восторгом. Родилась у их подножия, несла в крови их гордость, в  Рогатин
попала каким-то чудом: Гаврило Лисовский  выхватил  свою  Александру  из
самого водоворота тысячного крестьянского  войска  Ивана  Мухи,  который
сошел с гор, вел за собой отважнейших и дерзновеннейших, крушил панов  и
все панское, так что королю чуть  ли  не  самому  пришлось  выступать  с
войском против горных опришков , и  не  были  они,
собственно, никем побеждены, а ушли в свои горы и унесли  с  собой  свою
гордость и ненависть к богатым. Настасино  летосчисление  начиналось  от
Мухи.   Все   Рогатинские   события    непременно    сопоставлялись    и
согласовывались с годами Мухи: "Тогда, как шел Муха от  Валахии...",  "В
то лето, как появился Муха...", "Там, где Муха побил воевод..." Может, и
непокорство передала ей мамуся, вдохнув его от того же Мухи, которого  и
не видела никогда, который со временем  уже  и  не  представлялся  живым
человеком, из  плоти  и  крови,  а  чем-то  наподобие  духа  гор,  будто
воплощением вечной человеческой неукротимости и устремления к  наивысшим
высотам, на которых только и можно ощутить настоящий  ветер  воли.  Горы
были в воспоминаниях мамуси, в ее рассказах, в ее  чаяниях  и  надеждах.
Обещала повести Настасю в горы, собиралась повести - не собралась.
   ...Крики и треск, топот коней, выстрелы - теперь уже все настоящее  -
налетели отовсюду, окружили  поляну,  черный  всадник,  весь  в  золоте,
выскочил из той самой чащи, откуда будто бы выскакивал  апокалипсический
зверь, натянул поводья так, что конь  врылся  копытами  в  мягкую  землю
перед самой Хуррем.
   - Моя султанша! Нет пределов моему беспокойству!
   Только теперь она опомнилась. Взглянула на султана почти весело.
   - Но я ведь перед вами.
   - Виновные будут строго наказаны за недосмотр.
   - Прошу вас, мой повелитель, не  наказывайте  никого.  Я  убежала  от
всех, потому что хотела убежать. Хоть раз в жизни!..
   - Убежать? - Он не мог понять,  о  чем  она  говорит.  -  Как  это  -
убежать? От кого?
   - От судьбы.
   Ей подвели коня, почтительно подсадили в седло. Султан подъехал  так,
чтобы она была у его правого стремени. На Ибрагимовом месте.
   - Моя султанша, от судьбы не убегают, ей идут навстречу. Всю жизнь.
   - Я знаю. И тоже иду. Потому что когда не идешь,  то  тебя  ведут,  -
печально улыбнулась она. - Но иногда хочется убежать. Пока молода.  Пока
есть что-то детское в душе. Вот мне сегодня захотелось  это  сделать,  -
значит, я еще молода. Радуйтесь, ваше величество,  что  ваша  баш-кадуна
еще молода!
   - Разве в этом кто-нибудь сомневается?
   - Собственно, я только сейчас поняла, почему поехала сюда.  Вон  там,
за лесом, высится белая острая гора, напоминающая наклоненный  рог.  Мне
показалось, что она совсем близко. Захотелось доехать до  нее,  а  потом
взобраться на самую вершину. Это было бы прекрасно, мой падишах!
   - Ты султанша и женщина, а не коза, чтобы карабкаться на такие скалы,
- сказал недовольно султан.
   Но она не слушала его слов, не хотела  замечать  недовольства  в  его
приглушенном голосе.
   - Я так рада, что вы меня догнали. Теперь мы поднимемся на  эту  гору
вместе!
   - Султаны не поднимаются на горы, - сказал он еще недовольнее.
   - А кто же на них поднимается?! - воскликнула она  и  пустила  своего
коня вскачь.
   Сулейман махнул рукой свите, чтобы обогнали  и  придержали  ее  коня,
догнал Роксолану и, пытаясь ее успокоить, заговорил примирительно:
   - Не надо так гнать коня, Хуррем, я не люблю слишком быстрой езды.
   - Я это знаю, ваше величество. И не от  вас,  а  от  человека  совсем
постороннего.
   - От кого же?
   - От венецианца, которого привозил с собой посол Лудовизио.
   - Это тот, что от испанского короля приезжал поглядеть наш двор и  на
нашу столицу? Он хотел встретиться со мной, но у меня  не  было  времени
для этого.
