ть детей при  себе,  ибо  это  ее  дети,  ее  спасение  и  надежда.
Вскормила собственным молоком, потому что и  молоко,  когда  оно  чужое,
могло быть ядовитым для ее Мемиша и для ее Михри.
   Села напротив султана, смотрела на него, ласкала взглядом и  обжигала
взглядом, где-то глубоко в ее глазах  горели  зеленые  огни,  далекие  и
загадочные, как у степного ночного зверя.
   - Этот покой слишком мал для тебя, - заметил султан.
   - Ваше величество, - встрепенулась Хуррем,  -  это  вы  сделали  меня
слишком большой для этого роскошного покоя.
   Она тонко чувствовала момент,  когда  нужно  было  быть  покорной,  и
именно тогда бывала покорной, а нынче Сулейману нужно было именно это ее
умение, и он весь преисполнился тихой признательностью к Хуррем  за  то,
что она облегчала ему неприятный разговор, ради которого он сюда пришел.
А может, пришел, чтобы посмотреть на эту удивительную  женщину,  на  это
непостижимое существо, услышать ее глубокий голос,  вдохнуть  аромат  ее
тела, ощутить ее ласковое тепло, которое  она  излучала  неустанно,  как
маленькое солнце, что скатилось с неба на эту благословенную землю.  Его
поражало ее умение сидеть. Стлалась по коврам, среди подушек,  низеньких
широких диванов, точно невиданно цветистый плющ. Любила красное, желтое,
черное. Небрежность во всем, но какая влекущая!  Каждая  складка  ткани,
каждая морщинка, раскинутый веером подол платья, шелковые волны  шаровар
- все влекло, приковывало взгляд, наполняло его мрачную душу чуть ли  не
мальчишеским воодушевлением. Иногда было  в  ней  что-то  словно  бы  от
подстреленной птички, от сломанного дерева, умирающего  звука,  а  потом
внезапно шевельнется, встрепенется, оживет, заиграет  всеми  жилками,  а
буйные волосы так и льются и заливают султана волной такого счастья,  от
которого он готов умереть.
   Как мог он такой женщине говорить неприятное? А пришел сюда именно  с
этим. Собственно, с нею он  чувствовал  себя  легко  даже  тогда,  когда
должен был сообщать ей что-то неприятное. Она как бы шла ему  навстречу,
всегда проявляла  поразительное  понимание  его  положения,  никогда  не
забывала прежде всего признавать и чтить в нем властелина и  повелителя,
никакого намека на их близость, на  чувства,  которые  разрывали  грудь.
Называла себя: последняя  служанка  и  вечная  невольница.  Пленила  его
робкой своей наготой, потом засиял ему дивный ее ум, теперь уже и сам не
знал, чем больше очарован в маленькой  Хуррем;  поэтому  малейшая  боль,
причиненная ей, должна была отразиться стократной и тысячекратной  болью
в самом Сулеймане. "Никто не будет обижен и  на  бороздку  на  финиковой
косточке", - так завещано было, а для кого и кому?
   Султан долго молчал. Проснулась Михримах, запищала,  требуя  молочка.
Хуррем попросила позволения покормить дитя,  и  Сулейман  невольно  стал
свидетелем тайны жизни, почти недоступной падишаху, который был  намного
ближе к смерти, чем к жизни, к пролитию крови, нежели к  теплым  брызгам
материнского молока.
   Может, это и придало ему силы решиться сообщить Хуррем  о  требовании
муфтия  возвратить  Шемси-эфенди  на  должность  воспитателя  маленького
Мехмеда.
   К  его  удивлению,  Хуррем  восприняла  эту  тяжелую  для  нее  весть
спокойно.
   -  Вы  не  сказали  муфтию,  что  это  мое  требование  -   устранить
Шемси-эфенди?  -  лишь   спросила   она,   как   показалось   Сулейману,
встревоженно.
   - Это была моя воля.
   - Женщина создана для клетки, - невесело улыбнулась Хуррем.
   - Женщина,  но  не  султанша  Хасеки!  -  с  не  присущим  ему  пылом
воскликнул султан.
   - Но с муфтием не может состязаться не то что слабая женщина, но даже
всемогущий   султан.   И    тысячеверблюдный    караван    зависит    от
одного-единственного осла, идущего впереди.
   Она издевалась теперь уже над самим султаном, но он  простил  ей  это
издевательство, поскольку чувствовал себя виноватым перед Хуррем,  более
же всего - перед собственной слабостью.
