,  называя  империю
оскопленной (намек на великого визиря-евнуха), и спрашивал, долго ли они
будут все это терпеть.
   Дерзкие письма, за которыми улавливался  звон  оружия.  Если  это  не
подделка, тогда что же это?
   - Страшно, визирь? - жестко спросила Роксолана. - Ты побледнел, читая
эти послания. А что же делать мне? У меня побледнела душа!  Мои  сыновья
не ждут  смерти  великого  султана,  они  наслаждаются  жизнью  под  его
благословенной тенью, а сын этой черкешенки уже с малых лет ждет  смерти
своего отца и всех своих братьев, ибо только эта  смерть  открывает  ему
путь к престолу, а его матери дает возможность возвратиться в Топкапы  и
занять покои  валиде.  Сын  черкешенки  потерял  терпение,  он  начинает
верить, что султан Сулейман не умрет никогда, и он не  ошибся,  ибо  так
оно и будет, по  крайней  мере  для  самого  Мустафы!  И  эта  ничтожная
Махидевран никогда не ступит  за  ворота  великого  дворца,  потому  что
изгнанные султанши не возвращаются, не возвращаются! Но где же были  вы,
визири,  опора  трона,  вернейшие  люди  падишаха?  Почему  не   поймали
преступную руку, почему не заметили, не разоблачили, не перехватили,  не
защитили? Почему?
   Рустем не привык, чтобы на него  нападали.  Защищаться  не  умел,  не
любил, а тут и защищаться не  приходилось.  Всегда  считал  всех  вокруг
дураками, теперь не мешало и самому прикинуться дураком. Да и было перед
кем - перед самой султаншей!
   - Ваше величество! Ну какие же из нас  визири?  Сулеймана-пашу  слуги
полдня поднимают с постели, а вторую половину он думает лишь о том,  как
будет укладываться в постель своей тушей. Хусрев-паша не успевает съесть
какой-то кусок, как он из него выходит, не задерживаясь  и  не  оставляя
никакой поживы. Он ждет, когда уж умрет от голода, и мы ждем,  когда  он
умрет, чтобы освободил место для кого-нибудь другого. Четвертого  визиря
султан назвать не хочет, колеблясь между  двумя  молодыми  проходимцами,
взятыми еще  из  пажей  покойного  Скендер-челебии  после  его  казни  в
Багдаде, - между Ахмед-пашой и Мехмед-пашой Соколлу. А я - взгляните  на
меня, ваше величество, хотя я и зять ваш, но голова у меня из одних лишь
костей, как у коня, только у коня и кости умнее,  потому  что  он  умеет
подставлять спину, я же не умею и этого.
   - Не умеешь подставлять спину, придется подставлять голову,  -  резко
промолвила Роксолана, не поддаваясь на мрачные шутки Рустема. - Как  это
так получается, что при дворе тысячи  дармоедов,  а  спасать  султанскую
власть от опасностей должен один лишь Гасан-ага?
   - Гасан-ага? - Рустем лишь теперь  вспомнил  о  доверенном  султанши.
Выходит, этот человек здесь не для того лишь, чтобы подать ему свиток  с
письмами Мустафы. Подает то, что сам и раздобыл.
   - Как же Гасан-ага раздобыл все это добро, ваше величество?
   Она кинула на Рустема взгляд, от которого холодеет сердце.
   - Как? А ты не знаешь? За золото, которое вы  гребете  из  султанской
сокровищницы и все  прячете  под  себя.  А  его  надо  пускать  на  дела
государственные. Платить там, где это нужно. Все покупается и продается.
Продаются даже оракулы, что доказали когда-то  лидийские  цари  Мемнады,
подкупая дельфийскую пифию.
   Что это за дельфийская  пифия,  Рустем,  разумеется,  не  знал.  Знал
Коран, которому его обучали еще малым мальчиком, вбивая в его  стриженую
голову верность  исламу  и  новым  хозяевам,  знал  оружие,  жестокость,
неволю, суровую жизнь и коней. Правда, Пифией звали кобылу,  на  которой
он когда-то учил султаншу ездить  верхом.  Кобылу  назвала  султанша,  а
выбрал ее еще жеребенком он. Разбирался в этом в совершенстве.  Хорошего
коня видел с лёту. Глаза поставлены близко, лоб округлый,  как  своды  в
мечети,  взгляд  ясный,  огнистый.  Узкие  губы,  продолговатые  розовые
ноздри, будто у породистой  женщины,  лебединая  шея,  сухопарая  морда,
шелковистая грива, короткая лоснящаяся шерсть, длинный хвост,  а  грудь,
грудь! Как у султанши грудь, рвущая все самые просторные  шелка.  И  эта
женщина - его теща? Надолго ли? На счастье или на беду?