   - Вы торопились вдогонку за своим Ибрагимом,  мой  повелитель,  зная,
что сам он не завоюет для вас даже камня, брошенного посреди дороги.
   - Ибрагим мертв.
   - Поэтому я и говорю о нем так спокойно. А тот  венецианец,  которого
звали Рамберти, написал о вас, что вы не любите и даже якобы  не  умеете
ездить верхом.
   - Писания всегда лживы, - бросил Сулейман, - правдивы лишь деяния.
   - Я сказала ему об этом.
   Султан промолчал. Не  удивился,  что  она  принимала  венецианца,  не
переспрашивал, о чем у них был разговор, - видно,  знал  все  и  так  от
своих тайных доносчиков и даже не умел теперь этого скрыть. Тем хуже для
него!
   Она упрямо  держала  направление  на  ту  белую  остроконечную  гору,
возвышавшуюся над лесом, подгоняла  своего  коня,  пускала  его  вскачь.
Навсегда отошли, минули безвозвратно те  ужасные  дни,  месяцы  и  годы,
когда ее время ползло невыносимо медленно, как улитка, без событий,  без
перемен, без надежд. Тогда оно плелось, как  старая  слепая  кляча,  что
блуждает между трех деревьев, натыкается на них, не может найти  выхода.
Но теперь нет преград, никто и ничто не стоит помехой на пути,  и  время
ее мчится вперед исполинскими шагами, гигантскими  прыжками,  и  никакая
сила  не  заставит  ее  остановиться,  оглянуться  назад,   пожалеть   о
содеянном. Прошедшее отошло навсегда и пусть никогда  не  повторится!  А
все было будто вчера  -  протянуть  лишь  руку.  И  этот  тридцатилетний
глазастый венецианец, которого привел к ней Гасан-ага. Она  не  показала
ему свое лицо. Закрылась яшмаком,  Рамберти  видел  лишь  ее  глаза,  из
которых струился живой ум, слышал ее голос, страшно удивился  ее  знанию
итальянского.
   - Италия славна великими женщинами, я хотела знать, как они думают, -
засмеялась Роксолана.
   -  Мне  все  же  казалось,  что  Италия  более  прославилась   своими
мужчинами, - осторожно заметил Рамберти.
   - Вы не делаете великого открытия. Да и следует ли  от  мужчин  ждать
чего-то другого? Надеюсь, что и в Стамбуле вы заметили только мужчин?
   - Тут ничего другого и не заметишь. Мне кажется,  что  даже  если  бы
спустился на землю аллах и стал ходить по домам правоверных,  то  слышал
бы всякий раз: "Тут у нас женщины, сюда запрещено". Я не аллах, а только
простой путешественник, интересующийся античными  руинами,  которых  так
много на этой земле, кроме того, меня ослепил блеск султанского двора  и
сам султан Сулейман. Я написал о  султане,  и  если  бы  смел  испросить
вашего любезного внимания...
   Он подал мелко исписанные листочки арабской бумаги - джафари.
   - Может, позволите, я прочитаю вслух? Не осмеливаюсь  доставлять  вам
хлопоты.
   - Я привыкла разбирать и не такое. Только и разницы, что в султанских
книгохранилищах  бумага  лучше,  либо  самаркандская,  либо  шелковая  -
харири.
   Она внимательно просмотрела листочки. Рамберти писал:
   "Султан ростом выше большинства иных, худощавый и мелкокостный.  Кожа
у него смуглая, будто прокопченная дымом. Голову бреет, как и все турки,
чтобы плотнее надевался тюрбан. У него  широкий  и  чуть  выпуклый  лоб,
глаза большие, черные. Когда взглянет, выражение их  скорее  милостивое,
чем жестокое. Его орлиный нос немного великоват для его лица. Бороду  не
бреет, а лишь коротко подстригает ножницами, усы длинные  и  рыжие.  Шея
удлиненная и очень тонкая, как и остальные части его  тела  несоразмерно
удлинены, неуклюжи и плохо пригнаны.  По  душевному  складу  он  великий
меланхолик и никогда бы не разговаривал и не улыбнулся близким, если  бы
не жевал траву, которую турки называют афион, а древние называли  опием,
и от которой он приходит в веселое состояние духа, а может,  и  пьянеет.
