ская незримые  когти,  как
кошка на мышь. - А жить с тобой станем мы  радостно.  Я  очень  веселая,  ты
веселый. А капиталы у меня есть, на наш век хватит... Ну так  как,  миленок?
А?..
   Мистер Кук сидел ледяным истуканом, сжав в прямую линию рот,  приводил  в
порядок чувства и мысли. "Ага, ага... Выход есть. Надо сейчас же  отделаться
от этой очшень хитренькой рюська коровы".
   - Я очшень женат. У меня две дети там, в Америке...
   - Врешь врешь! Я твои документы видела. Ты холостой...
   - Факт!.. Но я ни в какой мере не желаю быть  отцом  чужой  деточка.  Вам
делал большуща амур мистер Парчевский, он докладывал мне свой секрет -  так,
пожалюста, адресовайтесь к нему. Фи, гадость!
   Мистер Кук сморщился и громоносно чихнул.
   - Ну а если б я не была беременна? Тогда женился бы на мне? Ведь любишь?
   - О да! Очшень, очшень люблю вас, миссис Наденька, - и мистер  Кук  сразу
двумя кулаками ударил себя в грудь. - Я  -  джентльмен!..  О,  тогда  другой
разговор. Но вы очшень слишком беременная, чтоб не сказать более...
   Тут Наденька, густо покраснев и замурлыкав песенку, быстро встала,  зашла
за ширму, выбросила из-под платья с живота подушку и вскоре явилась к  столу
стройная, с  перетянутой  талией.  Вульгарно  прихлопнула  мистера  Кука  по
крутому плечу  и  всхохотала,  наморщив  свой  носик,  Мистер  Кук  обомлел,
оттопырил трубкой губы,  выпучил  бессмысленные,  как  у  барана,  глаза  и,
упираясь в пол пятками, в страхе отъехал от Наденьки прочь на аршин вместе с
креслом:
   - О, о!.. Феноменально, пора-зи-тель-но, - все больше  и  больше  балдея,
бессмысленно тянул  он  замирающим  шепотом.  Голова  его  упала  на  грудь,
моталась, как у дохлого гуся.  Но  вдруг,  будто  окаченный  ледяною  водой,
американец мгновенно вскочил, заорал, затопал:
   - О мой бог! Аборт?! В моя казенная  квартира?!  Ифан!  Очшень  миленький
мой! Бегай проворно за мистер судья. Это преступлень, преступлень!  Я  этого
не разрешает! Мальчишка не мой! Квартир - тоже не мой, казенни... О мой бог,
о мой бог!..
   Мистер Кук  рычал,  как  старый  дог,  и,  напирая  на  гостью,  потрясал
кулаками. Наденька пятилась к двери, боялась, что заморский  верзила  ударит
ее. Меж тем простодушный Иван, оскорбленный за издевку над барином,  выволок
из-за ширмы подушку:
   - Вот, васкородие, извольте полюбоваться: вот их новорожденное дите,  все
в пуху, сиськи не просит и не вякает. Иван во весь рот  улыбался,  но  глаза
его - злы. Мистер Кук, вконец  пораженный,  посунулся  пятками  взад,  потом
вбок, потом - к Наденьке, хлопнул себя по вспотевшему лбу, и  только  тут  к
нему возвратилось сознание.
   - Вон! - заорал он раскатисто. - Вон!! Иначе - дам бокс!..
   - Барин! - орал и лакей. - Исправник померши, свидетелев нет.  Приурежьте
ее, со временем, по шее, да под зад коленом. Мадам, не извольте охальничать,
прошу честь честью.
   В глазах Наденьки взъярился звереныш, она сгребла со стола накатанный  на
палку тугой рулон чертежей и, завизжав,  грузно  ошарашила  по  лбу  рулоном
сначала мистера Кука, а затем и лакея. Мистер Кук покачнулся и мягко сел  на
пол. Лакей схватился за лоб, двигал ушами, а Наденька, громко рыдая, спешила
домой.
