пока  долбят,  бывало,  казаки  на
Томаковском острове или на Чертомлыкском, крымчаки уже пронюхают и возле
Кызы-Кермена выставят стражу и на берегах, и  на  воде,  ибо  Днепр  там
перегорожен железными цепями, привезенными из Стамбула, и  держатся  эти
цепи на поплавках; когда ждут казаков, тогда на поплавках еще  и  стража
усаживается. Ну, так мы как? Строгаем свои тяжары где-нибудь вот  здесь,
а потом собираемся на  том  осторове,  где  ваши  люди  остановились,  и
назовем его Становым, а уже этот ваш, где стоите, можем теперь назвать и
Московским, почему бы не назвать? От Станового и начинаем плыть.  И  мои
хлопцы-перевозчики проводят, как уже сказано, через пороги. Никто  этого
не умеет, кроме них, и каждый раз ждут здесь от казака либо жизни,  либо
смерти. Можно было бы двинуться и по суше, особенно тем, кто страх имеет
перед водой, так трудно  и  довольно  долго,  но  тогда  крымчаки  могут
увидеть, и тогда вряд ли проберешься к морю тайком. Кроме того,  хочется
казаку с судьбой поиграть еще до встречи с турком.
   - И сколько же здесь порогов? - спросил дьяк.
   - Самих порогов девять да еще заборы,  гряды  да  камни,  водовороты,
бучки  и просто шипы, есть еще  щетки   и поды ,  есть  упады  , отмети ,
пропасти, ну да это не при всякой воде. Ныне  вода  большая  на  порогах
обретается, и еще она  будет  прибывать  понемногу  до  святого  иерарха
Христова Николая, а после праздника святого Николая через неделю  начнет
уже спадать скорее, чем прибывала. У нас как молвится: хочешь жить -  не
напейся.
   - А как же вы переправляете? - поинтересовался дьяк. - С  людьми  или
порожняком?
   - Люди идут по берегу, а уже со стругами только мы. Кто и  на  судне,
другие удерживают его на косяках - на  тонких  длинных  канатах,  другие
спускаются в воду, поднимают  судно  над  острыми  камнями  и  осторожно
спускают его на чистое. Да уж сами увидите. Как вот у  нас  поется:  "Та
гиля, гиля, сiрi гуси, до води, та дожилися  нашi  хлопцi  до  бiди.  Та
гиля, гиля сiрi гуси, не лiтать, доживуться козаченьки  ще  й  не  так".
Мы-то своих лодок переправляем сколько? Ну,  десять  от  силы.  А  чтобы
целую сотню да еще таких тяжелых, такого не бывало. А попробовать  надо.
Страху нагоним на самого султана,  если  управимся.  Вот  посмотрите  на
пороги, сами увидите.
   Уже первый порог, к  которому  подошли  назавтра,  перегораживал  все
течение Днепра  каменным  выщербленным  гребнем,  черные  мрачные  зубцы
торчали над водой, потемневшая вода с диким бешенством бросалась на  эти
зубцы, клокотала и ревела, образовывала водовороты, в неистовых  скачках
мчалась вниз, так, будто хотела пробить каменное дно, провалиться на тот
свет.
   Дьяк молча перекрестился. Гасан только свистнул. Даже в  его  богатой
приключениями янычарской жизни не случалось такого.
   - Это еще и не порог, -  утешил  их  Мина,  -  тут  ширь,  есть  куда
броситься, обойти. А есть и пострашнее, Вовниг,  скажем,  -  так  там  с
водой порог такое творит, что вода становится  похожей  на  взъерошенную
шерсть. Над всеми же Дед стоит, или Ненасытец, вот это уж  всем  порогам
порог. И когда его  перейдешь,  то  и  перекрестишься.  Мы  там  и  кашу
последнюю варим на острове. Сколько бы ни осталось припаса, все  бросаем
в котел. Так и остров называем Кашеварница. А плыть вот отсюда начинаем.