   - Ладно, - вздохнула Роксолана, - кто чего не умеет, тому  уже  и  не
научиться. Не для этого тебя позвала. Хочу, чтобы ты эти письма  передал
его величеству султану.
   - Я? Султану? Но ведь не я же их раздобыл.
   - Скажешь, что раздобыл  ты,  потому  что  знаешь  всех  анатолийских
санджакбегов, жил среди тех диких племен, умеешь находить с  ними  общий
язык, вот потому и попали все эти письма в твои руки.
   Теперь у Рустема уже не было сомнений,  что  его  и  впрямь  отправят
снова в дикие горы, пускай и дальше находит  общий  язык  с  непокорными
племенами. Но перед султаншей не станешь ни вздыхать, ни жаловаться.  Он
склонил мосластую голову в поклоне, дождался, пока  Роксолана  милостиво
кивнула им обоим с Гасаном,  быстро  попятился  к  двери,  протискиваясь
впереди доверенного султанши, которого с огромнейшей охотой разорвал  бы
на маленькие кусочки за его невиданную находчивость.
   И еще неизвестно, как примет эти проклятые письма султан!
   - Хоть расскажи, чтобы я знал, как ты их  добывал!  -  бросил  Рустем
Гасан-аге, когда они вышли от султанши.
   - Рассказать легче, чем добыть, - улыбнулся тот.
   Просила ли Роксолана падишаха  за  Рустема  или  Сулейман  и  сам  не
захотел  подвергать  зятя  людскому   осуждению,   он   принял   решение
неожиданное,  но,  может,  единственно  правильное.  Мустафе  в   Манису
немедленно был послан фирман, согласно которому шах-заде  переводился  в
далекую Амасию, а на его место властелином провинции Сарухан  назначался
Мехмед, старший сын Роксоланы  и,  получалось  теперь,  неназванный,  но
вероятный наследник трона. Фирман об изгнании Мустафы  из  Манисы  повез
сам  великий  визирь  Сулейман-паша,  который  шел  с   войском   против
восставших курдов и одновременно должен был присматривать за шах-заде.
   Рустем посмеивался себе в ус: "Меня  из  Диярбакыра  вырвали,  евнуха
посадили туда, как репу, но разве репа вырастет на камне?"
   Сам же Рустем был назван сераскером похода на Венгрию, и  теперь  уже
над ним насмехались янычары: "Все уже было,  но  конюх  еще  никогда  не
водил нас на войну!"
   Войны, собственно, никакой не было.  Австрийцы,  кинувшиеся  было  на
Буду, испугались османской силы и откатились. Зачинщика  Майлата  выдали
султану никопольский санджакбег Ахмед и Петр  Рареш,  надеявшийся  снова
завоевать благосклонность султана. Закованный в цепи, эрдельский воевода
был отправлен в Стамбул, где его  проглотили  подземелья  Эди-куле.  Тем
временем бесчисленное османское войско окружило Буду, и Сулейман  послал
к  Изабелле  гонцов,  которым  велено  было   передать   королеве,   что
мусульманский закон не разрешает  султану  посетить  ее  лично,  поэтому
пусть пришлет к  нему  сына  в  сопровождении  вельмож,  которые  храбро
защищали столицу от австрийцев.
   Изабелла пережила страшную ночь. Слезы, метания, лихорадочные советы.
Наступал день пятнадцатой годовщины битвы под Мохачем. Что  он  принесет
для маленького короля, для этого невинного дитяти? Наконец  решено  было
выполнить требование султана. Двухлетнего Яноша-Сигизмунда, в  золоченой
люльке, и двух нянек в сопровождении первых людей королевства -  Стефана
Вербеци, Валентина Тереха, Джордже Утешеновича -  привезли  в  роскошный
султанский шатер. Маленький король кричал изо всех сил.  Сулейман  велел
шах-заде Баязиду поцеловать короля. Рустем-паша почтительно  поддерживал
султанского сына.  Как  знать,  может,  поддерживает  будущего  султана?
Сегодня двое детей - один еще младенец, другой, Баязид, хотя и постарше,
но тоже дитя, а завтра один король, а  другой  падишах.  Не  был  ли  он
когда-то вот таким сморкачом (только  не  в  золоченой  люльке  и  не  в
шелковом шатре), а сегодня визирь, сераскер, государственный муж,  и  от
его слова зависит судьба этой земли. Чудеса!