   На другой день мистер Кук с  лакеем  Иваном  водворились  в  апартаментах
Громовых. Однако нелепые грезы  американца-мечтателя,  этого  Дон  Кихота  в
кавычках, впоследствии оказались напрасными: миссис Нине назначено  быть  до
конца своих дней одинокой. Будь проклята хиромантия, будь  проклят  Гарри  и
все прорицатели судеб людских!

8

   Угрюм-река еще не замерзла, вдоль реки клочьями расползлись туманы:  вода
остывала, по воде шла зябкая дрожь.
   Общая  обстановка,  если  в  данный  момент  повести  широким  взором  по
горизонту, такова:
   На Угрюм-реке -  полночь.  В  Питере  -  шесть  часов  вечера.  В  церкви
резиденции "Громово" гроб чрезмерно большой и гроб обыкновенный. В большом -
в парчовом облачении покоится дьякон  Ферапонт.  В  другом  гробу  -  голова
Федора Степаныча Амбреева и приставленное к ней  чучело  в  полной  парадной
форме, в крестах  и  медалях.  Пол  усыпан  можжевельником.  Церковь  пуста.
Мерцают, о чем-то грустя в тишайшем мраке, очи лампад.
   Илья Петрович Сохатых, удачно выдавив угри  на  своем  жирненьком  бабьем
личике, подсчитывает убытки от несостоявшегося в  сей  день  крещения  сына.
Феврония Сидоровна кормит ребенка грудью. Но оттого, что  мать  тоже  сильно
опечалена отсрочкой крестин, молоко у нее прогоркло, и  некрещеный  младенец
Александр ревет во все тяжкие...
   Петр Данилыч, ложась  спать  с  Анной  Иннокентьевной,  коленопреклоненно
молит бога, чтоб непокорный Прошка, сын его, поскорее  и  покрепче  сошел  с
ума. Но у Петра Данилыча у самого в глазах неладно, и молитва его напоминает
бред безумного.
   Купец Алтынов там, в Питере,  только  что  пообедал  с  пышнотелой  своей
метрессой Авдотьей Фоминишной Праховой. Вот всхрапнут  часочек  и  поедут  в
Мариинский театр на "Риголетто". Снимая сапоги, Алтынов икнул, рассмеялся:
   - А и ловко же мои молодцы отканифолили этого самого франта из  Сибири...
Как его?.. Прошку Громова... Ведь он спился, сошел с ума и разорен.
   - Ах, не вспоминай его ради бога!.. Он такая дрянь!..
   - Приперентьев уже там, да и кредиторы пощупают изрядно:  от  Прошки  пух
полетит...
   Приятельница Авдотьи Фоминишны,  шикарная  баронесса  Замойская,  перешла
теперь в руки вновь испеченного золотопромышленника Приперентьева (он  же  -
шулер, лейтенант Чупрынников). Она собирается в отъезд на  Угрюм-реку.  А  в
данную минуту, одетая по последней парижской  модели  Ворта,  она  катит  на
лихаче с прощальными визитами к знакомым.  "Гэп,  гэп!"  -  несет  лихач.  И
только лишь купец Алтынов сладко закатил глаза - звонок...
   Великолепный Парчевский, командированный вместо Абросимова,  развалясь  в
купе первого класса, едет в Санкт-Петербург,  чтоб  вершить  там  дела  пани
Нины. А Приперентьев - обрюзгший картежник,  новый  рвач  и  делец  -  сидит
сейчас волею судеб на обширном совещании у владетельной Громовой.  Совещание
началось ровно в восемь.
   Ну, кто еще?  Дай  бог  память...  Блестящий  академик,  отец  Александр,
получил приказ консистории явиться к владыке. В частном же письме сообщалось
священнику, что он будет предан духовному суду за "высокомерие, суемудрие  и
непристойный сану либерализм, якобы проявленный  отцом  Александром  в  деле
расстрела рабочих".
