Высоко подпрыгивает Прохор, ударяя каблук о каблук, крутится-крутится, не
спуская с милого лица влюбленных глаз.  А  Таня  вся  ослабла  от  какого-то
сладкого томленья, тихо  улыбается  Прохору,  лениво  взмахивает  в  воздухе
каемчатым платком.
   - Целуй! Прохор, целуй! - раздалося от костра.  Прохор  притянул  к  себе
Таню,  обнял;  та  жеманно  подставила  губы,  не  отталкивая   его   и   не
воспламеняясь: игра ведь, не взаправду... Но тут, словно бревном по  голове,
ударил Прохора злой, сиплый, как у пьяницы, голос, скандально заоравший:

   Целовала Прохора,
   После три дня охала,
   Купец в лодочке уплыл,
   Таньку навек загубил.

   - Ха-ха-ха! - заржал, всколыхнулся воздух.
   - Молчи, Оська! - с хохотом закричали парни. - Он тебя  вздует...  Он  за
черкесцем сходит.
   У Прохора на голове зашевелилась шляпа. Он шагнул к кострам,  где  сидели
парни.
   - Это кто? - Его голос был упруг и мужествен. - Ты?!
   Перед ним, задрав  вверх  ноги  и  вытянув  руки,  словно  обороняясь  от
неминучей трепки, лежал на спине верзила-парень и тонким,  щенячьим  голосом
притворно выкрикивал:
   - Я.., я это. Ей-богу, я... Таперя зашибет меня купец. Вот те  Христос...
Братцы! Заступись...
   Огонь костров освещал  его  толстогубый,  насмешливо  кривившийся  рот  и
прищуренные пьяные глаза. Медные глотки сотряслись смехом.
   - Черт! - ругнулся Прохор. - Ты издеваться?! - Он ловкой хваткой сорвал с
ноги верзилы заляпанный глиной сапожище  и,  размахнувшись,  запустил  им  в
своего обидчика.
   Тот хрюкнул, вскочил и грудью полез на Прохора.
   - А, купчишка! Ты так-то?!
   - Уйди!
   - Ты наших девок забижать?! Братцы, катай его! Тут врезались  между  ними
парни, а девки подняли неимоверный визг.
   - Прошенька, голубчик! - всхлипывала Таня, увлекая за собою Прохора.
   - Мотька! Ты сдурел?.. - крепко держали верзилу  парни  и  шипели,  будто
гуси:
   - Вот подвыпьем ужо... Тогды... Без девок чтобы, без  огласки...  -  И  к
Прохору:
   - Приятель, где ты? Прохор Петров! Он же ненароком, он так... Ну, давайте
мировую.

***

   В бане огонек, но скудный свет его  не  проникал  на  волю:  единственное
оконце заткнуто старыми хозяйскими штанами.
   Парней загнал в баню дождь с грозой. Сидели на полу, плечо в плечо, возле
четвертной бутыли, тянули водку из банного  ковша.  Тесные  стены  и  низкий
потолок покрыты сажей, пахло гарью, мылом, потом,  и  все  это  сдабривалось
какой-то кислой вонью, словно от пареной  капусты.  Пили  молча,  торопливо,
громко чавкали крутопосоленный, с луком, хлеб.
   Но молчание прервал верзила. Он налил в ковш вина.
   - С предбудущим отвалом тебя, Прохор Петров... - И  не  успел  выплеснуть
вино  в  широкий  рот,  как  грянул  неимоверной  силы  громовой  удар;  все
подпрыгнули, хватаясь друг за друга: всем показалось, что баня провалилась в
тартар.
   - Вот так вдарило! - сказал кто-то.
   Беседа не клеилась: не о чем было говорить, всех связала  одна  мысль,  и
эта мысль черна,  как  стены  бани.  Впрочем,  водка  брала  свое:  молчанка
сменилась шепотом, а там и загрозили.
   Но  в  эту  минуту  Прохор  плохо  слышал.  Прохор  был  в  своей  мечте,
сладостной, влекущей. Все бурливей становится  река,  шитик  мчится  быстро,
Прохор в веслах, Таня на корме. Солнце, легкий ветер, паруса. А  по  берегам
цветы, цветы. И не  цветы,  -  червонцы,  золото.  "Таня,  золото!"  -  "Да,
Прошенька, золото". - "Таня, мы будем жить с тобой в хрустальном дворце".  -
"Да, Прошенька, да". А вот и вечер, ночь. Тихо малиновка  поет,  тихо  волна
голубая плещет, шепчутся на рябине листья. И течет горячая по жилам кровь, и
в одно сливаются влажные губы:
   "Таня, милая моя". - "Ой, Прошенька!"