   Хуррем склонила к нему голову, будто отдавала ему себя и свою  жизнь,
и неожиданно попросила:
   - Мой повелитель, сделайте так, чтобы валиде была милостивее ко мне.
   - Но разве моя державная  мать  не  держит  весь  гарем  под  зашитой
благополучия?
   Она еще ниже склонила к нему свою беззащитную голову.
   - Пусть она будет милостивее ко мне!
   Необъяснимое упорство, непостижимое желание! Он не знал,  что  Хуррем
теперь легко раздражалась, часто плакала, может, от жалости  к  себе,  а
может, от гнева на других. Для него  она  оставалась  неизменной,  желал
видеть ее веселой, смеющейся, беззаботной, даже в ее уме  нравилась  ему
какая-то беззаботность и дерзость, ибо упрямой понурости, коей  сам  был
переполнен до краев, не терпел ни в ком, особенно в людях близких.
   - Я не понимаю твоего желания, - почти отчужденно молвил Сулейман.
   Хуррем сверкнула на него зеленым огнем,  но  сразу  и  пригасила  тот
огонь, присыпала его шелковистым пеплом покорности.
   - Устройте свадьбу, ваше величество!
   - Свадьбу?
   Эта женщина могла удивить самого  аллаха,  для  которого  нет  ничего
сокрытого ни на земле, ни на небе.
   - Какую свадьбу?
   - Не для меня, а ради меня, мой повелитель.
   Султан погладил ее по голове, снисходительно похлопал по щеке.
   - Если бы сказали, что свадьбы происходят на небе, женщина приставила
бы лестницу даже туда. Но о чьей свадьбе ты хлопочешь?
   - Султанской сестры Хатиджи. Если вы дадите  ей  мужа,  валиде  будет
милостивее ко мне. Обе будут. Валиде и ваша царственная сестра  Хатиджа.
Я убедилась в этом, когда вы выдали свою сестру Хафизу за  Мустафа-пашу.
Сельджук-султания, выданная за Ферхад-пашу,  никогда  не  причиняла  мне
огорчений...
   - Я не думал над этим, - сказал Сулейман. - Для моей  младшей  сестры
нужен муж, достойный ее положения и ее редкостной красоты.
   - А ваш великий визирь, ваше величество?
   Султан почти отшатнулся от нее. Ее слова граничили с колдовством.
   - То же самое мне говорила моя царственная мать. Вы сговорились?
   Она его не слушала, продолжала свое:
   - Я же говорю вам,  тогда  валиде  будет  милостивее  ко  мне.  Кутлу
мюбарек олсун - да будет свадьба счастливая и благословенная.
   Последние слова она пропела, вскочив и повеяв  на  Сулеймана  молодым
ветром своего тела, а он  сидел,  изнеможенно  откинувшись  на  парчовые
подушки,  восхищенный  до  беспамятства  этой  неисчерпаемой   в   своих
неожиданностях  женщиной,   которая   умеет   угадывать   сокровеннейшие
намерения, слышать слова, сказанные и не ей, перекладывать свои мысли  в
твою голову так, что ты считаешь их своими,  веришь  в  них,  не  имеешь
никаких сомнений.
   - Над этим надо подумать, - сказал султан, который хорошо  знал,  что
никогда не следует торопиться, разве лишь в том случае,  когда  предаешь
человека  смерти,  ибо  с  врагом  надо   расправляться   беспощадно   и
незамедлительно, пока он не опомнился и не бросился на тебя.
   Можно было бы, правда, еще спросить у Хуррем, почему она уверена, что
Ибрагим будет наилучшим мужем для Хатиджи. Но к лицу ли ему  спрашивать?
Султаны не удивляются и не спрашивают. Для  них  открыто  все,  что  для
простых смертных  за  семью  замками.  Кроме  того,  что  может  сказать
женщина? Валиде, когда он полюбопытствовал, почему бы она  хотела  иметь
зятем Ибрагима, сослалась на то, что великий визирь  любимец  не  только
султана, но и всей султанской семьи, словно бы  этого  было  достаточно.
Любимцем может быть и придворный шут, у Сулеймана есть любимый  капиджи,
который всегда приветствует султана близ Баб и-Гумаюн, но не станешь  же
отдавать царскую сестру за кого-нибудь из этих людей!
   Он все же не вытерпел и спросил у Хуррем:
   - Почему ты считаешь, что мы могли бы  выдать  красавицу  Хатиджу  за
Ибрагим-пашу?
