ждена была  в  дороге  довольствоваться  одноразовой  переменой),
выбрала  себе  на  ночь  книгу.  Это  был  трактат  арабского   философа
Ибн-Рошда, называемого в Европе  Аверроэсом.  Ибн-Рошд  писал,  что  нет
ничего всеохватнее материи и что бог - это и есть вечная природа. Он  не
хотел признать бессмертия души, отбрасывал миф о потусторонней  жизни  и
воскрешении. Коли так, тогда кому же молиться и на что надеяться?  Разве
она, Роксолана, не была уже мертвой и похороненной  навеки  и  разве  не
воскресает  теперь,  не  возносится  медленно,  несмело,  но  упорно   и
неустанно? Или все это сон и  наваждение?  Нет,  она  вырывается  из-под
власти  темных  сил,  она  обретает  давно  утраченную  свободу,  и   ее
путешествие первое свидетельство  этого,  -  но  может  ли  возвратиться
свобода к человеку, когда в душе  его  нет  веры?  Во  что  должна  была
верить? В бога? Но он бросил ее на погибель,  отказался  от  нее,  отдал
богу иному, и теперь ее душу терзала вина отступничества,  но  может  ли
быть виновной жертва,  которую  раздирают,  не  желая  помириться  между
собой, два диких зверя?
   В любовь?  А  разве  истинная  любовь  может  начинаться  с  рабского
порабощения тела? Султан вошел в нее не через душу, а через тело, и  уже
не было чистой любви, а только позор и горечь. Может, в звезды, в  небо,
в сияющие высоты? Может, может...
   Она спала, как птичка на качающейся ветке. Только смежит веки  и  уже
вздрагивает от малейшего шороха. Сама удивлялась: откуда  берутся  силы,
как живет?
   Среди ночи в хане поднялся переполох. Прибыл царский гонец. Письмо от
султана для возлюбленной  Хуррем.  Не  полагалось  будить  султаншу  так
поздно, но воля падишаха выше чьего бы то ни было спокойствия.  Впрочем,
Роксолана и не спала. Письмо было коротенькое  и  не  требовало  ответа.
Султан выезжал навстречу своей Хасеки. Войско охраняло путь от  Силиврии
до  Эдирне.  Пусть  его  султанша  с  царственными  детьми  путешествует
спокойно и счастливо.
   Из Силиврии дорога шла на Чорлу. На горах виднелись остатки  античной
стены, выстроенной византийским императором  Анастасием  для  защиты  от
болгар. Тысячелетние руины. Тут  все  было  старым,  может,  когда-то  и
славным, все было историей. Силиврия, о которой  писали  еще  Геродот  и
Страбон. Вымощенная выщербленными плитами дорога вдоль  моря,  где  убит
был  когда-то  Марк   Аврелий.   Эта   тысячелетняя   стена.   Названия,
воспоминания, руины. А что ей история, если имела уже  свою  собственную
историю, пред которой бледнеет все известное в деяниях человеческих.
   Дорога поворачивала от моря, отдалялась от вольной стихии, терялась в
холмистости  материкового  простора.  Прощайте,  морские  воды,  прощай,
вольный ветер, горький запах раскованности, с богом,  нереиды,  тритоны,
дельфины, боги и божки!
   Обедали в Киникли. Небольшое село, но было в нем четыре ханы и джамия
для правоверных, хотя  жили  здесь  в  большинстве  своем  греки.  Снова
навстречу табуны татарских коней, которые переправлялись  через  речушки
Ятигису и Бахулдересу. На ночь прибыли в Чорлу. Город побольше Силиврии.
Три джамии, греческая и армянская церкви. Несколько ханов и даже большое
медресе, построенное великим визирем султана Баязида Чорлулу  Али-пашой.
Был  родом  отсюда,  начинал  простым  угольщиком,  затем   очутился   в
султанском гареме, от простого евнуха дослужился до  звания  кизляр-аги,
впоследствии стал великим визирем. Не принес счастья своему султану. Как
раз на равнине возле Чорлу войско Баязида  было  разгромлено  его  сыном
Селимом, и султан вынужден был уступить  трон.  Расплата  не  замедлила.
Через восемь лет Селим на пути из Эдирне в Царьград умер в том же Чорлу,
где когда-то сражался с родным отцом.
   Встречать султаншу вышли местный кадий и кехаята - староста.  Клонили
головы в тяжелых  тюрбанах,  прикладывали  к  груди  сложенные  лодочкой
ладони. Все молча. Без слов. Только  метали  холодные  стрелы  взглядов.