До Каменки-реки прошел, балка Трояны остается слева, ниже  опять  камень
Горбатый, потому что у нас все имеет название. Кто погиб, того и камень.
Разбился казак на камне - вот уже и называется он Родич. Потайной так  и
называется Потайной. С горбом - Горбатый.  Жеребец  -  как  поймает,  то
ожеребишься на нем, хотя ты и не кобыла. Вот хотя бы и Каменецкий порог.
Тут и речка Каменка, и остров Каменистый.  Оно  словно  бы  оттого,  что
много камней. А почему? Вокруг песок, а здесь камень. А  было,  говорят,
так. Поймали татары казака-переправщика, да и заставили  переправить  их
через порог ночью, чтобы казаки не видели. Казак повел  лодку  прямо  на
порог, врагов потопил и сам утонул. А Днепр  повернул  течение  и  вынес
шапку казака к ногам его дивчины, которая его  ждала.  Дивчина  от  горя
окаменела. Вот потому и назвали одинаково и речку  и  остров.  А  сестра
казака, залившись слезами, стала речкой Самарой. И  так  бывает.  Ну,  а
после Горбатого попадем на Кучерову яму, а после направляем лодки, чтобы
по ходу шли. Дальше вдоль степи, привал  перед  Сурским  порогом.  Потом
Сурский порог. При малой воде нужно идти в заход - это небольшой  порог,
такой, как забора. Ну, теперь вода большая, пойдем прямо. После Сурского
Лоханский  порог.  Когда  от  степи  отплываешь,  накрываешь   Бабаёшный
водоворот, там на бабайках, по-вашему весла, поработать придется. Дальше
- упад от Буцева камня.  А  сбоку,  из-под  Лоханского  порога,  ход  на
Кулики. Под Богатырем привал снова. Есть легенда такая. Наш силач бросил
камень, а татарский недобросил. Вот и Богатырь этот камень. В  Звонецкий
идем в порог, в канаву  не  ходим.  Как  доплывем  до  Кизлева  острова,
привалим. Если вода спокойная, пускаем какой-нибудь  предмет  -  кошелку
или кусок дерева. Куда поплывет, туда в  пороги  идти,  потому  что  так
показывает течение воды.
   До ровной воды шли так трудно и долго, что Гасану казалось -  никогда
не дойдут, навеки  зацепятся  на  этих  каменных  щетках,  преграждавших
Днепр, будто наваждение нечистой силы.
   Но человек забывает опасность, как только оставляет ее  позади.  Дьяк
Ржевский, увидев неприступные скалы Хортицы, пожелал остановиться там  и
начать закладку крепости для  царя  московскокого,  потому  как  лучшего
места не найдешь во всей земле. Гасан несколько раз напоминал дьяку, что
они должны идти дальше, ибо о  крепости  речи  не  было,  недвусмысленно
напоминали о дальнейшем походе и казацкие атаманы Млинский  и  Еськович,
которые повели своих казаков самовольно, подбодренные и силой Ржевского,
и главное же - его смелыми намерениями.
   - Пока басурманы не пронюхали  ничего,  надобно  на  них  ударить!  -
настаивал Мина-Млинский.
   Еськович молча крутил ус, но стоял всегда за спиной  Млинского,  так,
будто подпирал его слова силой и молчанием.  Наконец  дьяк  велел  плыть
дальше.
   Что это был за поход!
   К Ислам-Кермену подплыли внезапно, татары насилу  успели  убежать  из
крепости на левый берег и ускакали к своему хану с  отчаянной  вестью  о
невиданной силе на Днепре.
   Казаки захватили татарских коней и скот, часть людей дьяка теперь шла
верхом вместе с казаками, тем временем  струги  почти  не  приставали  к
берегу, быстро плыли на низ. А казаки с берега напевали:

