все никчемны! А я воин! Я ходил в славные  походы  с
султаном Селимом, когда вы еще обцеловывались со своим греком. Я...
   Султан шевельнул пальцем, прочерчивая  в  воздухе  поперечную  черту,
дильсизы мигом набросились на Ферхад-пашу, схватили его за руки,  но  он
вырвался, выхватил кинжал.
   - Прочь, безъязыкие! Порешу всех тут! Не подступай!
   Они окружили его безмолвной упрямой стеной, отталкивали, оттирали  от
султанского трона, отгоняли  осатаневшего  пашу,  который  спотыкался  о
толстый ковер, путался ногами в  длинных  полах  своего  негнущегося  от
золота кафтана. Не дался дильсизам и за дверью! Прошел по всем дворцовым
переходам, выкрикивая  оскорбительные  слова  про  султана  и  султаншу,
потом, избавившись от преследователей, не покинул  дворцового  сада,  а,
усевшись на  мраморной  лавке,  поставленной  еще  Баязидом  Йилдыримом,
который любил сидеть тут  и  смотреть  на  большой  фонтан,  снова  стал
проклинать Сулеймана, Ибрагима и  особенно  гяурку,  околдовавшую  этого
несчастного   повелителя   так,   что   он   разгоняет   своих    лучших
военачальников.
   То ли Сулейман услышал это сам,  то  ли  ему  донесли,  что  паша  не
унимается, только чауши дельсизов  получили  повеление  заткнуть  глотку
неистовому босняку. Снова бросились немые на  Ферхад-пашу,  и  снова  он
выхватил свой нож и стал отмахиваться, но прибежали еще  новые  чауши  с
длинными тяжелыми палками,  и  заносчивый  воин  был  убит  бесславно  и
позорно, как взбесившийся пес. Уже у мертвого Ферхад-паши отсекли голову
его же собственным ножом, и впоследствии распространился слух, что  этим
ножом паша хотел зарезать султана.
   Тело Ферхад-паши пролежало возле белой мраморной лавки у фонтана  три
дня. Отрезанная голова как бы говорила всем, кто шел на прием к султану:
"Пощады не будет никому!"
   Через десять дней в Эдирне прибыл печальный кортеж из четырех  карет,
сопровождаемый  охраной  из  евнухов.  Валиде  Хафса  и  вдова   убитого
Сельджук-султания, обе в черном, пожелали срочно говорить с султаном, но
Сулейман снова был на охоте, и им пришлось ждать его целую неделю. Когда
он вернулся, не хотел принимать Сельджук-султанию, но не смог отказать в
разговоре матери, валиде же привела с собой и султанскую сестру.
   - Ты убил моего мужа! - закричала еще от двери  Сельджук-султания.  -
Тешу свое сердце надеждой носить вскорости такую же одежду и по тебе!
   Султан ничего не ответил. С женщинами не расправлялся. Велел  вывести
сестру и никогда больше не допускать к нему. Не спросил о ней  до  самой
смерти. Перед валиде попытался оправдаться. Не хотел смерти Ферхад-паши.
Велел только взять его под стражу за непокорство и самочинство. Капиджии
убили его в стычке, возникшей по вине  самого  же  Ферхад-паши.  Но  все
равно виновные уже наказаны. Султанской  матери  могут  показать  головы
казненных. Хафса, кусая свои темные губы, молчала. Предпочла  бы  видеть
другие головы. Но не высказала своему царственному сыну этого затаенного
желания. Наутро выехала в Царьград, а  впереди  нее  полетел  султанский
гонец с посланием Хасеки-султанше, в нем Сулейман приглашал ее  посетить
его одинокое холодное жилище на Меричи и  привезти  с  собой  детей,  по
которым соскучились его  очи  и  сердце.  Кизляр-ага  получил  повеление
устроить поездку султанши  с  надлежащей  торжественностью  и  со  всеми
необходимыми удобствами. Не было сказано, должен ли великий евнух  лично
сопровождать Роксолану или оставаться с царским гаремом, который не смел
оставлять без присмотра ни днем, ни ночью, а тут  вернулась  от  султана
валиде и, узнав о прихоти Сулеймана, положила конец колебаниям  главного
стража гарема, заявив, что кизляр-ага останется там, где находится  она,
султанова мать, пока она будет жива. После ее смерти могут  делать  все,
что угодно, а пока она выступает как хранительница обычаев и  долг  свой
перед аллахом исполнит до конца, твердо, не поддаваясь никаким слабостям
и пагубным  страстям,  ибо  недаром  же  предостерегал  пророк:  "...те,
которые следуют за страстями, хотят отклонить вас великим  отклонением".