Проклятая гяурка! Проклятая, проклятая!
   В последующие два дня обрюзгший михмандар и  его  ленивые  евнухи  не
могли найти помещений для постоя ни  в  Карашаране,  ни  в  Бургасе.  Не
помогали ни деньги, ни угрозы, ни просьбы. Все  упорно  твердили:  чума.
Никто не хотел брать на себя риск. Такие высокие личности, а у них  мор.
Пришлось две ночи провести в  войлочных  шатрах.  Дорога  была  ужасной.
Потоки воды, вязкая грязь, разрушенные мосты, лужи.  И  это  дорога,  по
которой должен ездить сам султан!
   За Бургасом, близ Мурад Тепеси, встретился караван верблюдов, ведомый
невзрачным понурым осликом. Везли древесный болгарский уголь в  Царьград
для джебеджеитов , которым для  пушечного  пороха
необходим был уголь только из родопских лесов.
   Осел семенил, опустив большую голову, и длиннющий  караван  верблюдов
послушно плелся вслед за ним. Осел -  повелитель.  Тут  все  повелители.
Повелители ослов, верблюдов, буйволов, караванов, табунов, стай.  И  над
людьми повелители, хотя люди и норовят всякий раз сбросить этот груз  со
своих плеч. Это только скот пасется там, куда пригонит его пастух.  Люди
- нет. Не должны бы. Перед Карклисе, лежавшем в предгорье Родопа, дорога
разветвлялась: налево - к Эдирне и на  Софию,  направо  -  к  Дунаю,  на
Молдавию, к Днестру и дальше. Ох, свернуть бы направо да  поехать  через
горы и реки и очутиться в Рогатине, в отцовском доме, стряхнуть  с  себя
все, что с нею было, как дурной сон, снова  стать  веселой,  беззаботной
Настасей,  побежать   к   суровому   викарию   Скарбскому   и   послушно
процитировать стихи Горация  о  быстротечности  жизни,  которые  Настася
прежде никак не могла постичь и знай смеялась над  поэтом,  оплакивавшим
какого-то Постума с его морщинами и старостью!
   Но  уже  выезжал  ей  навстречу  с  левой  дороги  сам   Сулейман   в
сопровождении целой тысячи блестящих всадников, надвигался на нее,  весь
в золоте, в  сиянии  самоцветов,  ослеплял,  сжигал,  уничтожал  все  ее
дерзкие мысли, намерения и желания.  Снова  становилась  рабой,  хоть  и
вельможной, снова падала, хоть и вознесенная безмерно над этим  жестоким
миром.
   Постлано было прямо посреди грязи  алое  сукно,  султан  соскочил  со
своего черного коня, ступил на то сукно, пошел навстречу  белой  карете,
дверца  открылась  ему  навстречу,  две  белые  руки,  высвобождаясь  из
пушистых мехов, протянулись к нему, войско  кричало  заученно:  "Падишах
хим чок!" Забылось все, горел отцовский дом, пристанище ее непокоренного
духа, пламенем охватывались ее мечты - и откуда этот пожар?
   А огонь загорался совсем не там, где искала бы его  Роксолана  или  и
сам султан. Еще только тлел, кровавился мучительной раной,  затаенный  и
скрытый, загнанный в наинеприступнейшие глубины султанской  столицы,  но
от этого еще более страшный.
   Янычары, узнав о смерти своего любимца Ферхад-паши, зарыдали от  горя
и отчаянья. Кто теперь поведет их на добычу, и с кем пойдут, и пойдут ли
когда-нибудь, или так и будут прозябать вот тут, возле котлов с  постным
пловом, до скончания века?
   Валиде настороженно приглядывалась к тому, что творится в  янычарских
ортах. Не спешила. Располагала теперь временем. Осталась в столице одна.
Не было ни соперников, ни врагов - одни только сообщники и в добром, и в
злом. Если в котле закипело, пусть доваривается  чорба  до  конца!  Морю
нужно дать разбушеваться, чтобы выплеснуло высокие волны  на  сушу!  Она
сидела у янычарского моря и, поджав свои темные губы,  терпеливо  ждала.
Ждала, пока Роксолана раскисшими зимними дорогами медленно  продвигалась
навстречу своему повелителю. Ждала, пока соединятся те двое и забудут  в
объятиях  весь  мир.  Ждала,  когда   сможет   нанести   удар   наиболее
чувствительный и окончательный. Как  сказано:  "...а  когда  произведете
великое избиение, то укрепляйте узы".
