стрелок тунгус метит ему под  левый
вздох.
   Сумеречным вечером люди вышли на огромную прямую просеку, почти  в  целую
версту шириной.
   - Вот так ловко! - в изумлении  воскликнул  Прохор,  озираясь.  -  Работа
чистая!..
   Это лет  пятьдесят  тому  бешеный  ураган  хватил  с  вершины  гольца,  в
мгновенье ока положил себе раздольную  дорогу.  Древние  непомерной  толщины
деревья, даже упругий молодняк, сразу легли, как трава, вершинами от гольцов
на запад, образовав непроходимый ветровал. Если лесной  пожар  не  превратит
его в дым и пепел, он будет истлевать здесь до конца веков.
   Переночевали. Костер, прохлада и туман. Еще шли сутки.
   На  третье  утро  повстречали  широкую  падь,  старый  тальвег   когда-то
протекавшей здесь реки.
   - А ведь это тое самое место, Прохор Петров,  -  проговорил  Шкворень,  -
эвот и речонка. На ней хищники в тот раз робили... Поди, и клейменые  столбы
найдем.
   - Лучше этого места нет, - ответил  за  Прохора  семидесятилетний  Нил  и
посверкал  бельмом  сквозь  сетку.  Он  бывший  старатель,   теперь   служит
десятником при конной бутаре громовского прииска.  Он  опытен  в  приисковом
деле, про него говорят: "Дедка Нил на сажень сквозь землю видит".
   Все казались оживленными и бодрыми: действительно, приметы  хороши.  Кони
тоже всхрапывали по-веселому.
   Беловолосый, в густых веснушках,  студент  Образцов  сделал  лицо  умным,
озабоченным и поехал вдоль бровки пади. В эту огромную падь, справа и слева,
вползали глубокие распадки, бывшие долины пересохших  речонок  и  ручьев.  С
северо-востока спускались обнаженные гольцы каменных отрогов.  Весь  тальвег
пади и днища балок  усеяны  валунами.  Утесы  и  скалы  прожилены  кварцами.
Однообразные крупнозернистые граниты наверху сменялись у подножья сланцами и
другими, сопутствующими золоту, горными породами.
   Образцов,  понукая  ленивую   клячу,   сиял.   Дедка   Нил   хозяйственно
прикрякивал.
   - Закладывай шурф вот здесь, - подал он Прохору совет.
   Лопаты, кирки, ломы врезались в грудь почвы. Сажень  в  квадрате  -  шурф
зарывался вниз. В стороне плотники рубили из сушняка так  называемые  крепи:
ими будут подпираться отвесные стенки шурфа.  Другая  группа,  в  версте  от
этой, против устья балки, рыла другой шурф.
   Прохор от нечего делать посвистывал, снимал кодаком работу,  зорко  следя
за землекопами. Прошло часа три напряженного, пыхтящего труда. Вдруг  Филька
Шкворень, ретиво работавший с тремя землекопами в первом шурфе, взглянул  на
Прохора Петровича, вскрикнул, упал на брюхо и со страшным стоном стал сучить
ногами:
   - Ой, смерть! Умираю... Братцы, сударики... Дохтура скорей!.. -  Он  весь
дергался, хрипел, глаза уходили под лоб.
   Землекопы выскочили из ямы вон. Прохор крикнул:
   - Носков! Фельдшер! Где он, дьявол?..  Ребята,  воды!  И  все,  вместе  с
Прохором, скрылись. Оставшийся в  одиночестве  Филька  Шкворень  заорал  еще
ужасней, но лицо его улыбалось. Он встал на карачки и выхватил из-под  брюха
вдавленный в землю золотой,  фунта  в  три,  самородок,  издававший  мутный,
желтоватый свет. Филька в  радости  заржал,  как  конь,  спрятал  за  пазуху
находку и, когда прибежал с  людьми  фельдшер,  бродяга  сидел  с  закрытыми
глазами на дне шурфа,  протяжно,  страдальчески  охал.  Лысый,  юркий,  как,
мартышка, фельдшер Носков стал щупать бродяге  пульс,  Прохор  подал  стопку
коньяку. Филька Шкворень жадно выпил, сплюнул, сказал:
   - Ох, отец родной!..  Прохор  Петров...  Спасибо...  Это  меня  та  самая
цыганка спортила, зельем опоила. Помнишь?.. Припадки, понимаешь... Грохнусь,
и пятки к затылку подводить учнет.