Для Хасеки в дороге достаточно охраны из евнухов и  опытного  михмандара
,  который  только
что сопровождал ее, султанскую мать.
   Впервые с  того  дня,  когда,  сойдя  с  кадриги  Синам-аги,  ступила
Роксолана на царьградскую землю,  выезжала  она  из  столицы.  За  врата
серая, за выщербленные стены и залитые холодными зимними дождями рвы, на
простор, на волю! Если бы могла, упала бы на колени  в  вязкую  холодную
глину и молилась всем богам на свете. Ее  уста  упивались  ветром  воли,
сердце рвалось из груди от счастья и восторга, лишь теперь осознала, как
она молода, - всего лишь двадцать лет! - и как много  счастья  могла  бы
изведать в жизни, если бы имела то, что имеет большинство людей на свете
без всяких с их стороны усилий, - волю и родную землю. Не имела ни того,
ни другого, вынуждена была отвоевывать себе волю  по  крохам,  а  вместо
родной земли довольствоваться чужбиной, злой  и  жестокой,  ставшей  уже
отчизной для ее детей. Двадцатилетней была матерью троих детей! Ее  дети
- султанские дети! И она  возле  них  -  султанша,  властительница  этой
земли, в которую привезена была рабыней. Спасение, надежда, опора только
в детях. Содрогалась от одной лишь мысли о том, какие унижения  пережила
на этой земле, прижимала к себе детей,  не  отпускала  и  на  мгновение.
Спасайте меня, спасите, вознесите!
   Перед отъездом встретилась с валиде.
   - Не слишком ли  долог  путь  для  нездорового  Мехмеда?  -  спросила
султанская мать.
   Хотела  оставить  первородного  в   серае,   отдавая   Роксолане   ее
недоносков. Как явственно читалось это на черных губах валиде!
   - Султан хочет видеть всех своих детей,  -  стараясь  придать  голосу
ласковость, ответила Роксолана, - его  величество  соскучился  по  своим
детям.
   - На дворе зима, - напомнила валиде.
   - Разве воля его величества должна согласовываться с временами года?
   -  Сыновья  падишаха  принадлежат  державе!  -  терпеливо   объясняла
султанская мать.
   - А разве держава не там,  где  падишах?  -  снова  упрямым  вопросом
отбилась  Роксолана.  -  Или,  может,  мы  с  вами  станем   противиться
царственной воле его величества?
   Валиде промолчала, отступила. Не пыталась даже  сослаться  на  Коран.
Может, и  о  Мехмеде  заговорила  лишь  для  порядка.  Все  же  пожелала
счастливого  пути  и  предостерегла  служанок,   чтобы   не   простудили
султанских детей.
   Четырехглазый тоже провожал. Как  всегда,  молча,  только  поглядывал
своими глазищами недоверчиво и враждебно, но  что  ей  та  враждебность,
когда оставалась она за вратами Баб-ус-сааде и за вратами Царьграда!
   Роксолана выезжала через Эдирне-капу. Впереди уже были посланы десять
больших  повозок,  запряженных   волами,   со   всем   необходимым   для
путешествия: посудой и провизией, коврами, постелями, баранами и  курами
в клетках, с сеном и овсом для коней, даже с дровами, поскольку в  ханах
и караван-сараях на пути не было ничего, кроме четырех  стен.  Восточные
люди брезговали пользоваться чужими вещами, каждый вез с собой все свое,
к  тому  же  нищенский  быт  кочевников  приучил   их   за   тысячелетия
довольствоваться самым малым, и, кроме того, если  бы  в  караван-сараях
сохранялась своя утварь, ковры, миндеры, вокруг них неминуемо собиралась
бы грязь, этот рассадник страшной чумы, а так достаточно было побрызгать
каменные полы водой и подмести веничком - и место для ночлега готово.