   Лучщего случая уничтожить ненавистную  гяурку  валиде  уже  не  могла
ждать.  Сама  была  виновата,  что  подпустила  эту  украинку  к  своему
царственному сыну слишком близко,  самой  надо  было  и  искупать  вину.
Султан  вышел  из  послушания,  как  будто  эта   маленькая   роксоланка
околдовала его. Валиде сама была маленькой женщиной, верила в силу таких
женщин, но вместе с тем и обидно ей было, что не  смогла  в  свое  время
завладеть султаном Селимом так, как  эта  чужестранка  ее  сыном.  Разве
можно такое стерпеть!
   Пыталась рассорить  султана  с  Хуррем  -  тщетно.  Незаметно,  через
одалисок, толкала  Хуррем  против  своего  сына  -  та  не  поддавалась,
выказывала перед падишахом такую чарующую смесь  покорства  и  дерзости,
что для него весь  мир  замкнулся  в  белотелой,  золотоволосой  рабыне.
Чужеземка пугала валиде своей почти  болезненной  яростью  в  постижении
наук и языков. Домогалась новых и новых учителей,  сидела  в  султанских
книгохранилищах - зачем? Султанова мать задумала нанести удар этой дикой
чужеземке в самое уязвимое место души. В прошлом  году  уговорила  своих
крымских племянников, которые никак не могли поделить ханский трон после
смерти великого Менгли-Гирея, напасть на украинские земли.  Сорок  тысяч
татар пошли на Волынь и Галицию, стали кошем под Мостыськами,  разослали
во все стороны летучие отряды грабителей-людоловов, земля стала  пеплом,
забрали тысячи людей, вывели  весь  скот,  разграбили  хлеб,  ничего  не
оставалось там, где ступил татарский конь. Валиде  ждала,  когда  Хуррем
побежит к султану, станет плакать, упрекать, проклинать,  а  та  затаила
все в себе - никому ничего.
   Валиде не выдержала. Позвала к себе Хуррем, спросила, слышала ли она,
что учинили на ее земле татары.
   - А ваше величество слышали, что московский  Великий  князь  завоевал
Казанское царство и стал называться царем? - дерзко спросила Роксолана.
   - Ты радуешься?
   - Сообщаю вам, моя валиде, так же, как вы сообщили  мне  о  разорении
моей несчастной земли.
   Кроме ума и дерзости гяурка обладала  еще  непостижимой  хитростью  и
даром  предвидения.  Это  она  разгадала  затаенную   мысль   валиде   о
возвеличении Ибрагима до сана великого визиря и женитьбе  на  Хатидже  и
первая сказала об этом  султану.  Хотя  и  знала,  что  валиде  в  любое
мгновение может уничтожить ее, раскрыв падишаху тайну появления гяурки в
его священном гареме, но не боялась ничего! Да и султан, когда его  мать
однажды намекнула, что могла бы  раскрыть  ему  глаза  на  происхождение
одного слишком дорого  для  него  человека,  небрежно  отмахнулся  и  не
захотел слушать. Предпочитал жить с закрытыми глазами, слепым, незрячим!
Какой позор!
   Несколько дней валиде с невероятной  осторожностью  выведывала  через
кизляр-агу, кто может быть верным, на  кого  можно  положиться,  в  чьем
сердце пылает чистейший огонь веры и борьбы за веру.
   Призвала к себе великого  зодчего  Коджа  Синана,  долго  и  подробно
излагала ему свое намерение соорудить в Ускюдари большую  джамию  своего
имени, терпеливо слушала мудрого зодчего, пыталась вообразить себе,  как
растет ее мечеть - кирпич за кирпичом,  камень  за  камнем,  колонна  за
колонной, надпись за  надписью.  Все,  что  делается  на  века,  требует
терпения, упорства, времени. Она не жалела времени ни на что. С  детства
привыкла держать себя в шорах, и как  ни  рвались  из  нее  необузданные
страсти,  наследованные  от  целых  поколений  диких  предков,   жестоко
загоняла  их  назад,  и  лишь  черные,  запекшиеся  губы  выдавали   ее,
выказывали, какие ужасающие пожары полыхают в ней.
   Роксолана гостила у падишаха целых два  месяца.  Принимала  вместе  с
султаном послов. Ездила на охоту. Для этого пришлось  учиться  держаться
на коне, и ей выделили султанского конюха  Рустема,  который  с  понурой
вежливостью обучал этому искусству сановную  всадницу.  В  те  ночи  над
шумливой Мерич, среди пущ Румелии,  под  облаками,  приплывшими,  может,
из-за Дуная, зачат был третий сын Роксоланы, которому предназначено было
стать ее наибольшей любовью, наибольшей болью, ее смертью.