   От дальнего шурфа кричали рабочие вместе со студентом Образцовым:
   - Хозяин! Господин Громов! Сейчас начнем промывку.
   Перескакивая валежник, скользя по окатным камням, Прохор направился туда.
   - Эй, ребята! -  командовал  Образцов  возле  таежной  речки.  -  Вашгерд
налаживай.
   А в гольце, в кварцевой жиле шел забой. Там орудовал  десятник  подрывных
работ Игнатьев, с черными цыганскими глазами, расторопный парень.
   Прохор казался ко всему равнодушным. Посвистывая, пошел с ружьем по лесу.
Ему все-таки удалось найти два столба старой заявки. Он делал кинжалом  меты
на деревьях, ставил вешки, чтоб отыскать путь к столбам.
   В шурфах появился песок-речник. На носилках и в  ведрах  тащили  пробу  к
вашгерду. Это сколоченный из досок открытый лоток,  длиной  сажень,  шириной
около аршина. Он ставится  на  землю  с  легким  уклоном.  В  верхней  части
вашгерда отгорожен двухстенный ящик. Сюда  сыплют  пробу,  обильно  поливают
водой. Вода размывает породу, переливается через перегородку ящика и  ровной
неторопливой струей бежит по дну лотка, увлекая с собою песок и глину.
   - Растирай, растирай комки! - покрикивал на  рабочего  дедка  Нил  и  сам
подхватывал особым гребком комочки глины, подымал к  верхней  перегородке  и
там растирал их. -  Надо,  чтоб  одна  муть  текла...  Может,  в  комочке  -
золото... - поучал он.
   А новую  породу  все  подносили  и  подносили  в  ведрах.  Вода  в  лотке
постепенно светлела. Значит, вся глина, превратившись в муть, скатилась.
   - Снимай полегоньку камушки со дна, - суетился лысый Нил.
   На дне вашгерда, устланного грубым  сермяжным  сукном,  возле  поперечных
деревянных пластинок осталось в конце  концов  небольшое  количество  самого
тяжелого песку, с черными шлихами, то есть мелкими зернами железа  и  других
плотных металлов, в том числе и золота. Теперь все ясно и открыто. Золотинки
побольше, поменьше и вовсе маленькие впервые смотрят удивленными, глазами  в
мир, - ждут, что будут с ними делать люди. У  людей  замирало  сердце.  Люди
тонкими совочками снимали этот драгоценнейший  песок,  сушили  его  и  точно
взвешивали.
   На третий день разведки работа кипела в десяти шурфах.  Золота  маловато,
ни то ни се, да и золото неважное, как говорится "легкое",  ожидаемой  удачи
нет.
   - Эй, чертознай! - кричали рабочие дедке Нилу. - Ну-ка ты... На фарт!
   Дед  нюхом  чуял,  где  надо   рыть,   с   ним   соглашался   и   штейгер
Петропавловский, пожилой, бывалый человек.  Но  студент  Образцов,  выдвигая
свои заумные теории, тыкал пальцем в учебник, горячился, кричал, брызгал  на
сажень слюной и каждый раз сбивал с толку опытных таежников.
   Однако "чертознай" все-таки рискнул оказать сопротивление:
   - Рой здесь! Я фартовый. Золото сквозь землю вижу!
   Вон оно!
   Заложили на счастье  деда  одиннадцатый  шурф,  четыре  бросили.  Рабочие
копали  землю  с  удвоенным  усердием,  уж  "чертознай"  -  то  не  обманет,
"чертознаю" сам леший служит, значит - рой! Спины рабочих  надрывались,  пот
заливал глаза. Только Филька Шкворень дурака валял: три фунта золота у  него
в кармане - впереди разливное гулеванье и черт ему не брат.