   Воловьи упряжки с людьми михмандара,  которые  должны  были  готовить
места для отдыха султанши и ее  двора,  отправлены  тремя  днями  раньше
торжественного кортежа.
   На рассвете того дня, когда Роксолана должна была оставить серай,  по
улицам Стамбула от Айя-Софии до Эдирне-капу промчались конные султанские
капиджии, гулко щелкая канчуками  и  завывая  дикими  голосами:  "Савул!
Дестур!" ("Дорогу! Берегись!") Ибо когда покатится по улицам белая,  вся
в золоте, карета с баш-кадуной падишаха, каждого, кто попадется на пути,
должны были убивать, как собаку.
   Поэтому  Стамбул  провожал  Роксолану  настороженностью   и   скрытой
ненавистью. Султанша ехала по улицам столицы точно воплощение насилия, и
никто не хотел знать, как далека была она от одной даже мысли о малейшем
насилии. Да и кто бы стал спрашивать ее или заглядывать ей в душу, когда
впереди нее и  по  сторонам  скакали  на  черных  конях  рубаки  и  знай
завывали: "Савул! Дестур!"
   В карету Роксоланы были впряжены  шестеро  коней,  это  был  довольно
просторный экипаж,  плотно  обитый  изнутри  красным  в  золотых  узорах
войлоком, устланный пушистыми мехами и  толстыми  коврами  для  тепла  и
уюта, хотя для тепла евнухи все  время  подкладывали  в  карету  плоские
медные жаровни с раскаленными углями, убирая остывшие.
   За  первой  каретой  ехала  вторая,  тоже  шестиконная,   затем   два
четырехконных кабриолета и восемь пароконных арб.
   Роксолана ехала в первой карете. С нею Михримах  и  крохотный  Селим,
помогала ей молодая красивая рабыня, и мудрая уста-хатун, которой  много
раз приходилось перемеривать эту дорогу, должна была скрашивать султанше
затяжную и тяжелую зимнюю поездку своими мудрыми беседами.
   Во второй карете ехал Мехмед со своим  воспитателем  Шемси-эфенди,  в
кабриолетах хазнедар-уста везла одежду и драгоценности Роксоланы,  ехали
там служанки султанши и няньки Михримах и Селима,  арбы  загружены  были
всевозможным  добром,  без  коего  столь  высокой  особе   не   подобало
отправляться даже в однодневное путешествие, а тут речь шла не только  о
неделе пути, но и о проживании в султанском серае в Эдирне, где  конечно
же все необходимое для султанши и ее детей могло и найтись, но  ей  ведь
могло  и  недоставать  каких-либо  привычных  вещей,  а  этого  уже   не
полагалось.
   Привычные вещи! Богатство! Роскошь! Думала ли она о таком еще  совсем
недавно?  Теперь  сидела  в  этом  роскошном  экипаже,  до  самых   глаз
закутанная в пушистые красные соболя, коим не  было  цены,  семимесячный
Селим лежал в золоченой колыбельке, закутанный в серое беличье одеяльце,
Михримах, тоже вся в дорогих мехах, лезла к матери  на  руки,  лепетала:
"Мама, мама!" А Мехмед, уже начавший говорить,  каждый  день  произносил
новые и новые слова, речь из него так и  лилась  -  чужая  речь!  Только
ночью, без подслушивателей и подглядывателей,  плача  над  первым  своим
сыном, шептала ему родные слова: "Синочку мiй! Дитино моя!"  -  а  вслух
боялась  произнести  даже  слово,  чтобы  не  вспугнуть  свое  непрочное
счастье,  не  отпугнуть  настороженную  судьбу.  Порабощено   ее   тело,
порабощен и дух. Путь к высотам  из  этого  порабощения  пролегал  через
порабощение еще большее. Ничем и ни перед кем не выдать  своей  тоски  о
том, что осталось воспоминанием, никому не позволить  хотя  бы  краешком
ока заглянуть туда, увидеть ее самое большое богатство. Родной отцовский
дом в Рогатине! Он теперь,  может,  уже  и  не  существовал.  Жил  в  ее
воспоминаниях. Видела его на рассвете,  когда  склонялась  над  уснувшим
ребенком, и долгими днями, когда веяли над садами  гарема  гнилые  южные
ветры, видела в тяжелой черной тьме стамбульской чумы и при свете месяца
и звезд теплым летом, видела его с высоты, с рогатинского вала, и снизу,
со львовской дороги, - тогда казалась  сама  себе  совсем  маленькой,  а
отцовский дом разрастался на  полсвета  и  светился  своими  деревянными
стенами, как солнце. Видела его бессонными ночами и днем, он приходил  в
ее сны, и, проснувшись, стонала от горя, рыдала по навеки утраченному.