   Когда же прискакали гонцы  в  столицу  и  сообщили,  что  царственная
султанша с  августейшими  детьми  вознамерилась  вернуться  в  священную
неприступность Баб-ус-сааде, султанская мать велела  кизляр-аге  собрать
ночью самых доверенных. Птичка летела в  сеть.  Оторванная  от  султана,
теряла свою силу. Сулейман, не имея возле себя своей чаровницы, вынужден
будет согласиться на все условия.
   Сходились  в  покое  самого   кизляр-аги.   Пренебрегли   строжайшими
предписаниями.  Нарушили  священную  неприкосновенность  гарема.  Грубые
мужчины, привнося с собой смрад немытого тела, горьких дымов,  ненастья,
топтали толстые ковры,  по  которым  ступали  только  узкие  белые  ноги
красавиц, ведомых в султанскую опочивальню. Но когда же то  было?  Давно
уже не водили в ложницу падишаха робких  молоденьких  рабынь,  давно  не
ступали по этим коврам покорные босые ножки, ходила  только  ненавистная
гяурка, злая чаровница, коварная чужеземка, от которой надо было  спасти
не только султана, но и все царство.
   Спасители   пришли   темной   ночью,   затаенно,    тихо,    неуклюже
протискивались  в  покой  кизляр-аги,  усаживались  на  красных  коврах,
подкладывали под бока  кожаные  и  парчовые  подушки  -  миндеры,  брали
грубыми руками драгоценные чаши с  шербетом,  подаваемые  евнухами.  Тут
были муллы  от  великого  муфтия,  кадии  от  главного  кадия  Стамбула,
янычарские аги - суровые воины, янычары золотого обруча, вознесенные еще
султаном Селимом, который был истинным отцом этого непобедимого войска и
вел его от победы к победе рукой строгой, но  умелой  и  заботливой.  На
своих войлочных шапках аги носили целые снопы разноцветных  перьев,  чем
старше и заслуженнее ага, тем больший сноп  пышных  перьев  украшал  его
шапку, так что перья уже и не держались вместе,  их  приходилось  чем-то
связывать. Султан Селим  первым  догадался  дарить  для  этого  янычарам
золотые обручи. Так появились янычары золотого обруча,  нескольким  агам
были подарены по два, а  двое  из  них  удостоились  даже  трех  золотых
обручей, но те воины были уже так стары и так  иссечены  в  битвах,  что
умерли  вслед  за  грозным  султаном,  и  теперь  здесь,  у  кизляр-аги,
наивысшими были аги двух золотых обручей. Не от Сулеймана, нет!
   Кизляр-ага сидел под стеной на продолговатом кожаном  тюфяке,  поджав
под  себя  ноги,  завернувшись  в  широкий  теплый  халат.  Молча  кивал
прибывшим. Жестами  показывал  евнухам,  чтобы  давали  подушки  гостям,
подносили чаши. Янычары молча рассаживались  на  коврах,  так  же  молча
смотрели на черного евнуха. Кто он и что? Даже имени его никто не  знал.
Называли, когда нужно было обратиться, просто: кизляр-агаси-эфенди.  Вот
и все. А знал ли он сам что-нибудь о себе? Откуда он,  из  каких  краев,
где его родная земля, какой его родной язык? Тут он был врагом  всех,  и
все были его врагами. А с врагами как?  Приходится  быть  терпеливым  до
поры до времени, опасаясь сильного, попирая слабого. Вот и  все.  Всегда
молчал. Посылал кого-либо  куда  требовалось  молча.  Не  ведал  чувства
доброжелательности, постиг умение слушаться и исполнять повеления. В его
руках часто оказывались судьбы самых великих людей, вплоть до  муфтия  и
великого визиря, - он воспринимал это как должное.  Ибо  в  его  ведении
находилось  величайшее  сокровище  империи   -   женское   тело.   Жизнь
человеческая в его глазах не стоила ничего. Не  мигнув  глазом,  он  мог
отдать повеление задушить, зарезать, утопить в  Босфоре.  Могучие  стены
Топкапы надежно хранили все тайны.