   - Вали, вали! - подстегивали его.
   А студент Образцов с апломбом разъяснял старателям:
   - Наука говорит, что золото распространяется по  золотоносной  долине  не
равномерно, а только узкой полосой...
   - Узкой? Ишь ты!.. - слегка трунили над ним рабочие.
   - Да, да! Уж поверьте науке. Не иронизируйте, пожалуйста. А полоса эта не
всегда лежит в середине долины, она ходит то к одной, то к другой стороне.
   - Ходит? Ах, анафема!
   - А  в  самой  полосе  своей  золото  никогда  не  бывает  распространено
равномерно, оно - очень часто залегает гнездами или кустами. Самое крупное и
богатое золото лежит обычно на постели россыпи, в самом низу.
   Прохор спросил:
   - А почему это?
   Студент Образцов сразу постарел на тридцать лет, принял напыщенно  ученый
вид и повернулся лицом к хозяину.
   - Наука утверждает... - начал он,  прихлопывая  ладонью  по  учебнику,  -
наука утверждает, что аномалии  в  залегании  и  сложении  золотых  россыпей
указывают  на  вероятное  происхождение  их  от  ряда   многих   и   сложных
разрушительных сил природы, действовавших в разные геологические эпохи...
   Рабочие издевательски заржали:
   - Вот, черт, до чего понятно объяснил!.. Молодой, а с толком...
   Не понял и Прохор:
   - Я геологию всю забыл, надо подчитать. Сказал так и вновь ушел с  ружьем
к гольцам.
   - А вообще-то золотоприисковое дело есть счастливая  случайность...  Ведь
так, дедушка? - обратился студент к Нилу.
   - Ну, не скажи, молоденький  барин,  -  и  "чертознай",  откинув  с  лица
пропитанную дегтем сетку, закурил. И все закурили. -  Вот  послушай-ка,  что
старики толкуют, знатецы. Откуль на земле золото пошло? А вот  откуль.  Враг
человеческий похитил золото у ангелов. Украл, да забоялся, что за ним погоня
будет, склал золото в мешок, да и взвился по воздуху. А как летел  в  горах,
задел мешком за скалу, мешок лопнул в уголке, трык да трык, шире -  боле,  и
стало золото сыпаться на землю. А он летит, а  он  летит,  не  видит.  Потом
учухал, стал зажимать прореху лапой. В коем месте крепко ужал  дьщу,  там  и
нет на земле золота, а где сплоховал -  там  и  земля  им  насытилась.  Вот,
браток, как, вот. Ты свою гилогию не слушай да епоху свою. В  книжках  много
врут. Ты глазком бери, а где не проймет - нюхом.
   - Очень интересно, - с благодарностью улыбнулся студент и записал рассказ
деда.
   Прохор купался в версте от работ. Он посмотрел  в  бинокль  вдоль  речки,
протекающей  здесь  прямым  плесом.  Увидал  дымок,  людей.  "Хищники...  Те
самые..." - подумал он,  удивляясь  таежной  смекалке  Фильки  Шкворня.  Вот
черная собачонка кинулась там  в  воду,  стала  плавать,  взлаивать.  Прохор
несколько раз выстрелил в  ту  сторону  из  револьвера.  Опять  посмотрел  в
бинокль. Нет,  все  живы.  Только  бросили  работать,  смотрят  на  него.  И
собачонка смотрит. Один на вороном коне. Мерзавец!  Конокрад,  должно  быть.
Шесть человек. Впрочем, разве это люди, это сволочь, бродяжня, шалыганы. Они
враги ему. Разве пустить зарядик из ружья?
   Меж тем десятник Игнатьев пришел на стан  за  динамитными  патронами,  за
бикфордовым шнуром и вновь удалился в горы.
   Вскоре дед закричал:
   - Порода показалась! Рой, ребята, аккуратней, да благословясь.