   - О мой повелитель! - воскликнула султанша. - А за кого же  вы  могли
бы выдать свою сестру?  Вы  считаете  ее  самой  большой  драгоценностью
султанской семьи, если еще и  доныне  держите  в  недоступности  гарема,
значит, достойным Хатиджи  может  быть  во  всем  мире  только  человек,
занимающий второе место после Повелителя Века!  А  кто  может  считаться
сегодня вторым после того, кто является тенью аллаха  на  земле?  Короли
припадают к стопам вашего величества,  император  напуганно  выслеживает
каждый шаг могучего исламского войска, шах кызылбашей дрожит  за  своими
горами, которые  когда-то  считались  неприступными,  но  после  султана
Селима, вашего отца, они навеки утратили эту свою грозную  славу,  халиф
склонил голову перед вами, передав вам свое священное  звание,  крымский
хан - ваш послушный подданный. Кто же еще? Я не вижу в этом мире никого,
кто мог бы стать подле Повелителя Века, кроме того, кого он сам поставит
в своих безграничных милостях. Равным султану на  этом  свете  не  может
быть никто. Подобным? Да. Если этого пожелает султан. Вы поставили рядом
с собой Ибрагим-пашу, разве этого не достаточно,  чтобы  признать  этого
человека вторым в мире, а коли так, достойным вашей царственной  сестры,
прекрасной Хатиджи?
   - Мы подумаем над этим, - хрипло произнес  Сулейман,  снова  и  снова
радуясь в душе щедрости судьбы, пославшей ему эту женщину,  и  в  то  же
время опасаясь, как бы  не  потерять  ее  из-за  какого-нибудь  нелепого
случая, ведь разве же не благодаря  случаю  обрел  ее,  познал,  постиг?
Постиг ли до конца? Впечатление такое, что она о тебе  знает  все,  даже
то, что остается тайной для тебя самого, ты же  о  ней  -  ничего,  тебе
суждено только поражаться и восхищаться ею всякий раз.
   А Хуррем даже и не  стремилась  поразить  султана.  Когда  оставалась
одна, плакала бесслезно и  безутешно  над  своею  судьбой,  уже  и  став
султаншей, - все равно ведь поднялась до этого  высокого  звания  не  из
радости, не из свадебных песен, а из рабского унижения,  чуть  ли  не  с
того света, и не  переставала  ощущать  на  своей  нежной  шее  холодное
прикосновение   железа.   Султанша   в   железном    ошейнике!    Может,
подсознательно  пыталась  избавиться  от  ближайших  и   ожесточеннейших
врагов, среди которых валиде и Хатиджа были самыми грозными, может,  так
же подсознательно хотела соединить Хатиджу и Ибрагима, не страшась  даже
того, что объединенные враги станут  еще  более  сильными  и  страшными.
Пусть! Уже успела за короткую свою жизнь  убедиться  в  том,  что  самые
близкие друзья зачастую оказываются бессильными  и  забывают  тебя,  как
только ты исчезнешь с глаз, зато враги помнят о тебе всегда, отыщут даже
на том свете. Потому не следует бояться врагов  и  их  объединения.  Чем
враг сильнее, тем большей может быть победа над ним, и чем меньше врагов
(пусть и могущественных), тем легче с ними расправляться одним махом.  А
не одолеешь их, то лучше сразу погибнуть, чем терпеть муку.
   Деспоты напоминают детей: и те и другие больше всего любят торжества,
празднества, забавы. Пока вокруг тебя  веселятся,  кажется  тебе,  будто
весь мир утопает в веселье и вся жизнь сплошной праздник.  Неважно,  что
после нескольких часов или дней высоких торжеств настанут хмурые  будни,
что после кратковременного объедания и перепоя придут голод и  нужда,  -
пусть! А ты,  как  сказал  один  поэт:  "Веселись  и  пей,  ибо  пройдет
бесследно эта пора весенняя!" Кроме того, для властителя всегда проще  и
приятнее ублажать в течение нескольких дней толпы  столичных  дармоедов,
слушая их хвалу,  нежели  прокормить  целый  народ,  который  все  равно
никогда не ублажишь и от которого слышишь одну лишь хулу.