   Не говоря ни слова,  Сулейман  дал  знак  забрать  малыша  и  вернуть
матери.
   На диване был принят совет Рустем-паши: Венгрия между Дунаем и Тиссой
остается турецкой землей (великий муфтий Мехмед Абусууд немедленно начал
составлять султанский фирман о судьбе венгерского райя),  а  Венгрия  на
восток от Тиссы с Эрделем передается  под  власть  Яноша-Сигизмунда  как
ленника султана с  ежегодной  данью  в  десять  тысяч  дукатов.  Великий
нишанджия  Мустафа-челебия  Джелал-заде  написал   синими   и   золотыми
чернилами фирман, который был вручен маленькому  королю.  Султан  клялся
пророком, своими предками  и  своей  саблей,  что  будет  держать  Буду,
охраняя малолетнего  короля,  и  отдаст  столицу,  как  только  настанет
соответствующее время. Когда должно было наступить это загадочное время,
никто не знал, а допытываться боялись. Обещаний Османы не придерживались
никогда, всегда исполняли только угрозы. Тем временем Изабеллу  с  сыном
поместили в Липе над Марошей: безопасней для всех.
   В лагерь к Сулейману прибыли послы от короля Австрии Фердинанда.  Сын
защитника Вены Никола Сальм и прославленный посол Сигизмунд Герберштейн,
который объездил всю Европу, дважды добирался даже до далекой Москвы,  о
чем написал большую книгу.
   Сулейман сидел под золотым чадыром, щит, булава, лук и стрелы  лежали
у его ног как символ могущества,  вельможи  полукругом  стояли  с  одной
стороны - Рустем впереди, с другой  стороны  стояли  имамы  во  главе  с
великим муфтием Абусуудом.
   Молодой  Сальм  почтительно  пропустил   вперед   старого   солидного
Герберштейна, тот опустился на колени перед султаном,  нагибался,  чтобы
поцеловать золотую полу кафтана падишаха, но не  мог  никак  дотянуться,
скосил налитые кровью глаза на толпу вельмож,  уставился  широкой  своей
седой бородой на Рустема, прокряхтел:
   - Да помоги же, ради бога!
   Султан, понимавший по-славянски, еле  заметно  улыбнулся,  наклонился
над послом и протянул ему для поцелуя руку.
   Герберштейн, кичившийся тем, что все его посольства  были  успешными,
самодовольно подумал, что и на этот раз он выйдет победителем, хотя  еще
никому это не удавалось с упрямым турком.
   Двенадцать слуг на увитых позолоченными гирляндами носилках  поднесли
султану  большие  часы,  изготовленные  по  чертежам  самого   покойного
императора Максимилиана. Ученый мастер показал, как нужно заводить  часы
и следить за механизмом. Об этом же говорилось и в книжечке, приложенной
к подарку. Часы указывали время, дни, месяцы и  движение  небесных  тел.
Подарок был в самом деле редкостный и ценный, но все же не стоивший всей
Венгрии, которую взялись выторговать у султана послы, обещая выплачивать
ежегодную дань в сто тысяч дукатов.
   Сулейман подозвал Рустема, велел ему:
   - Скажи им, что если пришли только для этого, пускай идут прочь. А не
уйдут - прогони.
   - Ты ведь славянин, стыдился бы! - попытался  пристыдить  Герберштейн
Рустема, когда тот, добавляя еще кое-что от себя, передал послам веление
падишаха.
   - Ты тоже славянин, а кому служишь? - огрызнулся  Рустем.  -  Оба  мы
изменники, только ты изменяешь за плату, а я за грехи свои, потому что я
не просто визирь и сераскер, а дамат, царский зять!
   Сам не ведая об этом, Рустем почти повторял  слова  султанши  Хасеки,
сказанные когда-то австрийскому послу Ласскому. А может,  рассказал  ему
об этом разговоре сам Ласский, которого султан вез с собой до самой Буды
и только оттуда, старого,  измученного,  больного,  отпустил  умирать  в
родной Краков, проявив неожиданное милосердие. Никто не  смог  объяснить
этот поступок султана, тем более что французский король добивался выдачи
коварного посланника  для  расправы.  Только  Рустем-паша  знал,  почему
Сулейман так размягчился душой.  Ночью  после  того,  как  изгнаны  были
австрийские  послы,  гонец  привез  из  Стамбула  два  письма.  Одно  от
султанши, другое от ее старшего сына Мехмеда.

МЕХМЕД

   Уже с малых лет его влекло на широкие просторы. Он -  в  триумфальной
золотой колеснице (или на черном коне, а конь весь в золоте и  рубинах).