   На вашгердах беспрерывно производилась промывка. Вот  у  скалы  загремели
взрывы. Подпалив шнуры, рабочие прятались там в пещеры. С треском и грохотом
рушились камни, обнажая слой кварца. Люди искали в камне "счастливой  жилы".
День мерк. Стало холодать. Наверное, ляжет иней.
   - Речники пошли! - опять прокричал дед  и  вприпрыжку,  по-молодому  -  к
вашгерду. Пока промывка давала легкое, чешуйчатое золото -  плохая  примета.
Но вдруг под речниками обнаружился  богатейший  пласт.  Результаты  промывки
поразительны: на сто пудов пробы приходилось сорок  -  пятьдесят  золотников
драгоценного металла.
   - Ребята, глянь! - и все бросились из шурфов к "чертознаю".
   На дне вашгерда лежала желто-мутная пересыпь  золотых  блесток  и  мелких
самородков. Румяный, седобородый Нил будто опьянел:  он  готов  пуститься  в
пляс. Люди ликовали: они вырвали золото из недр земли. Ну, ясное дело, и  им
кой-что перепадет.
   О, если бы мог помыслить человек, что, может  быть,  думают  в  безмолвии
своем эти  первозданные  золотые  блестки!  Люди  ослепленно  ликовали:  "Мы
покорили золото, что хотим с ним, то и делаем". Золото смеялось им в  ответ:
"Я покорило человека. Весь мир да поклонится моему  величию  и  да  послужит
мне".
   И светлый день вдруг заалел от крови. Глаза у золотоискателей красны, как
у кроликов, кровь сильными ударами  орошала  мозг,  руки  тряслись,  дрыгали
поджилки, сладостно дрожала вся душа. Рабочих била золотая лихорадка.
   - Братцы! - едва передохнул дедка Нил,  великий  "чертознай".  -  Тяжелое
золото... Удача!.. Я говорил... Гаркайте хозяина. Молись, ребята, богу!
   - Хозяин! Эй, хозяин!..
   Прохор быстро приближался, уверенно ступая по  земле,  беременной  спокон
веков золотой отравой.
   - С золотом тебя, хозяин! - Рабочие сдернули шапки, закрестились, в  пояс
кланялись Прохору Петровичу.
   - А вас с водкой, - хладнокровно, но весь горя внутренним  огнем,  сказал
Прохор.
   - Урра! - и шапки черными птицами полетели вверх. - Урра! Значит, ребята,
пьем.

***

   Работа закончена. Довольно. В кварцевых породах  тоже  оказалось  жильное
золото. Участок золотоносный. Все - как именинники...
   Вечер ложился темный. Комар от холода исчез,  Сетки  с  лиц  долой.  Люди
стали людьми. Рты кривились в благодушных улыбках, глаза щурились на бочонок
с вином. Развели костер. Острый нож перерезал оленю  горло.  Покорный  олень
вздрогнул и упал. Левая нога  его,  как  бы  отлягиваясь  от  небытия,  била
копытом воздух. Предсмертная слеза в глазах. Дедка Нил, взглянув на  мясника
с окровавленным ножом, что-то вспомнил  тяжелое,  вздохнул.  Оленю  вспороли
брюхо. Олень лежал теперь смирно, как золото в земле.
   На душе Прохора золотые горы: и давят, и звучат,  и  шепчут  о  волшебных
замках. Тяжело душе человеческой и радостно.
   Все выпили по три стопки крепкого вина. Тяжесть ушла с сердца Прохора  во
мрак. Мрак креп кругом, но пламя огромного костра упругими взмахами  опаляло
его, гнало прочь.  Золотоискатели  разулись,  вонючие  портянки  сушатся  на
палках возле огонька. И всюду мерещится всем  золото.  Кончик  острого  носа
дедки Нила и бельмо блестят золотым отливом. Вино  в  стакашках  -  золотое.