***

   - Ой, Прошка! - Это там в избе.
   Сквозь зыбучий мрак непогожей ночи,  сквозь  вспышки  молний,  хлюпая  по
грязи, падая, мчался вдоль деревни Ибрагим. Торопливая дробь дождя и  глухие
раскаты грома не могли заглушить ни лая собак, ни отчаянных криков и  ругани
там, у речки, возле бани. Вот хрустнула с  крепким  треском  выломленная  из
частокола жердь, и загремел высокий знакомый голос.
   "Прошка это воюет", - с удовлетворением подумал Ибрагим, ускорив бег.  Он
натыкался во тьме на изгородь, на избы, на стоявшие среди дороги сосны,  вот
утрафил в нужный переулок  и,  шурша  обсыпавшимися  камнями,  покатился  по
откосу вниз.
   - Он чутко слышал, как свистела в воздухе  жердина,  как  пьяно  орали  и
крякали парни, вот палка щелкнула, словно по  горшку,  кто-то  крикнул:  "Ой
ты!" - и крепко заругался.
   "Прошка".
   Тьма озарилась медлительным блеском молнии. Перед  Ибрагимом  всплыла  из
мрака живая куча тел.  Вниз  лицом  валялся  Прохор,  кулаки  парней  смачно
молотили его по чем попало.
   Ибрагим остановился, улыбка скользнула по его лицу.
   - Ничего... Пускай... Пырвычка будет... - Но вдруг  его  ноздри  с  шумом
выбросили воздух:
   - Геть, геть! - и звонкая сталь у бедра звякнула по-строгому:
   - Кинжал нэ видишь?! Смерти хочешь? Цх! Режь!
   Как овцы от кнута, парни молча  -  прочь,  пьяные  ноги  не  знали,  куда
бежать, и взмокшие спины в страхе чувствовали  по  рукоять  вонзавшийся  меж
ребер черкесский  нож.  Парни  падали,  хрипели,  ползли  умирать  в  кусты,
сталкиваясь друг с другом лбами. Один бросился в  реку,  но  и  там  мстящий
клинок настиг его: парень завизжал, как поросенок, и забулькал в воде.
   А черкес меж тем стоял на месте,  добродушно  удивляясь  трусости  гуляк.
Потом шагнул к растерявшемуся Прохору, ощупью сгреб его за  шиворот,  высоко
приподнял, как ягненка, и встряхнул:
   - Будэшь дэвкам бегать?! Будэшь водку жрать?! Прохор шипел, плевался.
   - Геть! - крикнул  Ибрагим  и  швырнул  его  на  землю.  Прохор  внезапно
протрезвел  и  вмиг  проникся  к  Ибрагиму  уважительным  страхом,  себя  же
почувствовал маленьким, несчастным. Он всхлипнул, словно наказанный ребенок,
и, виновато съежившись, поплелся домой.
   За ним угрюмо, важно  шагал  черкес.  Ему  хотелось  приласкать  Прохора,
заглянуть в его глаза, сказать теплое, ободряющее слово.
   - Другой раз ребра ломать будэм! Щенка худой! - визгливо крикнул он.
   Прохор, пошатываясь, надбавил шаг.
   Парни всю ночь до зари буйным табуном ходили по деревне,  останавливались
возле дома Татьяны, вызывали черкеса на честный кулачный бой.
   Поутру Татьяна плакала горько, щеки ее горели от  двух  звонких  пощечин,
что влепил отец. Мать, пофыркивая, возилась у печки и растерянно  сморкалась
в фартук.
   А черкес,  засучив  рукава,  усердно  скреб  кинжалом  вымазанные  дегтем
ворота, смывая с них девичий позор. Татьяна уткнулась лицом в подушку, плечи
вздрагивали, катились слезы.
   И еще нужно Татьяне плакать много-много. Прохор Петрович! Прощай.