Убеждал здесь меня один  человек,  которому  это  хорошо  известно,  что
султан, несмотря на свою меланхолию, сверх  всякой  меры  запальчив.  Не
слишком умелый и ловкий в обхождении с конем, чтобы на нем  скакать,  но
охотно упражняется в  стрельбе  и  других  военных  играх.  Сердца,  как
говорят, весьма доброго. Во всем сдержанный и скромный, но крепче других
привержен  своей  вере.  Возможно,  это  идет   от   нерешительности   и
замедленности  его  натуры,  а  не  от  желания  навязать  свою  волю  и
убеждения. Ни один из его предков не любил так досуг  и  покой.  С  этой
точки зрения его  не  считают  врагом  христиан  и  хвалят  за  то,  что
внимательно относится к чужим взглядам и вере. О нем идет  слава  как  о
милостивом и человечном, он легко прощает провинности. Говорят,  что  он
любит книги и особенно охотно обращается к  трудам  Аристотеля,  которые
читает   со   своими   переводчиками   по-арабски.   Неутомимо   изучает
мусульманские религиозные законы и исповедует их со своими муфтиями. Ему
сорок три  года.  Он  великодушнее  своего  отца  и  остальных  предков.
Позволяет, чтобы им руководили любимцы, как Ибрагим, и  в  то  же  время
упрямый, и если задумает что-то сделать, то достигнет своего, как бы это
ни было трудно и необычно. Раз или два в неделю  читают  ему  историю  о
славных деяниях его предков и о том, как они подняли царство до  вершин,
на которых оно пребывает ныне. Он верит в слова пророка: как единый  бог
владеет небом и небесными делами, так  божьей  волей  определено,  чтобы
единый властитель управлял землей и земными делами, и  это  должен  быть
член Османской династии. Но из-за того, что те, кто описывал поступки  и
победы Османов, были обманщики и  подхалимы,  зарабатывавшие  на  обмане
народа,  султан  не  любит  их  писаний,  а   просматривает   только   в
исторических архивах  документы  о  том,  как  его  династия  воевала  и
мирилась  с  иноземными  державами.  Его  секретари  хранят  книги  этих
документов так верно и тщательно, как святыни. Султану иногда читают  из
них, и это не пропадает всуе, ибо из хорошего  понимания  истории  можно
сделать выводы, воспользовавшись ими для  дел  нынешних,  которые  часто
мало отличаются от дел минувших. Именно поэтому эта династия  так  долго
сохраняла те обычаи, которые с самого начала помогли  ей  распространить
свою власть.  Мудрые  люди  видят  в  этом  одну  из  главнейших  причин
продолжительного могущества властителей и держав!  Нет  в  мире  опаснее
дела, чем частая смена руководства".
   Роксолана отдала венецианцу его листочки.
   - Ваши писания могут быть весьма поучительными  и  сослужить  немалую
службу для понимания этой великой земли в лице ее славного властителя.
   - Вы так считаете, ваше величество? - обрадовался Рамберти.
   Она предостерегающе подняла тонкую свою руку.
   - Но писать только для утоления чьего-то любопытства - стоит ли?
   - Ваше величество, а разве наша жизнь - это не вечное утоление голода
любопытства?
   - Может, и так. Но только тогда, когда людям сообщают  правду.  Когда
же кормят сплетнями, то это лишь для нищих  духом.  Вы  пишете  об  этой
траве, которая одурманивает. Зачем это?  Тому,  кто  обладает  наивысшей
властью, не нужно одурманиваться. Или с конем. Султан Сулейман  завоевал
полсвета верхом на коне. Как великий Искендер или Тимурленг. Я  не  вижу
здесь живого султана. Фигура как бы сплющенная. Хотя перо у вас  точное,
острое, проникновенное. К  примеру,  у  вас  довольно  интересная  мысль
касательно нежелательности частых перемен в управлении государством.  Но
ведь как ни нежелательно порой  их  делать,  жизнь  заставляет.  И  люди
всегда живут надеждами на перемены. Даже я живу  этими  надеждами,  если
хотите. Но об этом не нужно никому говорить.
   - Ваше величество, вы советуете мне выбросить все это?
   - Разве вы меня послушаете? Мнения своего вы можете придерживаться  о
любом человеке. Особенно о людях, открытых всем взглядам. Жизнь  султана
известна миллионам, он принадлежит всем, и каждый может говорить  о  нем
что захочет - тут ничего не поделаешь. Хотела бы вас просить  о  другом.