   А надо было жить.
   Когда носила в своем лоне  первое  дитя,  валиде  пустила  слух,  что
родится шайтан. На вашу  же  погибель!  Гульфем  и  Кината,  готовые  от
зависти задушить маленькую Хуррем, прибегали с  наигранным  сочувствием,
шептали  испуганно  о  страшных  наветах,  которыми,  словно   паутиной,
опутывают ее, Хуррем, вздыхали и охали, а сами пялили  глаза  на  хилую,
слабенькую девчушку: не бросится ли в Босфор? Нет, не бросилась!  Родила
сына, затем еще дитя и еще. Утверждалась и утвердилась в детях, и уже не
было отступления. Назад пути нет. На всю жизнь прикована к этой земле, и
дети ее, выросши, будут считать эту землю родной, а об отчизне матери не
захотят и слышать. Так же и о языке, ибо что  такое  язык  без  отчизны?
Разве что вспомнят когда-нибудь  песни,  которые  она  напевала  над  их
колыбельками, напевала тихонько, чтобы никто  не  услышал:  "Коли  турки
воювали, бiлу челядь забирали: i  в  нашої  попадоньки  взяли  вони  три
дiвоньки. Одну взяли попри конi, попри конi на ременi, другу взяли попри
возi, попри возi на мотузi, третю взяли в чорнi мажi. Що ю  взяли  попри
конi, попри конi на ременi, то та плаче:  "Ой,  боже  ж  мiй!  Косо  моя
довгенькая! Не мати тя розчесуэ, возник бичем  розтрепує!"  Що  ю  взяли
попри возi, попри возi на мотузi, то та плаче, то та кричить: "О боже  ж
мiй, ножки мої, ножки мої бiлесенькi! Не мати вас умиває, пiсок  пальцi,
роз'їдає, кровця пуки  заливає!" Що ю взяли в чорнi  мажi,
то та плаче, то та  кричить:  "Ой,  боже  ж  мiй,  очка  мої,  очка  мо
чорненькiї! Тiлько орсак
проходили, а бiлий свiт не видiли!"
   Хотела бы полететь на Украину, позвать за собой детей своих.  "У  нас
гори золотii, у нас води медовii, а  травоньки  шовковii,  у  нас  верби
грушки родять, у нас дiвки, в златi ходять!" Хотела - и не смела. Теперь
везла своих детей по их земле. Впервые для них и для себя самой.
   Раскисшая дорога, старые оливы протягивают к холодному  небу  корявые
черные ветки, как бессильные рабыни. Ветер со слепой жестокостью дергает
высокие тела зеленых кипарисов, и они угрожающе раскачиваются -  вот-вот
сломаются и упадут. Проехали селение Чумликой, обоз растянулся безмерно,
конные евнухи, недовольно покрикивая, пытались сбить его плотнее, старый
толстый михмандар часто  подъезжал  к  Роксоланиной  карете,  склонял  в
поклоне голову, на которой намотана целая скирда ткани, что-то бормотал:
не то извинения, не то просьбы - не разберешь.  Роксолана  отмахивалась:
"Оставьте меня в покое, у меня дети!"