Барабаны    бьют:    там-там-та-та-та.    Гигантское    голубое    небо.
Там-там-та-та-та. И недостижимые  горные  вершины  в  пречистых  снегах.
Тум-тум-тум. По дикой пустыне  -  тысячи  всадников,  тысячи  верблюдов,
черные  слоны  в  золотых  попонах.  Трум-трум-трум.  Мраморный   дворец
(красный мрамор)  на  краю  пустыни,  журчанье  воды,  гибкие  одалиски.
Там-там-та-та!
   От своего  воспитателя,  занудливого  Шемси-эфенди,  отмахнулся,  как
только вылетел на волю из клетки гарема, из-за ворот Топкапы и  переехал
в Эдирне, где был всевластным вали - наместником самого султана. Султану
Сулейману повезло от рождения. Был единственным сыном у Селим-хана, имел
крепкое здоровье, воспитатель ему был назначен еще султаном  Баязидом  -
мудрый Касим-паша, который в дальнейшем стал даже визирем, удержавшись в
диване до глубокой старости.
   Каждому из шах-заде, когда они  покидали  Топкапы  и  отправлялись  в
выделенные  им  султаном  провинции,  сразу   же   предоставлялся   свой
собственный двор: визирь, имам, дефтердар, нишанджия, поэт,  астролог  -
мюненджим, хаваши, янычары  и  конечно  же  гарем,  одалисок  в  который
подбирала сама султанша. Все, будто воинам суджук  в  поход.  Визирем  у
Мехмеда стал один из пажей блестящего дефтердара  Скендер-челебии,  тоже
Мехмед, названный Узун, то есть Длинный. Он отличился  вместе  со  своим
товарищем Ахмедом во время сюннета Мустафы, Мехмеда и Селима, когда  эти
пронырливые  воспитанники   Скендер-челебии   устроили   на   Ат-Мейдане
невиданный огненный  праздник.  Тогда  султан  заметил  обоих  способных
юношей, даровал им титулы беев, после этого уже не отпускал их от  себя,
имел возможность убедиться в  их  мужестве  и  жестокости,  которые  они
проявляли к врагам в битвах, и когда нужно было дать для Мехмеда визиря,
позвал  сына  и  спросил,  кого  бы  он  хотел  взять,  Мехмед-пашу  или
Ахмед-пашу. Шах-заде выбрал Мехмеда. Ахмед-паша был осторожный,  хитрый,
может, даже коварный, как  вода  под  тонким  льдом.  А  Мехмед  Длинный
наглый,  решительный,  нескрываемо  жестокий,  кровожадный,  как  хищный
зверь, и умом обладал острым, безошибочным, точным - все, о  чем  мечтал
бы для себя шах-заде. Длинный не скрывал ни от кого своих  привычек.  Не
для того учился в школе молодых янычаров, не  для  того  проходил  науку
жестокости и коварства у Скендер-челебии. Топтать,  рвать,  метать  -  и
вперед, вперед, проламываться сквозь чащи, сквозь живых людей,  несмотря
ни на что, пусть летят головы, пусть льется кровь, пусть крики и стоны -
не оглядывайся, вперед, вперед, жизнь принадлежит отважным, безжалостным
и не тупоголовым убийцам, а мудрым и мужественным. Счастье тогда,  когда
жизнь в твоих руках, когда держишь поводья натянутыми. Над  самым  краем
пропасти не закрывай глаз, не  останавливайся,  ни  минуты  колебаний  и
передышки, зоркий глаз, твердая рука, несокрушимая воля.
   Немногословный, грозно  насупленные  брови,  зычный  голос,  жилистое
тело, которое не знает усталости,  доведенное  до  невероятных  пределов
умение владеть любым оружием, выносливость в  походах,  в  обжорстве,  в
попойках, подвиги на любовном ложе, где  красавицы  заламывали  руки  от
отчаяния, что ночь не длится полгода,  -  казалось  бы,  Мехмед  Длинный
должен был  гордиться  тем,  что  был  своеобразным  эталоном  османской
доблести, а тем временем он презирал человеческую природу и  породу  так
откровенно, будто это презрение распространял и на самого себя.
   Разумеется, к шах-заде Мехмеду молодой визирь относился с  надлежащей
почтительностью, был его тенью, твердым намерением,  обнаженной  саблей,
карающей рукой.