Вы можете воспользоваться нашей беседой и написать о ней, написать и обо
мне. Ибо я первая султанша, которая допустила к  себе  чужеземца,  а  вы
первый европеец, который разговаривал с султаншей.  Однако,  хотя  вы  и
говорили со мной, вы ничего обо мне не знаете. И никто не знает. Выдумки
же могут унизить меня и причинить мне боль. Поэтому я просила бы вас  не
упоминать обо мне в своей книге. Я окружена своими  детьми,  хотела  бы,
чтобы каждое дитя прожило жизнь, достойную человека. Больше ничего.  Все
остальное вам скажет мой доверенный Гасан-ага. Советую вам  прислушаться
к его словам.
   Знала, что Гасан может прошептать на  ухо  человеку  несколько  таких
янычарских угроз, что от них содрогнулись бы все дьяволы в аду.
   Умного всегда легче предостеречь, а то и напугать, чем глупого. Но не
могла же Роксолана всякий раз напускать Гасан-агу на  иноземных  послов,
особенно же венецианских, - эти сидели в Стамбуле постоянно, сменяя друг
друга, пересказывая сплетни о ее колдовстве, которыми питали их Грити  и
Ибрагим. Не было мерзостей, коих не разносили  бы  по  всей  Европе  эти
наделенные высокими полномочиями мужчины о несчастной молодой женщине. А
что она? Принуждена была к покорности, хотя была непокорная духом, ждала
своего часа, верила, что он придет. Если с иноземцами была бессильна, то
своим  давала  отпор,  где  только   могла.   Так   было   с   Хатиджой,
злобствовавшей оттого, что у нее долго не было детей от Ибрагима.  Когда
же наконец понесла от своего грека, в злой гордыне стала издеваться  над
Роксоланой: мол, ее паршивое тело уже не взрастит больше плода, так  как
живот ее запечатал дьявол. Стамбульские сплетники подхватили эти  слова,
а валиде черногубо усмехалась пророчествам своей дочери.  И  это  все  о
ней, родившей султану одного за другим  пятерых  детей!  Пусть  Абдаллах
умер на третий день, но ведь она же родила его, она!  И  назло  им  всем
снова затяжелела и родила Сулейману еще одного сына, и султан назвал его
Джихангиром - покорителем мира, как назвал когда-то своего старшего сына
великий Тимур.
   И когда Сулейман через год снова собрался в поход на Вену, она  пошла
вместе с ним, взяв всех своих детей,  не  пожелав  больше  оставаться  в
столице, в стенах гарема, возле ненавистной валиде.
   Взяли в поход великого евнуха Ибрагима, более половины евнухов и  две
сотни служанок, валиде осталась с общипанным гаремом, в котором доживали
свой  век  старые  одалиски,  наследство  от  предыдущих  султанов,   да
несколько десятков рабынь, которых Сулейман еще не  повыдавал  за  своих
приближенных. Никого не трогали переживания султанской матери,  так  как
речь шла о неизмеримо большем - о  великой  державной  политике:  султан
отправлялся, может, в величайший свой поход, в поход всей своей жизни, о
чем свидетельствовали не только его послания к иноземным властителям, но
также и то, что взял с собой  возлюбленную  жену  и  почти  всех  (кроме
Мустафы) сыновей, каждый из которых мог считаться  вероятным  преемником
трона.
   Теперь не было речи  о  Венгрии  и  даже  о  Фердинанде  Австрийском,
которого султан называл уже и не королем, а только  комендантом  Вены  и
наместником испанского короля в Германии. Испанским же королем  Сулейман
упорно величал Карла Пятого, не признавая за ним императорского  титула.
Он считал, что Карл просто самозванец,  и  шел,  чтобы  покарать  его  и
показать, что на земле может быть лишь один царь, так же как един бог на
небе. Фердинанду Сулейман писал:  "Знай,  что  иду  не  на  тебя,  а  на
испанского короля. Прежде чем дойду до немецкой  границы,  пусть  выйдет
мне навстречу, ибо не к лицу ему покидать свою землю и бежать. Испанский
король уже давно похваляется, что хочет по мне ударить, ну, так  вот  я,
во главе своего войска. Ежели он храбрый муж, пусть дождется меня, и  да
будет то, что угодно богу. Ежели же меня не смеет дождаться, пусть  шлет
дань моему царскому величеству".