7

   Погода стояла мрачная, накрапывал дождь, и на душе у Прохора мрачно.
   Деревня Подволочная, где жила  Татьяна,  далеко  осталась  позади.  Шитик
беззвучно скользил вперед, обгоняя дремотные речные  струи.  Поросшие  лесом
берега томили своим однообразием, и все кругом, под туманной  сетью  мелкого
дождя, было серо, скучно.
   На обгорелой лесине, изгибая шею, надсадисто каркала ворона, точно костью
подавилась: кх-кар, кх-кар. Две сороки стрекотали у самой реки,  на  окатном
камне, блестевшем от дождя.
   Угрюм-река наводила на Прохора тоску. Шитик тянуло вперед, а мысли  юноши
возвращались все к ней, к Татьяне, и никак он не мог направить их в  деловое
русло.
   - Будет, побаловался.., надо и за работу, -  говорил  он  сам  себе,  как
искусившийся  в  жизни  человек,  деловито  вынимал  книжечку,   зарисовывал
повороты реки, всякий раз точно отмечая время.
   -  Эй,  Фарков!  А  как  называется  этот  ручеек?   Константин   Фарков,
чернобородый мужик, лет пятидесяти, длиннорукий, жилистый, скуластый,  сидел
в лопашных веслах. Он нанялся поводырем - вроде лоцмана, - он поведет  шитик
до Ербохомохли, до последнего жилого места на Угрюм-реке.
   Фарков утер рукавом серого азяма вспотевший лоб.
   - Это не ручеек, а старица, протока. Вот ужо она версты через три  широко
выйдет.
   Прохор отметил в книжке. А  на  полях  написал:  "Таня,  Таня...  Я  тебя
люблю", потом перевернул страницу и  стал  рисовать  по  воспоминанию  милое
лицо; за лицом явилась шея, нагая грудь. Прохор сладко  вздохнул,  покосился
на сидевшего в корме Ибрагима и густо зачеркнул рисунок.
   - А вот тут Аздтипово плесо зачинается, - раздался крепкий  лесной  голос
Константина. Он стал рассказывать плавно, мерно;  он  много  знает  забавных
случаев, любопытных историй в этой дикой таежной стороне. -  А  с  Антиповым
плесом дело было так. Значит, стояло зимовье - вот ужо  мимо  поплывем  -  в
зимнее время туда ямщики завертывают греться да  чайку  попить.  И  жил  там
старик Антип, а  невдалеке  от  зимовья  похоронена  тунгуска,  раскрасавица
девка, шаманством занималась, волховством. Вот  она  вставала  по  ночам  из
своей могилы и пошаливала по тайге, очень всех пугала...
   Прохор весь душой и телом тут, на шитике, но вот внезапно очутился там, у
Тани, и вновь пережил недавнюю гнетущую разлуку с ней. "Надолго  ли?  Может,
навсегда!"
   - А морозище палящий был: плюнешь - слюна камнем падает. А он - привечный
ему покой - в одних портках да рубахе. Так навовсе и замерз.
   - Кто это? - очнулся Прохор, губы его дрожали, щекотало в горле.
   - Как это?.. Антип... Нешто не слыхал сказ-то мой? Глаза Прохора все  еще
далекие, затуманенные, но все-таки он овладел собою:
   - Расскажи. Мне интересно.
   - Вот я и говорю, - начал Фарков недовольным голосом. -  Она,  эта  самая
колдовка-то, шаманка-то, раз середь ночи к Антипу и объявись возьми. Да  как
крикнет: "Ей, вставай, Антип! Я, мертвая,  к  тебе  пришла,  гулять  пришла,
плясать пришла!.." А сама ударила ладонь в ладонь, подбоченилась - в красном
во всем, в  бисере,  -  да  как  пошла  трепака  откалывать,  только  вихорь
засвистал по зимовью. Тут наш Антип заорал с перепугу благим матом:
   "Сгинь, нечистая сила, сгинь!", да в одном бельишке, босой по морозу-то -
дуй, не стой! Дак, веришь ли, пятнадцать верст без передыху отмахал,  а  тут
торнулся, значит, в сугроб носом и застыл... Белый весь лежит,  белей  снегу
белого, и глаза белые, остеклели, как у судака... Вот, брат.
   - Удивительная вещь... - Прохор с любопытством поглядел на Фаркова и стал
записывать.
   - Врешь складно, - крикнул Ибрагим. - По башке веслом тебя! Нэ ври!
   В середине шитика сделана крыша из брезента, натянутого  на  дугообразные
упруги. Поэтому, чтоб лучше разглядеть сидевшего в  корме  Ибрагима,  Фарков
вытянул шею, бросил весло и сказал:
   - Как это - вру? И Прохор тоже:
   - Ничего не врет. - Ему хотелось досадить  Ибрагиму  за  вчерашнее,  и  в
Фаркове он почувствовал своего союзника.
   Углы рта Ибрагима с подрубленными  черными  усами,  с  окладистой  черной
бородой, подтянулись к ушам. Ибрагим ядовито ухмыльнулся:
   - А ты видал, кто к Антыпу приходил?.. Может,  баран  приходил!  И  какой
слово говорил - ты слыхал? Может, мертвый старик тебе толковал?
   Прохор было ощетинился, Но вдруг захохотал:
   - А верно ведь.
   Фарков в недоуменье помигал, засопел и лениво взялся за весла.
   - Такой слых в народе...  Я  почем  знаю...  -  растерянно  сказал  он  и
уставился в булькающую под веслами воду.
   Небо прояснилось. Луч  заходящего  солнца  прорезал  облака.  Все  кругом
сделалось приветливо и нежно, словно улыбка девушки, только что  переставшей
плакать. На душе у Прохора тоже стало  хорошо.  Его  подзуживало  дружелюбно
пошутить над провравшимся Фарковым, но тот был мрачен, все так же смотрел  в
воду и сердито бухал веслами. Весь вечер плыл в молчанье, и когда  река  под
сгустившимся сумраком сделалась обманчива, Фарков скомандовал:
   - Вороти к берегу! Круче, круче!