   Як нас турки за Дунай загнали,
   Бiльш потопали, як виринали;
   А ти, мiй, пан, i чобiтка не вмочив,
   Нi чобiтка, нi стременочка,
   Нi стрем'яночка, нi сiделечка,
   Нi поли жупана, нi чобiтка сап'яна.

   Под Очаков, где должен был сидеть турецкий санджакбег,  подплыли  так
же неожиданно, как  и  под  Ислам-Кермен.  Турецкий  ага  успел  бежать,
защитники  заперлись  в  остроге,  но  Гасан  так  расставил  казаков  и
московитов, что крепость была взята одним приступом. Взяв много "языков"
и  "доскочив"     изрядное   количество
имущества, поплыли в обратный путь. Не  бежали,  плыли  как  победители,
потому что овладели всей рекой до самых  ее  истоков,  и  вот  здесь  их
догнали с большим, свыше десяти тысяч  войском  санджаки  из  Очакова  и
Бендер.
   Казаки посоветовали не бежать, а устроить засаду в  камышах,  которых
было здесь будто море, и когда враги подошли, дружно ударили по  ним  из
ружей и пищалей. Стрельба была  страшная.  Горели  камыши,  шум,  крики,
молитвы и проклятья - все это продолжалось целый  день,  полегло  трупом
чуть ли не половина турок,  остальные  начали  отступать.  И  вот  тогда
Гасана ударило в грудь. Он и не понял,  что  в  него  попали,  еще  смог
выстрелить сам и был в силах откликнуться  на  призыв  дьяка  Ржевского:
"Догоняй, Гасан!" И только после этого опустился на землю и теперь лежал
боком у самой днепровской воды, глядя на красное солнце над камышами.
   Камыши ломались, трещали все  дальше  и  дальше  от  него.  Две  силы
расходились в разные стороны, одна с  победой,  другая  разбитая,  а  он
остался посредине, на ничейной земле, сам ничей, не пристав ни к  какому
берегу.  Кровь  сочилась  из  него  широкой  струей,   жизнь   отлетала,
оставались грусть и сожаление обо всем, чего  не  сделал  или  не  сумел
сделать; особенно жаль было ему ту  далекую  женщину,  которая  отчаянно
бьется в каменных стенах султанского дворца, стремясь что-то сделать для
родной земли, и заламывает руки от бессилия. Никто никогда не узнает  ни
о ее намерениях, ни о ее душе. Должен был бы он рассказать этим людям  о
Роксолане, да не успел, не  подвернулся  случай,  все  ждал  подходящего
времени, а это время и не наступило - пришла смерть.
   Гасан закрыл глаза и лежал долго-долго. Солнце уже висело над  самыми
верхушками камышей, тишина окутывала умирающего, будто на том  свете,  и
из этой тишины внезапно родились для Гасана запахи и краски  Турции,  ее
многоголосье, гомон  базаров,  крики  муэдзинов,  стройные  черноволосые
девушки, красная черепица крыш,  сады,  такие  зеленые,  что  невозможно
передать словами, солнечная четкость пейзажей, запах лавра и  водянистый
дух клевера, табуны коней и заря над ними, золоторогий месяц  в  высоком
небе и белая пыль на дорогах, белая пыль, будто высеялись на  землю  все
небесные звезды.
   И он понял, что уже никогда не  сможет  жить  без  этой  вражеской  и
вместе с тем родной земли, но знал также, что  и  возвратиться  туда  не
сможет никогда, потому что умирает.
   Кто определяет, где тебе умереть, - бог или люди?

ВРЕМЯ

   Ни годов,  ни  месяцев,  ни  дней.  И  так  всю  жизнь.  Лишь  первые
пятнадцать лет жила  Роксолана,  а  потом  словно  бы  умерла,  и  время
остановилось для нее. Точка отсчета времени заточена в гареме  вместе  с
нею, времена года, недели, месяцы, годы отмечаются только в  зависимости
от мелких гаремных событий да перемены погоды. Как будто стрела времени,
не имея ни направления, ни силы, повисла  в  пространстве,  и  для  тебя
наступила какая-то неподвижная  пора,  свободная  от  последовательности
движения и от любых перемен. Время остановилось для тебя, оно не дает ни
надежд, ни обещаний, оно  разветвляется,  будто  ветвистая  молния,  над
другими и для других, но не для тебя, потому  что  о  тебе  оно  забыло,
пренебрегло  твоим  существованием  и  исчезла  в  нем  даже   тревожная
опасность возвращения всего самого худшего, когда называться  оно  будет
уже не временем, а мистическим персидским словом "црван".
   Но как ни  неподвижно  сидела  Роксолана  за  непробиваемыми  стенами
Топкапы, каким бы ограничениям ни подвергались ее тело  и  дух,  как  ни
пытались невидимые силы остановить для нее время, отгородить ее от него,
каждое прожитое мгновение приносило осознание  неразрывного  слияния  со
всем сущим, ощущение своего начала и своего  неизбежного  конца,  и  это
придавало сил и отнимало силы. Движение звездных  тел,  вращение  земли,
течение рек, шум лесов, клокотание толп, рождение и  умирание,  гений  и
ничтожество, благородство и коварство - разве это не  время  и  не  сама
жизнь?
   Сменились короли во Франции, Испании, Англии, Швеции, Дании,  Польше,
Венгрии. Германия, Швеция, Дания, Швейцария, Англия, Нидерланды поменяли
веру.  Московский  царь  завоевал  Казанское  царство,  Бабур   захватил
прославленный бриллиант Кох-и-Нур и вывез его из Агры.  Парацельс  начал
по-новому лечить людей. Жан Никот привез во Францию зелье, которое  люди
называли табаком, положив начало медленному своему отравлению.  Меркатор
сконструировал первый глобус. Леонардо  да  Винчи  изобрел  маховик  для
прядения и мотания шелка. Писарро  бесчинствовал  в  Новом  Свете.  Одно
землетрясение уничтожило Лиссабон, другое  -  самое  ужасное  в  истории
человечества - в китайской провинции Шеньси  вызвало  гибель  830  тысяч
людей. Микеланджело написал фреску "Страшный суд". Коперник  опубликовал
труд о гелиоцентрической системе. Нострадамус начал свои  пророчества  о
конце света. Мусульмане  ждали  тысячного  года  хиджры.  Христиане,  не
дождавшись конца света, который должен был наступить в семитысячном году
от сотворения мира, начали изображать своего бога в восьмигранном нимбе,
надеясь  просуществовать  еще  тысячу  лет.  В  Италии  звучала   музыка
Палестрины. Маргарита Наваррская написала "Гептамерон", Елизавета,  дочь
Генриха от казненной им Анны Болейн, стала английской королевой, в Дании
королевой стала Христина, несчастные Нидерланды  тоже  были  отданы  под
регентство женщины - Маргариты Пармской. Брейгель и Босх  пугали  своими
химерическими видениями, и их картины нравились даже  испанскому  королю
Филиппу. Московский царь Иван обвинил своих бояр в смерти  любимой  жены
Анастасии.
   Обвинит ли кого-нибудь в ее смерти султан? Ведь и она Анастасия, и ее
день празднуется 12 сентября, да только кто же его будет праздновать?
   Во Франции гениальный Рабле написал "Гаргантюа и Пантагрюэль",  а  на
смену беспутному Вийону, который издевался над всеми  святынями,  пришли
суровые поэты "Плеяды" - Жоакен Дю Белле и  Пьер  де  Ронсар,  и  Ронсар
писал:

