-ага ведет смеющуюся рабыню в султанские покои раз,  и  второй,  и
третий. Такого еще  не  знал  никто,  кроме  Махидевран,  -  всемогущей,
незаменимой, несравненной.
   Теперь между богом и Хуррем были только звезды и  темнота.  А  может,
темнота стала для нее богом? Женским богом, ибо женщина царит  только  в
темноте,  творя  истинное  чудо,  пробуждая  в  душе  жестокого  деспота
доброту, нежность, ум, справедливость, простоту и восхищение.
   На третью ночь Хуррем осталась в султановой ложнице до  утра.  Но  не
увидела, как спит султан, ибо уснула сама, а он смотрел на нее,  молился
аллаху, плакал без слез над своим одиночеством, от которого  спасла  его
эта дивная девушка,  был  уже  не  султан,  не  завоеватель,  а  простой
странник, поэт и мыслитель, спрашивал себя: что есть жизнь?  Тень  птицы
на морской волне? Правечная пыль Зодиака над  беспредельностью  пустынь?
Всхлип времени в  караване  вечности?  Заблудший  вой  зверей  в  чащах?
Неминуемость странствий к смерти?
   Хуррем проснулась и лежала тихо, прислушиваясь, когда же восстанет ее
душа. Ждала, надеялась, сгорала от  нетерпения.  Хотела  плода  в  себе,
жаждала его, но не как яблоня  завязи,  не  как  калина  красной  грозди
из-под белого цвета, не как лещина ореха из медвяной почки, а горького и
ненавистного. Пусть прорастет, как куколь на пшенице, как рожки на жите,
как ядовитый гриб в лесных чащах. В чащах  ее  тела  горький  султанский
плод - и тогда  она  возвысится  надо  всеми  и  над  всем.  Нет  такого
намерения, коего бы она не оправдала. Рабы хоть и ниже тиранов, но  зато
стоят на собственных ногах, а тираны - на глиняных.  Она  победит  этого
человека, должна победить во что бы то ни стало!  Человеку  мало  просто
жить. Чтобы жить, нужна отчизна, свобода и песня. Ей из  всего  осталась
только песня от мамуси, песней утвердилась она  в  этом  жестоком  мире,
песней должна и завоевать его.
   Между тем наступала пора для слез.
   Гарем  не  мог  простить  Хуррем   ее   неожиданного,   беспричинного
возвышения надо всеми. Достаточно того, что все, даже всемогущая валиде,
смирились  с  причудливым  нравом   этой   Рушен,   с   ее   загадочным,
противоестественным  для  этого  места  показной  сдержанности   смехом,
который звучал в запутанных просторах гарема, точно звуки  искушения  из
глубочайших адских пропастей. Слишком уж много было тех двух  султанских
платочков, которые русинка таинственно-колдовским способом  получила  из
рук падишаха, только дважды появившись пред  всесветлые  очи  повелителя
всех суходолов и вод (ибо небеса принадлежат аллаху  всемогущему,  пусть
царствует вечно и счастливо!). Но этой дочери шайтана оказалось и  этого
еще мало.  Она  зачаровала  пресветлого  султана,  заворожила  его  злым
колдовством так, что он не хотел никого ни видеть,  ни  слышать,  только
эту Хуррем, только ее единственную, каждую ночь - и  уже  сколько  ночей
подряд! - и не мог оторваться от своей  рабыни  до  утра,  иногда  велел
приводить ее даже днем, чего еще никогда не было ни видано, ни  слыхано.
Чары, чары! Никто не видел их, маленькая украинка  не  была  поймана  за
руку, доказательств как  будто  бы  и  не  существовало,  но  ведь  было
наваждение султана, значит, были и чары.
   Гарем клокотал затаенно и угрожающе, он ждал кары,  жаждал  кары,  он
сгорал от  нетерпения  и  удивлялся  терпеливости  валиде  и  ослеплению
Махидевран,  которая  после  смерти  своих  трех  детей  была  в   таком
потрясении,  что  не  замечала  даже  угрозы  гибели  для  себя   самой.