   К вечеру все же добрались до села Кучук Чекмедже, где было целых пять
ханов для странников, но для султанши с  детьми  были  приготовлены  две
греческих хатенки, в которых  от  хозяев  остались  лишь  старые,  грубо
намалеванные иконы на стенах да неугасимые лампадки под ними. Те иконы и
лампадки поразили Роксолану в самое сердце. Не уснула до утра, просидела
у колыбельки маленького  Селима,  присвечивая  себе  медным  каганчиком,
читала какую-то книгу из тех, что везла с собой в поклаже. Везла детей и
книги - единственное спасение для раненой души.
   Утром было солнце, ветер утих, земля покато поднималась к небу, потом
горбилась, дорогу перерезал невысокий  горный  хребет,  а  за  ним  была
укромная долина,  прозванная  довольно  угрожающе  Харамидере  -  долина
разбойников, и там они должны были ночевать.  Миновали  большой  караван
верблюдов, остановившийся на ночлег. Верблюды, подломив ноги, готовились
спать. Расположены были большим кругом, головами  наружу.  Внутри  круга
сложены тюки товара, горел костер.
   Роксолану с детьми снова устроили в греческой хатенке, принадлежавшей
священнику.  Снова  должна  была  провести  ночь   со   своими   давними
темноликими богами, скорбно взиравшими на нее поверх лампадки.  Написала
коротенькое письмо султану, отослала с гонцом, немного подремала.
   Дальше  дорога  шла  на  Силиврию.  Через   селение   контрабандистов
Каракли-Кьёй, мимо засыпанного песками Кумбургаса дорога вывела  обоз  к
морю. Кончилась грязища, осталось позади  бездорожье,  путь  стлался  по
твердому камню, справа вздымались  пологие  холмы,  слева  шумело  море,
такое вольное и безмятежное, что душа летела на его просторы, как птица,
и молча рыдала от восторга. Обед был устроен в  селении  Бургадос  перед
ханом. Дальше по дороге встретились  огромные  табуны  коней.  Гнали  на
продажу в  Стамбул.  Невозможно  было  даже  вообразить,  сколько  коней
продается в столице. На Аврет-базаре  коней  продают  вместе  с  людьми.
Гнали коней не турки и не болгары. Роксолана узнала этих людей с первого
взгляда.  Маленькие,  жилистые,  грязные,  большие   луки   за   спиной,
притороченные к седлам арканы,  кошмы,  турсуки  с  кумысом,  -  татары!
Точнехонько такие же, как те, что везли ее из Рогатина  и  продавали  на
рабском торге в Кафе. Родная кровь султанской матери, а следовательно, и
у султана какая-то частица татарской крови - и в ее детях!  Горе,  горе!
Как страшна жизнь! Убитая вынуждена стать родной своему убийце! Будет ли
когда-нибудь  отмщение  за  содеянное  и  исчерпается  ли  долготерпение
людское и господнее?
   На ночлег остановились в Силиврии. Большой  город.  С  одной  стороны
гора, с другой - скала, пристань для султанского барка. Из четырех ханов
люди михмандара выбрали для султанши тот,  в  котором  было  две  жалких
комнатки. Все остальные были построены по турецкому обычаю  так,  что  в
них люди и скот не разделялись, только и  всего,  что  для  людей  между
колоннами, поддерживавшими кровлю, были каменные возвышения, на  которых
можно было разводить огонь, варить еду и кое-как согреться.  Дым,  смрад
от верблюдов, едкий конский пот, нечистоты - вот что такое хан.
   Комнатки для султанши и султанских  детей  устланы  коврами,  нагреты
жаровнями, из курильниц струились крепкие ароматы аравийских  бальзамов,
очищающих воздух от смрада и эпидемий. Роксолана сама накормила  Мехмеда
и Михримах, дала грудь ненасытному Селиму,  который  ежеминутно  кричал,
требуя молока, потом велела приготовить ей одежду на завтра  (должна  бы
менять одежду по меньшей мере пять раз на день - перед каждой  молитвой,
но выну