   Ты плачешь, песнь моя? Таков судьбы запрет:
   Кто жив, напрасно ждет похвал толпы надменной.
   Пока у черных волн не стал я тенью пленной,
   За труд мой не почтит меня бездушный свет.

   Мужайся, песнь моя! Достоинством живого
   Толпа бросает вслед язвительное слово,
   Но богом, лишь умрет, становится певец.
   Живых, нас топчет в грязь завистливая злоба,
   Но добродетели, сияющей из гроба,
   Сплетают правнуки без зависти венец.


   В Испании пришел на свет Сервантес, вскоре  должен  был  появиться  в
Англии Шекспир. Какие матери  рождали  их?  Неужели  и  для  их  нарядов
награблены драгоценности со всего мира ценой  сотен  тысяч  человеческих
смертей?
   Сваливались  на  несчастную  женщину  события,  на  которые  не  было
ответов, пробовала защищаться, отстоять хотя бы свою душу, защитить хотя
бы своих детей, и  все  рушилось  вокруг  нее,  время  гремело  над  нею
стосильно, как черный вихрь, который сметает все на своем пути.
   Чувствовала  себя  в   самом   центре   мироздания,   видела,   какое
несовершенное  это  сооружение,  какое  шаткое,  а  быть   может,   даже
преступное. Отгородились друг от друга границами, богами, ненавистью,  а
кто может отгородиться от времени?