Спокойствие сохраняла, пожалуй, лишь валиде. Встревоженная смертью  двух
султанских сыновей, могла ждать (ибо все в руках аллаха), что со дня  на
день черная смерть  заберет  и  последнего  из  Сулеймановых  сыновей  -
Мустафу, поэтому должна была немедленно позаботиться о том,  чтобы  трон
Османов не остался без преемника. Приняла весть о неожиданном  сближении
султана с маленькой украинкой удовлетворенно, с тайной радостью: если  и
неправда, что эта девушка королевского происхождения, то все равно  ведь
не похожа ни на кого и достойна занять место рядом  с  Махидевран,  этой
дважды обезумевшей султанской любимицей - сначала от власти,  теперь  от
горя. Но все это валиде держала в душе  глубоко  упрятанным,  гарему  же
выказывала озабоченность тем, что происходило  в  султанских  покоях,  и
намекала, что только выжидает подходящего времени  проявить  против  тех
двоих свою силу... "И в тот день, как будут свидетельствовать против них
их языки, их руки и их ноги о том, что они делали".
   И когда  почувствовала,  что  уже  пора  вмешаться,  позвала  к  себе
Махидевран, накричала на нее за бесконечные слезы, открыла ей  глаза  на
грозящую опасность, распалила в  черкешенке  дикую  ярость  и  не  стала
удерживать баш-кадуну, когда та стала кричать, что  найдет  гяурку  даже
под султанскими зелеными покрывалами и  задушит  вот  этими  руками,  не
прося ничьей  помощи,  не  спрашивая  ничьего  позволения,  не  страшась
никакого греха.
   Взбешенная и разъяренная полетела толстая черкешенка туда, где должна
была находиться ее соперница, не стала ни расспрашивать, ни  убеждаться,
и так все ей открылось, как в день Страшного суда: и  новое,  просторное
жилище Хуррем, и служанки вокруг нее, и пышность убранства  едва  ли  не
такая, как у нее самой, главной  султанской  жены,  -  какое  коварство,
какой позор и какое злодейство! Всей тяжестью своего раскормленного тела
ударила Махидевран ошарашенную Хуррем, всадила свои острые  ногти  ей  в
лицо, вцепилась в волосы.
   - Предательница! - выкрикивала люто Махидевран. - Мясо, проданное  на
базаре! Ты еще будешь со мной тягаться?! Ты еще смеешь?!
   Хуррем одевали, чтобы вести к султану. Четырехглазый  вот-вот  должен
был за ней прийти, должен был бы явиться  своевременно,  чтобы  защитить
ее, не допустить этого унижения, которое было, собственно,  и  унижением
самого султана. Но кизляр-ага предусмотрительно  где-то  задержался  или
спрятался. Служанки бросились врассыпную, ни одна не  пришла  на  помощь
Хуррем, были здесь глазами и  свидетелями  мстительного  гарема,  хотели
первыми  увидеть  униженность  той,  что   замахнулась   на   наивысшее,
засвидетельствовать ее позор, увидеть ее слезы.
   Хуррем насилу вырвалась  из  цепких  рук  мстительной  черкешенки.  В
кровавых ссадинах,  с  косами,  из  которых  были  вырваны  целые  пряди
роскошных еще мгновение назад волос, отскочила от Махидевран, готовая  в
отпору, к защите, ко всему самому худшему.
   Слезы? Слез своих не покажет тут никому и никогда. Крик? И  крика  ее
не услышат, чтоб они все оглохли. Была  беспомощна,  обреченно-покинута,
как жемчужина, нанизанная на нитку, но теперь  уже  знала,  что,  как  и
жемчужина, сохраняет в себе красоту и притягательность. Была  уверена  в
своей притягательности и силе - и не для этих женщин, не для  гарема,  а
для той вершины, к которой здесь все рвутся, а достичь не  дано  никому,
кроме нее.
   Кизляр-ага, хорошо зная, что чрезмерное выжидание  может  привести  к
непоправимому, появился в покое Хуррем как раз вовремя, чтобы спасти  ее
от нового, еще более неистового нападения  разъяренной,  одичавшей,  как
тигрица, Махидевран; баш-кадуну силой вытащили из покоя  четыре  евнуха,
которых  Четырехглазый  точно  выпустил  из   широких   рукавов   своего
златотканого халата -  так  неожиданно  посыпались  они  из-за  него  на
черкешенку, - а к Хуррем главный евнух обратился, словно бы не  замечая,
в каком она состоянии, и напомнил, что пора идти к султану.
   - Не пойду! - коротко бросила Хуррем не так для кизляр-аги,  как  для
служанок, которые не уходили, ждали, надеялись еще на что-то, чтобы было
о чем порассказать гарему, сгоравшему от нетерпения.
   -  Что  ты  сказала?  -  спросил  кизляр-ага,  для  которого   Хуррем
оставалась все еще рабыней, пусть и любимой на какое-то время  султаном,
но все равно рабыней. - Как ты смела мне такое сказать?