   Даже на этом сборище нечестивых заговорщиков  кизляр-ага  не  изменил
своему обычаю. Лишь чуть заметная усмешка проскальзывала по  его  губам,
пренебрежительная и снисходительная. Что  ему  все  эти  люди?  Лишенный
желаний  и  страстей,  поднятый  над   суетой   повседневности,   чуждый
мелочности, он, хотя и был исполнителем воли султанской матери, в то  же
время думал о большем. Знал, что валиде,  придя  сюда,  будет  подбивать
этих разъяренных воинов  лишь  против  султанши  Хуррем,  ни  словом  не
упомянув своего зятя Ибрагима, а он сам не имел ничего против султанской
жены, зато готов был  поставить  весь  мир  против  пронырливого  грека,
чтобы, может, самому занять место великого  визиря.  Но  сегодня,  здесь
должен был молчать и ждать всемогущественную валиде.
   Она пришла, когда все уже теряли  терпение,  в  белых  мехах,  метала
черные молнии из глаз, решительно сорвала с  лица  яшмак,  не  пряча  ни
своей красоты, ни своих темных резных губ.
   - Кто вы? - крикнула старым янычарам. -  Воины  или  мокрые  куры?  А
чалмоносцы? Почему молчат ревнители веры?
   Давала возможность обдумать свои жесткие слова, затем  снова  бросала
их молчаливым мужчинам, тяжкие, полные боли, обвинения,  снова  молчала,
выжидая, и затем снова и снова обрушивала на них страшное и необычное.
   - Разве вы не видите, что все гибнет?
   - До каких пор будете терпеть?
   - Гяурка отравляет моего царственного сына!
   - Рожает нашему падишаху ведьмовских недоносков!
   - А он ничего не видит, ибо на него насланы злые чары!
   - Мехмед хилый плотью и только позорит царский род!
   - Селим красноголовый, как кызылбаш, как эта ведьма с Украины!
   - Только неверная может научиться такому колдовству!
   - И только вы можете спасти султана от этого сглаза!
   Кто-то из людей муфтия, несмело откашлявшись в красноватых  сумерках,
прохрипел:
   - Великий  муфтий,  да  продлит  аллах  его  дни,  заявил,  что  если
преславный падишах считает развод с этой гяуркой грехом, то он этот грех
разложит на всех правоверных и каждому  достанется  такая  малость,  что
аллах и не заметит.
   - Ничто не может противиться воле аллаха, - изрек один из кадиев.
   - Слышите?! - воскликнула валиде. - Сказано ведь: "И убивайте их, где
встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас:  ведь  соблазн
хуже, чем убиение!"
   Она встала и быстро вышла, не дожидаясь ничьих слов, ни заверений, ни
расспросов. Была - и нет. После нее встал  и  кизляр-ага.  Махнул  молча
длинными руками. Чтобы расходились так же скрытно, как и  собирались.  И
думали над словами султанской матери. А когда обдумают как следует...
   Знак был подан, когда Хуррем с детьми вернулась  в  столицу  и  снова
вошла в свое почетное заточение - рабыня и повелительница  одновременно.
Еще переживала неповторимые недели  вольной  волюшки  в  лесах  и  горах
Румелии, еще приходила в себя от своего смятения, когда янычары  ударили
утром  в  опрокинутые  медные  свои   миски   и   содрогнулся   Стамбул,
содрогнулась целая империя.
   Так неожиданно настало горькое  похмелье  после  свадьбы,  устроенной
султаном для своего любимца Ибрагима и сестры Хатиджи.
   И вновь смилостивилась судьба над маленькой Хуррем. Та свадьба, а еще
больше сам Ибрагим были янычарам бельмом в глазу, и всю свою ярость  они
направили прежде всего не против молодой султанши,  как  этого  хотелось
валиде, а против великого визиря, которого считали виновником всех  бед:
и их нищенского положения, и смерти Ферхад-паши, и неласки султана.
   И только когда уже все разграбили, разбили,  сожгли,  а  остановиться
уже были не в состоянии, и невольно встал вопрос:  "Что  же  дальше?"  -
только тогда вспомнили о гяурке-султанше  и  замахнулись  уже  на  самое
неприкосновенное - на неприступный гарем.
   А Сулейман все  еще  плавал  на  своем  золоченом  барке,  словно  бы
надеялся, что мятеж уляжется сам по себе, как утихает,  понеистовствовав
вволю, ветер. Наблюдал издалека, вглядывался задумчиво, как некогда в то
мутное течение Савы, вливавшееся на его глазах  в  чистый  Дунай,  -  не
хотел становиться против мути, заливавшей его столицу, или боялся?
   Среди дня подплыла к его барку фуста гонца, выскочил оттуда  высокий,
молодой - только пробивались усы - янычар, стал прорываться  к  султану,
выкрикивал, что привез срочную весть от султанши Хасеки.
   Сулейман веле