   Упругим поворотом шитик стал резать воду, и вскоре дно его  зашуршало  по
прибрежному песку.
   Разложили костер, сварили чай и двух застреленных в дороге  уток.  Фарков
все еще мрачен,  молчалив.  "Нет,  он  не  врун,  он  все-таки  оправдается,
докажет", - так говорили его чуть раскосые черные глаза.
   Стемнело. Река, тайга и небо слились в  одно.  Но  вот  взошел  месяц,  и
картина сразу изменилась:  на  противоположном  берегу  обозначились  темная
щетина леса, песчаный откос и торчавшие в реке коряги,  возле  которых  тихо
плескалась вода, играя голубоватым серебром под лучами месяца.
   - Сорок верст  здесь  будет,  -  проговорил  Фарков.  -  Эвот  и  зимовье
Антипово, - и указал рукой за реку. - Видишь, месяц в стекла бьет. И шаманка
там схоронена.
   Прохора взяла легкая оторопь, но он с молодым задором сказал:
   - Аида туда!.. Посмотрим...
   - Аида!
   И быстро переплыли реку.
   Когда подошли к зимовью, у Прохора заколотилось сердце.  Фарков  отбросил
кол, припиравший снаружи дверь, и оба они, набожно перекрестившись,  шагнули
в избу. Кромешная тьма в избе. Должно быть, месяц скрылся в облаках.
   - Что это? - прошептал Прохор.
   - Где?
   Ему показалось: светятся во тьме два горящих угля, как пара волчьих глаз.
Вот всколыхнулся воздух, что-то мягко  прошумело,  угли  погасли,  но  через
мгновение вновь загорелись в другом месте. Прохор уцепился за руку мужика.
   - Ничего... Это я знаю кто... Это филин, - сказал Фарков спокойно,  зажег
огарок и направился в угол, где светились глаза. Но там ничего не оказалось,
кроме черной закоптевшей иконы.
   - Оказия, - протянул он, осматривая все углы, - это она, стало быть...
   - Кто?
   - Ну, кто, кто... Не понимаешь, что ли?  Прохор  не  заметил,  что  голос
Фаркова борется со страхом, и весело сказал:
   - Интересно!..
   Фарков с удивлением посмотрел на него и, пристыдившись, успокоился.
   - Вот плешастый-то твой не верит, а, между прочим, после Антипа здесь жил
солдат из деревни Оськиной. Поплывем мимо, -  можешь  справиться.  Ему  тоже
видимость была, вот в это самое оконце колдовка-то к нему лазила,  -  Фарков
поднял над головой огарок. - Видишь?
   В верхнем конце под самым потолком - дыра.
   - Вот шаманка и летала кажину божью ночь  к  солдату,  а  тот  выпить  не
дурак, да в пьяном  положении  с  тунгуской-то  и  снюхался.  Да  как  и  не
слюбиться. Уж очень собой-то пригожа была, не девка - сахар.  Сильно  солдат
одобрял ее. Ведь солдат-то думал, что она живая, а  на  поверку-то  вышло  -
мертвая, самая настоящая покойница.
   - А где же она похоронена?
   - Вот пойдем, коль не боишься.
   Прохор с тревогой осмотрелся.  Живая  тьма  сгущалась,  напирала,  хотела
притушить огарок, как морской маяк волна. Чужие тени мягко шмыгали во  тьме,
падали, вставали, тянулись к Прохору. Вот словно бы ударили ладонь в ладонь,
и с тихим смехом кто-то пустился в пляс - ближе,  ближе  -  кто-то  голубой,
трепещущий, холодный.
   - Пойдем, Фарков! - в страхе метнулся Прохор к двери.
   - Ты чего? Это ж месяц.
   В окно, как призрак, тянулся свет луны, тени приникли к полу, присмирели,
и тьма стала неподвижной, выжидающей.
   Шли густыми зарослями. Месяц освещал им  путь.  Пихтач,  сосны  и  боярка
цеплялись за Прохора, предостерегающе шумели, не пускали, с размаху хлестали
по лицу.
   - Ну, вот смотри, - сказал Фарков, кивнув вверх и закуривая трубку.
   На двух  врытых  высоких  столбах  лежала  колода.  Она  сверху  прикрыта
широкими кусками бересты. Береста голубела и, казалось, вздрагивала,  словно
лежавший под ней мертвец тяжко вздыхал.
   "Это ветром", - одинаково  подумали  оба,  но  голубой  тихий  воздух  не
колебался. Месяц привстал на цыпочки и никак не мог  подняться  над  тайгой,
только лениво поводил серыми бровями: "Эй, вы! Полунощники!" В  щель  колоды
свисал плетью черный жгут.
   - Это ее коса... Шаманки-то...
   - Черная какая!
   Голоса их казались чужими, словно звучали из-под корней тайги.  Взглянули
друг на друга: лица бледно-зеленые, как у мертвых.  Прохор  ощутил  в  груди
щемящий холодок.
   Вдруг, внезапно вскрикнув, они кинулись прочь. Жуткий страх мчал их через
тьму и непролазную трущобу, как белым днем по широкой степи.
   Шитик бестолково резал воду, белые весла судорожно  взмахивали,  хлопали,
словно окоченевшие руки утопающего. А вслед несся из тайги  свирепый  свист.
Но Прохор, опамятовавшись, понял, наконец, что это из его собственной  груди
вылетает со свистом воздух. Он бросил весла и  отер  со  лба  холодный  пот.
Обоим было до смерти стыдно. Избегали смотреть друг  другу  в  глаза  и,  не
перемолвившись словом, оба повалились спать.
   Сон  Прохора  неспокойный,  огненный.  Красное-красное  -  кровь.   Земля
красная, небо красное, красная тунгуска в  кумачах,  шаманка:  "Бойе,  друг,
обними меня!.. Ну, крепче, крепче!" Истомно,  жарко  Прохору,  сладостно.  И
слышит он голос: "Вставай, Прошка... Время!"
   Прохор проснулся. Ибрагим трясет его за плечо и смотрит строгими  глазами
ласково.