   - Не пойду! - закричала Хуррем и даже топнула ногой. - Поди  и  скажи
султану, что я недостойна стать перед ним, так как я  обычное  проданное
мясо, а не человек. Кроме того, лицо мое так исцарапано и на голове моей
столько вырвано волос, что я не смею показаться на глаза его величества.
   У Четырехглазого не дрогнула ни единая жилочка  на  лице.  Сочувствия
тут не было и в помине, но по крайней мере мог бы усмехнуться  на  такие
речи, а он не позволил себе и этого. Когда человек сам роет себе могилу,
что остается? Подтолкнуть его туда, вот  и  все.  А  что  Хуррем  живьем
закапывала себя, в том не могло быть  ни  малейшего  сомнения.  Ибо  это
впервые в османских гаремах рабыня отказывалась идти на зов падишаха, да
еще и произнося при этом оскорбительные, высокомерные слова,  похваляясь
своим рабством, выставляя его как  какую-то  наивысшую  добродетель.  Не
могло быть большего торжества для всего  гарема,  нежели  это  ужасающее
падение временной  любимицы,  заворожившей  султана  темными  чарами,  и
кизляр-ага,  как   верный   слуга   Баб-ус-сааде,   как   необходимейшая
принадлежность гарема, мигом кинулся к покоям падишаха,  чтобы  принести
оттуда повеление о конце взбунтовавшейся рабыни и  о  возвеличении  всех
тех, кто ждал этого конца: валиде, Махидевран, султанских сестер,  всего
гарема, до последних водоносов и уборщиков нечистот.
   Однако чары продолжали действовать непредвиденно  и  зловеще.  Султан
молча выслушал главного евнуха, переспросил, в самом ли деле так  сильно
пострадала Хуррем, потом сказал:
   - Пойди к ней и попроси, чтобы она пришла.
   А когда оторопевший от  таких  слов  кизляр-ага,  вместо  того  чтобы
мгновенно броситься исполнять  высокое  повеление,  разинул  рот,  точно
хотел что-то сказать, султан повторил:
   - Пойди и скажи, что я просил ее прийти.
   Дважды сказанное уже не требует  подтверждений.  Кизляр-ага  поплелся
туда, откуда вышел с таким преждевременным  торжеством,  -  был  слишком
опытным гаремным слугой, чтобы не постичь, что идет уже не к рабыне, а к
повелительнице, пусть еще и не признанной всеми, но ему уже объявленной,
и счастье, что он первый узнает об этом, теперь-то  уже  не  ошибется  в
своем поведении ни за что. Был сплошная учтивость перед Хуррем, кланялся
ей, точно султанше, просил и от имени падишаха, и от своего. Она немного
привела себя в порядок, пошла в покои Сулеймана, шла с  сухими  глазами,
решительная, исполненная  ненависти  ко  всему  вокруг,  а  перед  самой
ложницей султана сломалась, заныло  у  нее  в  душе,  брызнули  из  глаз
обильные слезы. Мамочка родная, что они со мною  делают!  Пусти  меня  в
детство, пусти в свои песни, в сказки, в свой  дорогой  голос,  пусти  в
раскаянье, пусти хоть в смерть! Просилась в детство,  а  была  ведь  еще
ребенком.  Предстала  перед  султаном  вся  в   слезах,   окровавленная,
униженная. Сулейман, забыв про кизляр-агу, бросился к Хуррем, целовал ее
слезы и раны, гладил волосы, спрашивал, кто  осмелился  поднять  на  нее
руку, кто этот преступник, пусть скажет, пусть только назовет имя.
   Сквозь всхлипывания она назвала  имя  Махидевран,  и  султан  коротко
кивнул кизляр-аге - привести. Не просил, не передавал, чтобы пришла,  не
стал тратить хотя бы слово на свою  баш-кадуну,  на  султаншу,  на  мать
своих детей, на ту, что дала ему наследника. Жестокий кивок - и все.
   Кизляр-ага поспешно отправился в новый свой поход. Одну уже возвел на
вершину, теперь должен был другую спустить до низин. Немного  побаивался
осатанелой черкешенки, боялся, что закапризничает и не  захочет  идти  к
своему повелителю, но Махидевран только и ждала, когда явится пред глаза
Сулеймана. Ибо какая женщина пренебрежет случаем высказать мужчине  все,
что она о нем думает, - и не важно при этом,  кто  этот  мужчина,  самый
убогий юрюк из Анатолии или сам великий султан.