Рабочим жарко. Иные сбросили рубахи. Загорелое  тело  в  лучах  костра,  как
золото. И вскоре в темном небе блеснул золотой песок Млечного  пути.  А  дед
Нил, попыхивая трубкой, повел таежные свои золотые сказы:
   - На моих памятях было. Вернулся солдат с войны, Петра Малышев, и сел  на
свою заимку у Ярого озера в тайге. Осень стояла. Пошел Петра  Малышев  гусей
промышлять на озере. Стая плавала. Хлоп-хлоп. Стая взнялась и  -  в  облака.
Два гуся пали. А третий взлетит да сядет, взлетит да сядет. "Что за чудо,  -
думает Петра Малышев, - обранить я его не мог;  этот  гусь  в  стороне  был,
дробь не могла его стегнуть".  И  стал  он  этого  гуся  добывать.  Ухлопал,
выловил, а в зобу у гуся фунта два золота наглотано, оттого и сила в крыльях
ослабела. И догадался Петра Малышев,  что  озеро  его  и  вся  земля  кругом
золотая: гуси все лето паслись тут, значит, золотых  зерен  наглотались  тут
же. И закипело дело. Через три года Петра Малышев в миллионах  ходил.  А  на
пятый год богу душу отдал без покаяния: медведь задрал.
   Оленье мясо упрело в котелках. Варево густое, с янтарным золотым  жирком.
Пар валит вкусный. Вино булькает и булькает в стакашки. Мрак грузнел,  падал
на огонь. Костер перестал пылать, сел на жар. Меж  углей  текли-переливались
раскаленные червонцы, сотни, тысячи, миллионы миллионов. Прохор  подсчитывал
призрачные барыши. Думы его большие и широкие. Но кругом мрак, и  нет  нигде
просвета: черно кругом.
   - Ванька! - командует великий "чертознай"; он помолодел на десятки лет, с
румяного древнего лица сползли морщины,  лишь  бельмастый  глаз  по-прежнему
угрюм и стар. - Ванька! Не видишь, что ли?..  Костер  на  жар  сел.  Подживи
огонь!
   Щуплый фельдшер Панфил Иванович Носков быстро ослаб  с  вина.  Ему  всего
тридцать с  небольшим,  но  он  лыс,  озлоблен,  жалок.  Синенький  на  вате
пиджачишко замазан глиной  и  всякой  дрянью,  вытянутые  в  коленях  брючки
лоснятся и все в заплатах. От него пахнет на версту аптекой.  Он  выпил  еще
одну, ошеломившую его, стопку водки, стал, как мартышка,  кувыркаться  через
голову, петь песни и плясать. Потом, неизвестно для  чего,  покрасил  дегтем
свои рыжие усы. Все засмеялись, он заплакал.
   - Черти, черти, черти! - кричал он и делал  страшные  глаза.  -  У  меня,
может быть, матери сроду не было. Ни отца, ни матери! Я подкидыш. Дайте мне,
черти, кусочек матери, дайте мне какой-нибудь уют. Мучительно!..  Мучительно
жить так... Тьфу на вас, черти!..
   У него дрожали мокрые от дегтя усы, дрожал щетинистый подбородок,  градом
сыпались слезы. Он кашлял, бил себя  в  грудь,  чихал,  сморкался  в  чью-то
грязную портянку.
   - Я никого не боюсь! Никого не боюсь! Ни Громова, ни царя, ни бога. А вот
смерти боюсь, бабушки с косой...
   Лопотал костер. Слышно, как конь Прохора хрупает овес. Где-то филин ухнул
и захохотал.