   Всполошилась вся Европа. Тайный  посол  французского  короля  Ринкон,
которого Сулейман принимал на  Земунском  поле,  под  Белградом,  разнес
слухи, что султан ведет пятьсот тысяч  войска,  из  коего  целых  триста
тысяч всадников и двадцать пять тысяч янычар с аркебузами. Фердинанд еще
перед этим выслал навстречу султану  посольство  во  главе  с  Леонардом
Ногаролом и Иосифом Ламбертом. Послы приближались к Нишу, когда Сулейман
был уже под Софией. В Нише он три дня не принимал их, потому что купался
с Роксоланой в теплых источниках, полюбившихся ему еще в первый поход на
Белград. Когда же наконец послы были  допущены,  чтобы  поцеловать  край
султанского  отпашного  рукава,  и  великий  драгоман  Юнус-бег  перевел
просьбу Фердинанда не идти на Венгрию и на их землю,  им  было  сказано:
"Поход начался, его уже не остановить. Турецкие кони пошли по траве, они
не вернутся, пока не вытопчут ее".
   Никакая сила не могла остановить Сулеймана. После битвы  под  Мохачем
он отобрал у Ибрагима Румелию и передал ее Бехрам-паше, бывшему до  того
Анатолийским беглербегом и в той  страшной  битве  сумевшего  отличиться
больше,  чем  сам  великий  визирь.  Но  накануне   похода   Бехрам-пашу
растерзали при загадочных обстоятельствах взбесившиеся верблюды.  Султан
велел посадить на колья всех погонычей беглербеговых верблюдов,  Румелию
снова отдал Ибрагиму, так что тот стал теперь властителем почти половины
царства, как бы вторым султаном, и уж должен был бы  проявить  всю  свою
ревностность в войне против неверных.
   В Эдирне султан благодаря донесениям верных  улаков  раскрыл  большие
злоупотребления  дефтердаров   Румелии;   первых   помощников   главного
дефтердара Скендер-челебии. Тот бросился к  великому  визирю,  обещал  и
даже угрожал, но Ибрагим знал - каждая новая смерть лишь  укрепляет  его
положение. Двадцать девять дефтердаров, роскошно разодетых в оксамиты  и
соболя, окруженных  пажами  в  парчовых  халатах,  отороченных  дорогими
мехами, были  поставлены  перед  султанским  диваном,  у  всех  отобрали
имущество и рабов, четверых привязали к конским хвостам и  разорвали  на
части, двух повесили, двум отрубили руки, четверым - головы,  остальных,
как мелких воришек,  высекли  по  пятам  воловьими  жилами.  Султан  нес
справедливость во все земли и утверждал ее также в своей земле.
   А Европа готовилась к отпору османской силе.
   Под Вену спешно стягивались войска со всей империи Карла Пятого. Даже
французский король Франциск,  чтобы  не  вызвать  нареканий  со  стороны
христианских  властителей,  проявил  готовность  послать   свою   помощь
Фердинанду, хотя тайком и уговаривал Сулеймана обойти Вену  и  двинуться
сразу на Италию, чтобы нанести Карлу самый чувствительный удар.
   Папа римский Климент, уже помирившийся с  императором,  простив  тому
разгром Рима и свое позорное пленение, прислал Фердинанду две освященных
хоругви, которые должны были помочь в разгроме неверных.
   Даже Лютер, прежде высмеивавший тех, кто пытается бороться с турками,
теперь обратился с призывом  ко  всем  властителям  объединиться,  чтобы
покончить навсегда с османской угрозой: "Турки не имеют  никакого  права
затевать войну и покорять земли, которые им  не  принадлежат,  их  войны
суть лишь злодеяния и разбой, коими бог карает мир. Они сражаются не  из
необходимости, не для обеспечения мира своей  отчизне,  как  государства
упорядоченные, а только для того, чтобы обирать  и  грабить  народы,  не
содеявшие им никакого зла. Они суть розги божьи и служители дьявола".
   Весь мир поднимался против Османов. А Османы шли против всего мира, и
выходило так, что и Роксолана, их султанша, тоже шла против всего мира.
   Послы  наперебой  доносили  из  Стамбула   своим   правительствам   о
всемогуществе молодой султанши, а никто не знал, какой она еще  и  тогда
была беззащитной и беспомощной. Когда-то  жила  единственным  намерением
вырваться из рабства, вырваться любой  ценой,  родить  султану  сыновей,
укрепиться и вознестись. Теперь утешала себя мыслью: "Вот вырастут дети,
вот вырастут, а уж тогда..." Что тогда - не знала и сама.
   Пошла в поход, может, лишь для того, чтобы выказать свою  силу  перед
валиде и перед Хатиджой и чтобы не подпускать близк