   В  горе  от  смерти  своих  детей  и  от  несправедливости   султана,
Махидевран явилась перед Сулейманом разгневанная, но гордая тем, что  не
была когда-то продана ему в гарем, а привезена братьями в  дар  будущему
преемнику престола, в знак преданности Османам, завоевавшим весь видимый
мир. Не сдерживала своей ярости, из  горла  у  нее  вырывался  вместе  с
турецкими словами дикий черкесский клекот,  что  было  бы,  может,  даже
прекрасно,  если  бы  произносились  при  этом  слова   справедливые   и
милостивые, а не пронизанные ненавистью.
   Султан коротко спросил, действительно ли она  допустила  насилие  над
беззащитной Хуррем.
   Черкешенка гортанно рассмеялась и выкрикнула, что это еще не все, что
она еще не воздала этой дочери ада все положенное. Ибо она,  Махидевран,
баш-кадуна, только она может быть первой в услужении его  величеству,  и
все жены, а прежде всего рабыни, должны ей уступать и считать  ее  своею
госпожой.
   Сулейман не мигая смотрел  на  ту,  которую  звал  Весенней  Розой  и
Повелительницей Века, которую еще совсем недавно ставил надо всеми,  без
которой не мог дышать. Смотрел  и  не  видел  идола,  коему  поклонялся.
Стояла  перед  ним  тупая,  чванливая,  раскормленная  черкешенка,   вся
увешанная  драгоценными  побрякушками,  щедро  даренными  им  за  каждый
поцелуй, за каждый  взмах  брови,  а  рядом  с  нею  -  полная  жизни  и
искристого ума девушка, которая точно вырвалась из  ада,  опалившего  ее
волосы, коснувшегося, может, и души,  но  отпустившего  на  волю,  чтобы
попала она в рай, ибо рай только для таких, как она. В гареме была точно
вызов всем тем пышнотелым,  безмерной  красоты  одалискам,  вроде  бы  и
обыкновенная лицом, с детским, чуть вздернутым носиком, такая  маленькая
вся, что уместилась бы  на  ладони  у  своего  безжалостного  сторожа  -
кизляр-аги, но мужественная, дерзкая, полная непостижимого очарования  и
невероятного ума. Сулейман прекрасно знал, что такое дебри  гарема.  Там
все ненадежно, непрочно, встревоженно-пугливо,  все  как  бы  раздвоены;
одни подчиняются судьбе и плывут  на  этом  проклятом  корабле  тяжелого
прозябания, что везет их к старости и смерти, другие  (их  совсем  мало,
единицы) начинают ожесточенную борьбу за султанское ложе, не задумываясь
над тем, что может принести им это ложе. А эта девушка не присоединилась
ни к одним, ни к другим, даже понятия не имела, что  случаем  обретенное
султанское ложе принесет ей совсем уж  непредвиденное  -  власть,  какая
никому и не снилась. Какая же это для него неожиданность и радость в  то
же  время:  встретить  в  гареме,  среди  этого  попранного  "мяса   для
удовольствий", среди  отупевших  молодых  самок,  затурканных  наложниц,
запуганных орудий  утех  и  наслаждений,  существо  мыслящее,  человека,
который равен тебе упорством ума и жаждой знаний, а волей  и  характером
превышает, ибо за тобой, кроме происхождения, нет ничего, а она выбилась
из небытия, из рабства, из безнадежного унижения на  самый  верх  только
благодаря собственным силам, одаренности души, мужеству и  вере  в  свое
предназначение на земле.
   Все это Сулейман чувствовал, хотя постичь до конца не умел, да  и  не
пытался. Знал лишь одно: больше не захочет видеть эту черкешенку нигде и
никогда. Всплыли  в  памяти  слова:  "А  тех,  непокорности  которых  вы
боитесь, увещевайте, и покидайте их на ложах, и ударяйте их..."
   - Уходи прочь, темная женщина, - сказал он тихо, но твердо. Когда  же
Махидевран гневно двинулась на него, он повторил  уже  с  нетерпением  в
голосе: - Уйди прочь!
   Железные руки кизляр-аги вмиг выпроводили черкешенку из ложницы.