   - А вот, братцы, стория...  Ну  истинная  быль,  -  прохрипел  молчаливый
верзила Филька Шкворень и пощупал притаившийся в кармане  золотой  комок.  -
Брел я как-то по непролазной трещобе, по тайге. То есть прямо скажу,  собака
не проскочит. Вот чаща! И натакался я на два мертвых тела.  Душина,  как  от
стервы, как от падали. Я нос зажал, подошел. Змея черная пырсь  от  них,  да
виль-виль, в трещобу. По спине у меня мороз. Окстился,  передернул  плечами,
гляжу: оба мертвых тела ликом низ,  быдто  землю  нюхают.  Голова  у  одного
напополам топором распластана, у другого дыра  в  виске  -  пуля  до  смерти
поцеловала. Эге! Да ведь это Тришка Мокроус, усищи - во! Хищник  он  был.  И
намыли они  золота  пуда  полтора  с  другим  бродяжкой,  у  которого  башка
разрублена. И вышли вдвоем в путь-дорогу.  При  мне  было  дело,  при  моей,
значит, бытности. Раскинул я умом, - ну, значит, ясно, не надо и  к  ворожее
ходить. Значит, было так. Заблудились они, жрать нечего, отощали. У Мокроуса
топоришко, он  и  замыслил  убить  во  сне  товарища,  золотом  завладеть  и
человечинкой отъесться. Вот ладно. Разрубил приятелю башку  и  только  хотел
освежевать, а ему пуля вот в это место - хлоп! Вышел лиходей чалдон из  чащи
с ружьецом, взял золотишко и - домой. Вот как должно быть дело. Золото оно -
ого! - грех в нем.
   - Неужели человеческое мясо едят? - спросил студент. Он лежал на  животе,
записывал в книжку таежные рассказы.
   - Едят, дружок, едят.
   - И ты ел?
   - Кто, я? - и огромный Филька Шкворень встал,  как  крокодил,  на  четыре
лапы. - Было дело, ел. Человечинка сладимая, как сахар.
   Все сплюнули. Стали укладываться спать. Шкворень сказал:
   - Правильно говорится: "Золото мыть - голосом выть".
   Костер угас, храп по тайге и черная, как сажа, темень.
   Шмыгали во мраке неумытики. Осторожно,  крадучись  потрескивала  тьма.  С
гольцов, из падей могильный холод плыл. А там, на речке, и совсем  близко  -
стон, шорох, шепот, ребячий плач. Прохор дремлет чутко, в один  глаз.  "Надо
зарядить ружье, надо зарядить ружье". Но  лень  пошевелиться.  Треск  рядом.
Всхрапнули, затопали в испуге кони. Прохор быстро встал.  Тихо.  Отяжелевшая
голова все еще в дреме. "Надо подживить  костер".  Он  бросил  целую  охапку
сушняка. Хвоя сразу вспыхнула, огонь с шумом разъял мрак.  Студент  Образцов
завизжал в бреду. Филька Шкворень,  открыв  бородатую  пасть,  с  присвистом
похрапывал. Вдруг черная собачка деловито обежала вокруг спящих, тяфкнула на
Прохора и невидимкой скрылась. Первый камень бухнул в пламя...
   - Ребята! Вставай! вставай! - заорал Прохор с звериным страхом в сердце.
   Люди повскакали с  мест,  пялили  незрячие  глаза,  пошатывались,  силясь
пробудиться.
   Второй камень хватил фельдшера в темя. Спящий фельдшер вскочил  на  ноги,
крутнулся волчком и замертво упал.
   Третий камень ударил Прохора в плечо.
   - Ребята!
   И град - из тьмы - камней.
   Рабочие сразу проснулись. Как сумасшедший вскочил  Филька  Шкворень  -  в
него угодила тяжелая булыга. Пламя разгорелось, взмыло к  небу,  в  тьму.  И
весь в пламени, из мрака в мрак промчался черный всадник.
   - Леший это. Чур нас, чур!.. - завопил дедка Нил и закрестился.
   Черная собачка с красным слюнявым языком,  сверкая,  как  черт,  глазами,
прошмыгнула вслед за всадником.
   - "Съем, съем, съем!.." - стращала она по-человечьи. Чернорожий  безносый
всадник на всем маху крикнул гнусавым страшным голосом,  от  которого  мороз
пошел у всех по коже:
   - Уходи! Нас много! Передушим всех! А ты, сволочь, по людям стрелять?!  -
и, вытянув Прохора нагайкой, вмиг растворился во тьме - как сгинул.
   Прохор, вложив впопыхах патроны, выстрелил в тьму сразу из двух  стволов.
Треск сучьев, заполошный топот многих ног. Таежная ночь  до