   Ибрагим-Оглы со своей шайкой где-то неподалеку, у  костров:  ждет,  когда
встряхнется,  тревожно  каркнет  чуткий  ворон...   Новый   пристав-холостяк
безмятежно  похрапывает  на  пуховиках  в  квартире  следователя.   Урядники
пьянствуют  на  именинах  товарища.  Казаки  непробудно  спят.   Но   где-то
бодрствует во тьме рука исполина-мстителя,  рука  сечет  о  кремень  Истории
сталью, искры брызжут в мрак...
   Кто же еще? Отец Ипат - в могиле. Одноногий  Федотыч  отчаянно  храпит  в
своей каморке на башне "Гляди в оба". Расстрелянные рабочие  мирно  лежат  в
кровавых гробах. Филька Шкворень, все еще покачиваясь под водой,  без  конца
раскланивается со своим соседом. У соседа Тузика  чрезмерно  раздувшаяся  от
воды утроба готова лопнуть. В небе месяц. В мире ветер. Полночь.

***

   Нина Яковлевна с болезнью мужа забрала в свои руки все  бразды  правления
огромных и сложных предприятий. Мистер Кук да и все инженеры побаиваются ее,
пожалуй, немногим меньше, чем самого Прохора Петровича.
   Сейчас на заседании около тридцати человек. Заседание протекает в строгих
деловых тонах. Заслушивается доклад инженера Абросимова о  передаче  прииска
"Нового" новым владельцам. Заседание, вероятно, затянется до глубокой ночи.
   Адольф Генрихович Апперцепциус чувствует себя  плохо,  спит  в  мезонине.
Чрез каждые полчаса к Нине подходят то Тихон, то Петр, то Кузьма с докладом,
как ведет себя больной Прохор Петрович.
   Прежде чем направиться на заседание, утомленная, взвинченная Нина зашла в
будуар, натерла виски и за ушами одеколоном, на минутку  присела  в  высокое
кресло и закрыла глаза.
   Треволненья  последних  дней  окончательно  закружили  ее,  лишили   сил.
"Бедный, бедный Андрей... Несчастный Прохор!.." - удрученно шептала она. Эти
две мысли, пересекаясь в душе, пронзали ее сердце, как  стрелы.  Третья  же,
самая главная мысль я" что будет с нею, когда не станет мужа, стояла вдали в
каком-то желто-сизом  тумане.  Нина  боялась  прикоснуться  к  ней,  подойти
вплотную,  заглянуть  в  свои  ближайшие  темные  дни.  Она  только   слегка
прислушивалась к самой себе, усилием воли заставляла себя смотреть в будущее
бодро и смело. Но всякий раз ее воля ломалась о  подплывавшие  к  ней  факты
жизни, и тогда всю ее обволакивала смертная тоска.
   Вот и теперь: лишь закрыла глаза,  встал  перед  нею  гневный,  но  такой
близкий, родной Протасов. Она вдруг припомнила весь свой разговор с ним там,
у костра, на опушке леса. Разговор о цели существования, о  путях  жизни,  о
проклятом богатстве. Разговор последний - разговор трагический и для  нее  и
для него.
   Да, Протасов был, кажется, прав:  надо  забыть  себя,  надо  отречься  от
богатства, в первую голову - спасти Андрея, и вместе с ним отдать жизнь свою
на благо трудового народа. Так в чем же дело?
   Нина открыла глаза. Губы ее вдруг горестно задрожали. Однако она поборола
в себе душевную скорбь, нюхнула нашатырного спирта и расслабленно откинулась
на спинку высокого кресла, как мертвая.
   - Но пойми, Андрей!  Я  не  могу,  не  могу  этого  сделать!  -  отчаянно
выкрикнула она в пространство. - Я скверная, я ничтожная, я не  способна  на
подвиг! - Сильный  всхлип,  лицо  скоробила  спазма,  глаза  стали  мокрыми,
жалкими.
   "Заседание. Надо спешить!" Она поднялась, освежила лицо и, взнуздав  силу
воли, твердо сказала себе:
   - Кончено! Брошу все  дела.  Уеду  к  нему,  к  Андрею.  Завтра  же  надо
переговорить с Приперентьевым: может быть, акционерное  общество  возьмет  в
аренду предприятия мужа года на два, на три.