   Оба назывались Мехмедами - шах-заде и его  визирь.  Один  повелитель,
другой его слуга. Но хотя Длинный считался слугой султанского сына,  тот
вскоре  стал  словно  бы  его  эхом,  бледным  повторением,   бессильным
подражателем, гнался за своим визирем и никогда не мог догнать, имел над
Длинным преимущество рождения  и  положения,  но  зато  не  хватало  ему
обыкновенных возможностей, которые может дать человеку только природа  и
которые не приобретешь ни за какие сокровища.
   Над Мехмедом от рождения тяготело убеждение, что он наследник трона и
потому должен вырасти грозным и могучим, как султан Сулейман. О  Мустафе
не думал, надеялся, что какие-то силы, небесные или  земные,  непременно
удалят, устранят того, освободят и очистят дорогу к престолу  для  него,
Мехмеда, ибо он - наследник. Раб своей мысли с самого детства. Зачатый в
насилии, родился хилым, тщедушным телом, не тело, а всхлип. Рос любимцем
султана и султанши, о  сыновьях  говорили:  "Сыновья",  называли  их  по
именам, только Мехмеда всегда "наш Мемиш". За ним был  самый  горячий  и
самый заботливый уход. Учителя, врачи,  имамы,  советчики,  астрологи  и
знахари окружали маленького Мехмеда, но все равно шах-заде рос хилым,  и
хотя похож был на Сулеймана лицом и фигурой, но это было лишь бледное  и
жалкое отражение султана,  который  тоже,  как  известно,  не  отличался
чрезмерной силой.
   Характер  у  Мехмеда  тоже  был  далек  от  совершенства,  настроения
менялись у него непостижимыми скачками,  крайностями,  он  мог  быть  то
чрезмерно добрым, то злым до жестокости, минуты прозрений уступали место
целым дням тяжкого душевного упадка. Но  более  всего  докучали  Мехмеду
телесные недуги: так, будто сбывалась именно на нем горькая истина,  что
дьявол, избрав себе жертву, забирает у нее не только душу,  но  и  тело,
зная, что с телом забирает все.
   Но в этом хилом теле жил железный дух Османов. Мехмед чувствовал, как
уже от рождения близки к смерти он  и  его  братья  только  потому,  что
принадлежали к поросли Османов, над которой нависал бесчеловечный  закон
Фатиха. Кроме того, ему досталось еще и  хлипкое  тело.  Спасение  видел
лишь в бегстве от своей немочи, в презрении к плоти, в закалке  тела,  в
непокорности судьбе, в преодолении слабости. Не давать  себе  передышки,
мчаться вперед и вперед, задыхаясь, высекая  искры,  как  кони  пророка:
"Клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры..." Он  -  наследник.
Империя будет отдана ему, людские  судьбы  и  жизнь,  так  разве  же  не
властен он над жизнью собственной?
   Обрадовался безмерно, получив себе помощника,  приспешника,  слугу  и
поверенного в лице Мехмеда Соколлу. Жили как  звери,  как  хищники,  как
разбойники и грабители. Шах-заде рвался на войну, но войны для  него  не
было, зато мог заменить ее охотой. Все равно  убийства,  кровь,  погоня,
преследование, изнеможение,  безбрежность  просторов.  Никаких  удобств,
простота, грубая пища,  спать  на  камнях,  подложив  ладонь  под  щеку,
греться у костров, пропитаться собственными нечистотами, слышать  вокруг
проклятия и брань и самому браниться и проклинать, видеть  зеленую  зарю
над головой, мокнуть под надоедливыми дождями - вот твоя  жизнь,  потому
что ты наследник трона, ты наследник!
   Во дворце  не  знал  гарема,  все  время  проводил  среди  соколов  и
беркутов, любил  обедать  с  янычарами,  почтительно  кланяясь  котлу  с
пловом, потому что котел у янычар считался наивысшим божеством.
   Еще хотел, чтобы его боялись. Пять сыновей росли  у  султана,  и  все
были неодинаковы и неодинаковые имели желания. Мустафа хотел, чтобы  его
обожали, Мехмед - чтобы боялись. Селиму было все равно. Был  то  гордым,
то приветливым, то празднословным, то лентяем, а более всего пьяницей  и
развратником уже с четырнадцати лет. Баязид был просто добрым и  страшно
непоседливым. Джихангир отдал бы все, лишь бы только его не тревожили  и
не мешали мечтать.
   Мехмед знал, что султана должны  бояться.  А  он  наследник,  поэтому
должен был позаботиться, чтобы все боялись также и его.  Но  не  было  у
него для этого времени,  занятого  состязанием  с  телесной  немощью,  и
потому все откладывал свое намерение стать жестоким, как  султан  Селим,
как великий Фатих или хотя бы