   А те двое остались одни, глянули друг другу в глаза и,  пожалуй,  оба
одновременно поняли: вместе навсегда,  до  конца,  неразлучно.  Сулейман
устало  обрадовался  этому  открытию,  а  Хуррем  испугалась.  С  ужасом
почувствовала, что ненависть ее куда-то запропастилась, исчезла, а на ее
место выступало искушение и демоны завладевали душой неумолимо и навеки,
навеки! Разве она этого хотела, разве к этому  стремилась!  Хотела  лишь
успокоить, усыпить вампира, а потом ударить, одолеть,  превзойти!  Чтобы
отомстить за все! За мамусю и за отца, и  за  Рогатин,  и  за  всю  свою
землю, которую эти пришельцы, эти грабители и людоловы норовили заковать
в железный ошейник, как тех несчастных девушек, что плыли  с  нею  через
море и проданы на рабском торге в Стамбуле в вечную неволю. И хотя  сама
она не испытала ошейника, все равно ощущала его жестокое железо на своей
нежной шее, он угрожал ей постоянно, нависал над  всей  ее  жизнью,  как
извечное проклятие. Только ли потому, что родилась  на  такой  щедрой  и
богатой земле, очутившейся на распутье племен и всей истории?
   Должна была лелеять в себе ненависть к этому главарю всех  величайших
грабителей,  взращивать  ее  упорно  и  тщательно,  и  делала  это   без
понуждения со стороны, без  чьей-либо  помощи,  и  уже  должна  была  бы
сорвать плод, когда неожиданно сломалась. И с ужасом ощутила в себе  уже
не ненависть к этому высокому грустному человеку,  похожему  на  викария
Скарбского из Рогатина, а - страшно даже и сказать - нечто вроде  начала
расположения, может, и любви! Ветер горьких воспоминаний  еще  и  поныне
нес ее в отчизну, а любовь уже отклоняла, как молодое деревце, назад.  И
давно уже перестала она быть Настасей, а стала Хуррем. И теперь осталась
одна с этим человеком - одна во всем свете. Шагнула к  Сулейману,  и  он
протянул к ней руки. Упала ему на  грудь,  содрогалась  в  рыданиях.  Да
упадет твоя тень на меня. Падала на всю землю, пусть упадет и на меня.
   Вот  когда  завершилась  богооставленность  ее  души   ее   триединым
христианским богом. Тут же, где грешила, должна принять чужую веру.  Так
легко. Только поднять указательный палец правой руки, шехадет пермаги  -
палец исповедания. Добродетельная блудница. Постепенно вползали  в  душу
порок за пороком, страсть за страстью, а она и не замечала.  Углублялась
в плотскую жизнь, пока не утонула в ней. "Если Ты  поклонишься  мне,  то
все будет Твое". Какой обман!
   А образ мамуси, дорогой образ, тускнел и уже насилу пробивался сквозь
даль времен, невыразительный и горький, как ночные одинокие  рыдания.  И
только в глубине души тоскливо звучала песня от мамуси, все  от  мамуси:
"Ой, глибокий колодязю, боюсь, щоб не впала. Полюбила невiрного -  тепер
я пропала..."

ОСТРОВ

   Как что же? Дьяволы уже вселились в нее, и вокруг ими так  и  кишело.
Правда, в последнее время они вели себя смирно, но все равно теперь  уже
знала: она в их руках, и нет ей спасения. Шла  к  султану  каждую  ночь,
умирала и рождалась в его объятиях, а он, ясно было по всему,  только  и
видел жизнь, что в ее глазах, в ее лице,  в  ее  пугливо-обольстительном
теле, удивлялся теперь безмерно, почему так долго не мог отгадать (а кто
подсказал бы, кто?) причину своей душевной  тоски,  еще  больше  дивился
тому, как могло ему поначалу показаться некрасивым  это  единственное  в
мире личико с  прекрасным,  упрямо  вздернутым  носиком,  с  очами,  что
светили ему звездами в самой непроглядной тьме,  с  дивным  сиянием,  от
которого бы засветилась даже самая мрачная душа. Воистину, красота  -  в
глазах того, кто любит.
   Султан  снова  становился  султаном.  Созывал  диван,  советовался  с
визирями, дважды в неделю,  выполняя  обязательный  ритуал,  показывался
придворным и послам, каждую пятницу молился в Айя-Софии,  изредка  ездил
на Ок-Мейдан метать стрелы, присматривался к  новым  стройкам  Стамбула,
одаривал вельмож златоткаными кафтанами и землями,  карал  и  миловал  и
вновь и вновь возвращался к своей Хуррем, без которой не мог и  дохнуть,
возвращался в ночи ее голоса, ее песен, ее смеха и  ее  тела,  подобного
которому еще не знал мир. Всякий раз новое, непостижимое,  неизъяснимое,
страшное  в  своей  соблазнительности  и   неисчерпаемости,   это   тело
обезволивало султана, в нем все содрогалось от одного лишь прикосновения
к Хуррем, и он с  ужасом  думал  о  том,  что  утром  надо  бросать  эту
девочку-женщину ради женщин