   Она знала, что здоровье Прохора пошатнулось надолго.
   Глаза Нины красны, сердце пошло вперебой: ей было физически  больно,  она
схватилась за грудь, вновь присела.
   "Ах, как все ужасно складывается, - растерянно думала она. - Ну, что ж  я
могу поделать со своей натурой? Боже мой, боже мой, как это  мучительно!  Но
ведь я же христианка, я должна быть твердой, должна удары судьбы  принимать,
как испытание. Да, да!.. А капиталы мои все тают и тают, текут, уменьшаются.
Дура я, баба я! Я ничего не умею делать, я не могу  руководить  работами.  Я
разоряю себя и детей. Ведь у меня же под сердцем второй ребенок... А какое я
имею право делать своих детей нищими? Нет, нет!.. Это было бы  преступлением
против них. Я отвечу за это богу. Нет, довольно! Я  больше  не  могу,  я  не
вправе играть в благотворительность. Кончено! И что бы я ни  делала,  какими
бы пряниками ни кормила рабочих, все равно - я это прекрасно знаю -  рабочие
будут смотреть на  меня,  как  на  врага,  в  лучшем  же  случае  -  как  на
полудурку-барыню". - И снова из груди Нины вырвался всхлип. Буря  внутренних
противоречий томила ее всю. Печальный образ Протасова с улыбкой язвительного
сарказма  на  губах  проплыл  в  ничто.  Нина,  рискуя  испортить  прическу,
схватилась за голову, и ей показалось, что нет для нее никакого просвета.
   - Я  дура,  я  противная!..  Я  не  могу,  я  не  могу!..  -  раздраженно
притопывала она точеным каблучком в распростертую под  ногами  шкуру  белого
медведя. Медведь устрашающе скалил красную пасть, сверкал желтыми глазами, а
измученной Нине представлялось, что  он  так  же,  как  и  Протасов,  горько
насмехался над ней.
   В дверь постучали.
   - Да, да.
   - Нина Яковлевна, позвольте просить вас на заседание, - каблук в каблук и
вытянув руки по швам, склонился в дверях  молодой  секретарь  Приперентьева,
питерский жох Мальчикин-Пальчикин.

***

   Прохор Петрович с мальчишеской ухмылкой вскочил с ложа, погрозил  пальцем
и запер в залу дверь. Затем взял зонтик, опять поставил  на  прежнее  место.
Взял чернильницу, поставил на место. Взял халат и не знал, что делать с ним.
"Ага... Да, да". Надел. Раздвинув ноги, как  циркуль,  он  утвердился  среди
кабинета; что-то соображал. Постоял так минуты  три,  ударил  себя  по  лбу,
заглянул в маленькую дежурную пред кабинетом. Там три лакея:
   Тихон с Петром играют в шашки, Кузьма дремлет, склонив голову на грудь.
   Стукнуло-брякнуло колечко у  крыльца.  "Гости  идут",  -  сказала  не  то
Синильга, не то сердце Прохора, Он подпоясал халат  шелковым  поясом,  надел
золотом шитые туфли,  стал  устанавливать  рядами  возле  кушетки  кресла  и
стулья.
   Его горящие глаза к чему-то прислушивались, уши  что-то  видели:  иллюзия
звуков вырастала в красочные образы, а зримые краски, начинали звучать.
   ...Звякнуло-брякнуло колечко. Прохор видит ухом, слышит глазом:  звякнуло
колечко - стали гости входить. Хозяин  встречал  их  приветливо,  жал  руки,
усаживал, с  иными  же  только  раскланивался,  и  всех  упрашивал  говорить
шепотом, чтоб не подслушал лакей. Гостей  было  множество.  Уже  не  хватало
места, где сесть, они же все прибывали чрез двери,  чрез  окна,  чрез  хайло
пылавшего камина.