   Сулейман охотно принял  совет  матери  и  возлюбленной  жены  сыграть
пышную свадьбу своей самой младшей сестры. Он надеялся, что в  свадебных
торжествах  потонут  недовольство  войска  малой  добычей  и   страшными
потерями под Родосом, мрачные  перешептывания  Стамбула,  разногласия  в
диване,  дурные  вести  из  восточных  провинций   и   Египта,   вражда,
воцарившаяся в гареме со времени изгнания  Махидевран  и  приближения  к
султану Хуррем. 1523 год был тяжелым  повсюду.  В  Европе  ждали  нового
потопа, люди бежали в горы, запасались харчами,  кто  побогаче,  строили
ковчеги, надеясь переждать в них стихию, и хотя астролог Паоло де  Бурго
убеждал папу Климента, что небесные констелляции не указывают  на  конец
света, землю и дальше раздирали войны, а на небесах лютовали стихии.  17
января 1524 года в соборе святого Петра во время службы, которую  правил
сам папа, отвалился от колонны большой камень и упал  к  ногам  римского
первосвященника; по всей Европе начались ужасающие ливни.
   А над Стамбулом сияло солнце, чума отступила,  и  черных  табутов  не
было больше на заваленных мусором улицах столицы. Луиджи Грити предложил
султану пополнить  государственную  казну  из  собственных  средств,  не
требуя  никакого  возмещения,  что  расценено   было   не   только   как
почтительность сына венецианского дожа, но и как проявление великой веры
в  блестящее  грядущее  Высокой  Порты,  ибо  доверие   купца,   который
вкладывает деньги, всегда дороже всего. Сулейман  повелел  Коджи  Синану
возвести рядом с домом Ибрагима на Ипподроме роскошный дворец, достойный
великого визиря и султанской сестры.
   Двадцать четвертого января султан  торжественно  открыл  празднование
байрама. После молитвы в Айя-Софии Сулейман проезжал в  золотой  карете,
запряженной белыми лошадьми, по площади, направляясь ко дворцу. Во главе
кортежа гарцевали на конях визири, шли янычарские аги, за ними следовала
парами  султанская  свита  в  огромных  тюрбанах  и  ослепительно  белых
кафтанах. Толпа восторженно кричала:
   - Падишах хим чок яша! (Да здравствует султан!)
   Три дня Стамбул утопал в тысячеголосом гаме,  в  реве,  вое,  криках.
Били барабаны, звенели сазы, блеяли зурны, ужасали землю  и  море  залпы
пушек. Зеленоватый Босфор  переливался  черными,  розовыми,  коричневыми
красками от огней на холмах Стамбула,  менял  цвета,  как  хамелеон.  На
площадях и широких улицах поставлены  были  высоченные,  увитые  ветками
лавров, олив и апельсинов столбы для  качелей,  накрытые  сверху  яркими
полотнищами, из-под которых свисали бастурма в перце, бараньи  колбаски,
плоды граната, румяные калачи. Самые отважные  из  гуляк,  раскачиваясь,
взлетали до самого верха и, выгибаясь, пытались без помощи рук  откусить
от граната, калача или колбаски.
   Другие  вертелись  на  огромных  колесах,  то  поднимаясь  вверх,  то
опускаясь  вниз,   восторженно   взвизгивая,   горланя,   как   янычары,
взобравшиеся на вражеские каменные стены. Улицы были полны бездельников,
слоняющихся взад и вперед, одни в поисках  развлечений,  другие  пили  и
жрали, третьи носили флаконы  с  ароматной  водой,  которой  опрыскивали
прохожих, требуя за это по  аспре.  Мир  -  это  курдюк  для  того,  кто
схватит, и не только схватит, но и проглотит!
   А потом в течение сорока дней,  согласно  обету,  совершали  утренние
молитвы в Айя-Софии и в мечети Фатиха, чтобы  исполнились  все  желания.
Когда начались апрельские дожди, воду от третьего дождя сливали в  котел
- нисан таси, ибо этот дождь обладал целительной силой. Вот  так  и  жил
правоверный  между  праздниками,  молитвами  и   суевериями,   пока   не
обрушивалась на него война, или мор, или естественная немощь, от которой
не мог спасти ни султан, ни сам аллах.
   Для Хуррем эти несколько месяцев были, пожалуй, самыми спокойными  за
все ее  пребывание  в  Баб-ус-сааде.  Валиде  с  Хатиджой  готовились  к
свадьбе, кизляр-ага был возле них с утра до вечера. Одалиски  скучали  в
садах гарема, удивляясь, что султан напрочь забыл о их пении и танцах  и
уже не тешит свои утомленные государственными делами глаза  их  молодыми
роскошными телами. Хуррем ухаживала за  своими  детьми,  прислушивалась,
как растет в ней и бьется третий ребенок (может, сын, может!),  звала  к
себе мудрецов, днями просиживала в тиши султанских библиотек...