КАМЕНЬ

   Баязид ехал тогда не  торопясь,  словно  бы  колебался.  Иногда  конь
останавливался, а его  всадник  сидел  окаменело,  бездумно,  невидящими
глазами смотрел вперед себя. Куда ехал от чего убегал?
   Тысячелетняя пыль, руины от землетрясений, занесенные пылью и  ветром
люди, убогие селения, мазар неизвестного святого с  ленточками,  которые
прикрепляли бесплодные женщины, красные - кто хочет сына, белые -  дочь.
Белых  мало.  Остатки  от  давно  умерших  народов.  Святыни  в  скалах.
Вытесанные в камне богини урожая с округлыми животами,  богини  любви  и
материнства с отвисшими грудями, с раздвинутыми коленями.
   Трогал коня стременами, ехал дальше.
   Мать склоняла его сердце к своей земле за  морем,  а  ему  мила  была
только Анатолия, не мог без нее, без этих просторов, без суровых  гор  и
глубоких  долин,  налитых  солнцем,  плодородных,  как  и  его   любимая
Хонди-хатун, которую всегда во время опасности оставлял в Бурсе, а потом
забирал с собой в свои бесконечные странствия.
   В Бурсе готов был прожить хотя бы и всю жизнь. И тогда, когда посылал
султану голову самозванца, отрубленную под Серезом,  и  получил  веление
ехать в Амасию, заехал в Бурсу. Переправился через  Мармару  в  Муданью,
там поднялся в горы, проехал над обрывами Улудага, мимо виноградников  и
оливковых рощ, и задохнулся от  вида  гигантской  безбрежной  долины,  в
которую скатывались с Улудага  прозрачные  потоки  прохладного  воздуха,
овевая  высокие  зеленые   чинары,   вековечные   ореховые   деревья   и
прославленные персиковые сады. Ешиль Бурса - Зеленая Бурса!
   Там в каменных роскошных  гробницах,  украшенных  яшмой,  мрамором  и
художественными плитками из Изника, Измира  и  Кютахьи,  покоятся  шесть
первых султанов из рода Османов.
   Там в Челик-Серае,  над  теплыми  источниками  Каплиджа,  Хонди-хатун
ухаживает  за  его  сыновьями  Мехмедом,  Баязидом  и  Селимом.   Может,
следовало бы назвать сыновей, начиная с  его  отца  Сулеймана,  и  тогда
султан был бы милостивее к нему?
   Однако когда Хонди-хатун уже в Амасии родила четвертого сына и Баязид
назвал его Сулейманом, султан все  равно  не  смиловался  и  не  перевел
шах-заде даже в Бурсу. Не помогла Баязиду его вельможная мать. Мечтала о
какой-то безграничной империи для него, где  царила  бы  справедливость,
как на небе, а тем временем не  могла  для  любимого  сына  выпросить  у
сурового султана хотя бы одного османского города.
   Что же ему оставалось делать? Сидеть ждать, когда умрет падишах и  на
трон сядет его брат Селим, который пришлет к нему убийц и убьет всех его
маленьких сыновей и даже Хонди-хатун, если она  будет  на  сносях?  Семь
безумств  преследуют  человека:   самохвальство,   жажда   чужой   жены,
отсутствие  жены  собственной,  передача   власти   женщине,   проклятье
доброжелательного, привычка брать взаймы то, чего не сможешь  отдать,  и
нелюбовь к своим братьям. Его братья были мертвы, остался один, и уже не
брат, а враг, угроза его жизни!  Чтобы  сохранить  собственную  жизнь  и
жизнь своих сыновей, нужно было устранить угрозу. Имела ли значение  тут
любовь или нелюбовь к брату? И было ли это безумством? Баязид ни  с  кем
не советовался, никому не говорил.  Даже  его  далекая  мать  ничего  не
ведала ни о его намерении, ни о том, что произошло вскоре.
   Если бы не юрюки, Баязид, быть может, и сидел бы спокойно  в  Амасии,
несмотря на то что она ему совсем не нравилась. Но юрюки ехали и ехали к
нему отовсюду, усаживались вокруг него, будто пчелы возле  матки,  несли
свои жалобы и свою нужду так, будто он был султан или аллах. А  как  они
жили? Крики и стоны, казалось  доносятся  до  самых  небес,  но  никакой
справедливости для бедного и надежд тоже никаких. Убегали с  заводов  по
добыче селитры в Марраше и из рудников Акдага,  из  литейных  Биледжика,
где отливали ядра для пушек, из серебряных рудников  Эргани.  Их,  людей
воли, султанские субаши и лябаши загоняли  под  землю,  заливали  водой,
держали в холоде и голоде, угрожали сослать  на  кюрете  кашила  .
   Почему они шли к нему? Потому, что так им сказали софты из амасийских
медресе, которые разбегаются каждую весну по  всему  государству,  чтобы
найти  для  себя  пропитание,  и  ведут  борьбу  с   невзгодами.   Софты
разбираются в  высоких  науках,  и  они  сказали,  что  шах-заде  Баязид
ибн-эль-Гаиб - сын  тайны.  Написанная  в  бесконечной  вечности  судьба
неизменна, и божье предназначение должно быть исполнено именно им.
   В самом ли деле они это сказали, или  он  слушал  лишь  самого  себя?
Из-под Сереза привел с собой  нескольких  отчаяннейших  рубак,  которые,
когда он убил самозванца, переметнулись к нему, теперь они собирали  для
него со всех концов страны всех недовольных, а их во  все  времена  было
более чем достаточно.
   Сонмища людей направлялись в Амасию. Баязид  с  такими  неисчислимыми
толпами мог бы идти даже  на  Стамбул,  но  не  хотел  выступать  против
султана, послал гонцов в Манису, к Селиму, звал того сойтись под Коньей,
в сердце Анатолии, и пусть битва между ними  решит,  кому  занять  трон,
когда настанет урочный час.
   Наверное, все же тяготело  над  Баязидом  проклятье  имени,  ибо  два
султана, которые до него носили это имя, воевали с  родными  братьями  и
оба умерли не своей смертью. Баязид Молниеносный на  Косовом  поле  убил
старшего брата Якуба, занял престол, царствовал во славе,  но  погиб  от