   В передних рядах: губернатор Перетряхни-Островский,  барон  фон  Пфеффер,
прокурор Черношварц, - гусар  Приперентьев  под  ручку  со  своим  двойником
лейтенантом Чупрынниковым,  еще  два  наглейших  обидчика  Прохора  -  купец
Алтынов и его управляющий Усачев (он больно бил Прохора  в  Питере),  еще  -
мясистая Дунька, Авдотья Фоминишна, хипесница. И - прочие.
   - Вы, господа, меня не бойтесь, не стесняйтесь: я все вам простил,  забыл
все обиды ваши, - шептал Прохор Петрович, жестикулируя, и вдруг выкрикнул:
   - Тихон! Скамейку под ножки Авдотьи Фоминишны, сводницы!
   Тихон выдвинулся зыбкой тенью из книжного шкафа, как  бы  взял  скамейку,
как бы подставил ее куда надо и, поклонившись Прохору, как бы исчез.
   - Милостивые государи, - зашептал  в  пространство  сидевший  на  кушетке
Прохор. - Я в сущности пригласил вас вот зачем... Я ненавижу себя,  ненавижу
мир, и мир ненавидит меня. Помните, помните мой юбилей? Ну вот,  спасибо.  Я
так и сказал тогда. А теперь я хочу.., я  мыслю...  позвольте,  позвольте...
Да-да-да!.. А теперь я всеми  забыт,  всеми  покинут,  я  очень  несчастлив,
господа...
   Прохор Петрович всунул руки в  рукава,  опустил  низко  голову,  обиженно
замигал,  а  все  гости  вздохнули.  Собачонка  Клико  соскочила   с   колен
губернатора, прыгнула к Прохору и, вся извиваясь, ласково стала лизать его в
щеки, в бороду, в нос.
   - Ах, милая, родная собачка,  -  начал  вышептывать  растроганный  Прохор
Петрович. - Живешь ты без  всякой  ответственности  за  свои  поступки,  без
всяких душевных мук. Как я завидую тебе, милая собачка.  Будь  здорова!..  -
Прохор  Петрович  захлебнулся  горестным  вздохом,  а  баронесса  Замойская,
поправив обруч-змейку на своей прическе, из проносившегося экипажа  швырнула
словами:
   "Как не стыдно! Русский богатырь, и  -  хнычет".  ("Гэп-гэп",  -  промчал
лихач.) Борода Прохора  затряслась,  он  отвернулся  и,  сдерживая  всхлипы,
шептал:
   - Ничего, ничего.  Милая  собачка,  не  обращай  на  меня  внимания.  Это
пройдет, пройдет. Это я так.., нервы.
   Тут Прохор Петрович услышал - гости насмешливо стали шептаться,  раздался
идиотский смешок, а Приперентьев с Чупрынниковым в один голос крикнули:  "Он
прогорел, он банкрот, его карта  бита!"  Но  генерал  Пере-тряхни-Островский
грозно стукнул в пол шпагой: "Господа шулера, без намеков, бе-е-з намеков!..
Прошу не обижать хозяина". Тогда у Прохора Петровича увлажнились  глаза,  он
вытер лицо рукавом халата, сказал:
   - Ваше превосходительство! Защитите меня также  от  врача  Апперцепциуса,
еще от Нины, жены моей. Я очень сожалею, ваше превосходительство, что в  тот
раз не зарезал ее бритвой. А вам, генерал, я назначаю в благодарность  мешок
золота...
   И внесено было золотых мешков  огромное  множество.  Весь  кабинет  залит
золотом. Всюду брякали золотые  червонцы,  сыпалось  золото,  звяк  оглушал,
разрывал черепную коробку. Резкая боль  в  голове,  и  нечем  дышать:  всюду
золото, золото, золото... Прохору тесно и душно. И больно.
   - Вот видите, господа, сколь я богат. Я не  понимаю,  о  каком  же  крахе
здесь речь? - задыхаясь, сказал он, и, чтоб умерить  непереносную  боль,  он
ударился затылком о стену.
   Тут собачка Клико вновь подъелозилась к Прохору  и  с  великой  нежностью
облизала его, перевернулась кверху брюшком, заюлила, забрякала хвостиком.  У
Прохора Петровича опять затряслась борода. Он подхватил  собачонку,  умильно
стал целовать ее в носульку, в хвост и в глаза.