   В мае 1524 года Сулейман объявил, что он выдает сестру свою  Хатиджу,
славящуюся во всех землях красотой, умом и  благородством,  за  великого
визиря Ибрагим-пашу.
   На Ипподроме раскинуты шелковые просторные шатры, воздвигнут  престол
для султана. Семь дней шли туда султанские гости. Девять  тысяч  янычар,
спахии, султанская челядь, столичные  дармоеды  пили,  ели,  веселились,
славили султана и его род, желали счастья молодым, стреляли из мушкетов,
били в барабаны. На восьмой день в сопровождении янычар золотого  обруча
в шатры, где  были  навалены  горы  яств,  пришли  визири,  паши,  беги.
Поверенные молодого второй визирь  Аяс-паша  и  старший  янычарский  ага
посетили султана и рассказали ему,  как  проходят  свадебные  торжества.
Султан щедро одарил всех и по обычаю похвалил будущего зятя.
   На девятый  день  молодую  должны  были  вывезти  из  Баб-ус-сааде  и
передать  в  дом  молодого.  Перед  этим  в  царском  хамаме   состоялся
торжественный ритуал хны, на котором присутствовали все красавицы гарема
во главе с валиде, только Хуррем не могла  созерцать,  как  красят  хной
волосы Хатиджи, как натирают мазями ее тело, потому  что  уже  с  самого
начала свадебных  празднеств  султанша  почувствовала  себя  нездоровой.
Свадьба вышла и не ее, и не для  нее,  словно  какая-то  невидимая  сила
поглумилась над Хуррем и отняла у нее даже возможность  полюбоваться  уж
если не своим, то хотя бы чужим счастьем. Металась теперь в своем покое,
дикая боль терзала ее маленькое тело, никто  не  мог  прийти  к  ней  на
помощь, не помогали никакие молитвы, султан  слал  приветы,  но  сам  не
приходил, ибо свадьба требовала  его  присутствия,  кроме  того,  он  не
привык видеть свою Хуррем нездоровой и как-то не  мог  представить  себя
возле нее, когда она в таком состоянии.
   А сейчас он возглавлял пышную процессию перевезения Хатиджи из  серая
в Ибрагимов дворец. Ехал в золотой карете по улицам города, будто  между
двух стен из золота и шелка.  За  ним  шли  янычары  золотого  обруча  -
старые, заслуженные воины, длинноусые, с дорогим  оружием,  с  огромными
снопами пышных перьев на высоких шапках, затем шли  живописно  разодетые
придворные, которые несли большие чаши с шербетом, отлитые из  сахара  в
золотых украшениях замки, деревья, сказочных животных,  цветы  -  символ
плодовитости, маленькие кипарисы. Звучали стихи Саади:  "Будь  плодовит,
как пальма, или же по крайней мере свободен и высок, как кипарис".
   Невеста-кинали - в парчовой  хирке,  поверх  которой  была  наброшена
самур кюркю - соболиная шуба, в желтых сапожках - сар чезме, в низенькой
шапочке,  закрытая  вуалью-гюнлюк,  ехала  вместе  с  султаном.  Подарки
падишаха украшали ее лоб,  уши,  шею,  руки  и  ноги.  Семь  драгоценных
подарков должны были символизировать семь сфер жизни,  в  которых  будет
пребывать кинали.
   Друзья  жениха  и  родственники   становились   на   охрану   брачной
комнаты-гардек - от злых духов и чародеев,  для  молодых  в  опочивальне
была приготовлена трапеза: жареная курица, тонкие блины с травами, финик
в пленке, - его полагалось съесть  пополам,  что  должно  было  означать
единство.
   В Ибрагимовом  дворце  султана  ждали  первые  вельможи  государства,
великий муфтий, ученые улемы. Сулейман сел в зале между великим  муфтием
и Шемси-эфенди, воспитателем своего сына  Мехмеда,  и  высказал  желание
провести ученый спор.
   - О учитель, - обратился он к Зембилли, - как  ты  скажешь,  есть  ли
какая-нибудь материя за пределами небосвода и звезд?
   - Материей, - степенно ответил муфтий, - условились называть лишь то,
что пребывает под этим небесным сводом. Все иное - нет.
   - А как ты скажешь, о учитель, - спросил еще султан,  -  есть  ли  за
пределами этого свода что-нибудь нематериальное?
   -  Неизбежно,  -  ответил  Зембилли.  -  Ибо  поскольку  видимый  мир
ограничен, его пределами условились считать  свод  сводов.  Пределом  же
называют то, что отделяет одно от другого. Следовательно,  надо  сделать
вывод,  чт