   А Тихон, выглядывая в приоткрытую дверь, говорил Кузьме с Петром:
   - Ишь, руки свои целует, барин-то наш. Глянь, как сморщился.
   - Тихон Иваныч, а ведь плачет барин-то, - удивился Кузьма.
   - Пущай плачет. Лишь бы не буйствовал.
   Гости меж тем приступили к хозяину с просьбой рассказать  им  про  жизнь,
про судьбу его: как он рос, как женился, как взошел на вершину могущества.
   - Ну что ж! Очень рад, очень рад, господа. - И Прохор Петрович  вздохнул.
- Моя жизнь, господа, была в общем  с  самого  детства  несчастна...  Что  ж
рассказать вам?.. Да! Вы знаете? Недавно поехал я на  работы.  И  что  же  я
вижу, господа? Везде на моих работах чужие хозяева. Прииск "Новый" теперь не
мой... Бывало, Федотыч.., знаете, старик такой с деревяшкой?..  Бывало,  как
намоют пуд золота, он и бухнет из пушки... Я давал ему за это большой стакан
водки. Да-да. Эх, господа, выпить бы нам! А теперь пушка моя молчит, Федотыч
дремлет на улице. Зато они палят в свою пушку, на  прииске  "Новом"...  Они,
они! Я ведь знаю. Прииск мой, а золото ихнее. И все  теперь  ихнее.  Обидно,
очень обидно это, господа...

***

   Верный Тихон пошлепал паркетами докладывать барыне.
   А у барыни шло заседание. Нина Яковлевна чрезмерно встревожена  и  нервно
устала.  По  ходу  разбиравшихся  дел  выплыл  вопрос  об  общем  финансовом
состоянии  громовских  предприятий.  Разговоры  шли  долго.  И,  к  великому
огорчению Нины, ей стали доказывать  с  очевидною  ясностью:  дела  ее  мужа
запутаны так, что их трудно поправить... Но почему, почему?!
   - А изволите ль видеть, сударыня-Нина  слушает.  В  ней  напряжен  каждый
нерв. Говорит  юрисконсульт  нового  акционерного  общества,  старый  хитрец
Арзамасов. По поручению Нины и за высокую плату, конечно, он несколько  дней
просидел над рассмотрением плана текущих работ и денежных дел фирмы  Прохора
Громова.
   - Коммерческое дело, да еще в таком крупном масштабе, как  у  вас,  да  в
такой дикой, бездорожной стране, - дело, сударыня, весьма трудное, - говорил
Арзамасов, то вздыхая сочувственно по адресу Нины, то силясь  спрятать  мину
злорадной насмешки на бритых губах своих. - Тут нужен глаз  да  глаз,  нужна
неотрывная бдительность. А Прохор Петрович в самый  разгар  работ  пробыл  у
этих.., как их.., у божьих людей... Сколько? Ну вот, полтора месяца. Раз!  А
потом - болезнь. Два! Ну, и все кувырком. Это уж ясно.
   - И что это вашему мужу в голову взбрело? Помните, как он разводил турусы
на колесах, будто бы в его предприятия вложены тридцать миллионов?  -  грубо
прерывает Арзамасова бывший  шулер  бурбон.  Приперентьев.  -  Ха!  Тридцать
миллионов... А попробуй продать, напросишься три...
   - Простите, мсье Приперентьев... Спрячьте в карман свои нелепые выводы, -
засверкала хозяйка глазами и бриллиантами вдруг задрожавших сережек. -  Я  и
не думаю продавать предприятия мужа. Речь идет об отдаче их  в  долгосрочную
аренду. И только...
   - Хотя бы, хотя бы, - распустив свое толстое брюхо, кряхтел Приперентьев.
   - Я бы советовал вам, если будет позволено,  -  говорит  Арзамасов  своим
вкрадчивым голосом, сладко заглядывает в глаза Приперентьеву  и  с  чиновной
хо