***

   Утро было погожее, ясное. Шитик шел медленно. Река текла с ленивой негой,
словно еще не пробудилась от зеленых грез.
   Стали попадаться взгорки. Вдали маячила обнаженная грудь скалы.  Голосила
ранняя кукушка, влюбленно кричали утки в камышах.
   - Ты чего вчера испугался? - тихо спросил Прохор.
   - А ты?
   - Я, на тебя глядя, побежал.
   - А я, паря, на тебя.
   Оба улыбнулись и замолкли. Река круто повернула вправо, навстречу солнцу.
Вода заблестела, как расплавленный металл. Прохор зажмурился.
   -  Мне  послышалось,  будто  колодина  затрещала.  С  шаманкой-то...  Как
хрустнет! - сказал Фарков. Прохор, щурясь, взглянул на него удивленно;
   - А я слышал голос тунгуски: "Бойе, друг, обними меня!.." Ясно так, ясно.
   - Врешь?!  -  И  лицо  Фаркова  вытянулось,  глаза  стали  серьезными.  -
Точь-в-точь,  как  тому  солдатишке...   Точь-в-точь.   -   Он,   крадучись,
перекрестился.
   - Ты что? Может, лешатика видышь?! Мордам крестишь?! - крикнул Ибрагим.
   - Нет, - ответил Фарков. - Сегодня година моей бабушке...
   Прохор задумался. Сон и  волшебная  явь  встревожили  его.  Где-то  вдали
печаловалась иволга. Прохор вздохнул.
   - Нэ надо голову вешать! Надо прамо! - бодро проговорил Ибрагим.
   - А вот скоро работа будет... Не заскучаешь, - сказал Фарков. -  Чу,  как
шумит... Это называется Ереминский порог.
   Действительно, лишь  повернули  прочь  от  солнца,  послышался  шум,  как
отдаленный шелест леса. Течение становилось  все  слабее  и  слабее,  а  шум
порога возрастал, и, после нескольких изгибней  реки,  быстрая  волна  вдруг
подхватила шитик.
   - Правей! - кричал Фарков,  его  голос  сливался  с  шумом.  -  Нешто  не
видишь?!
   Ибрагим со всех сил навалился на весло и стиснул зубы, а  шитик,  застряв
на камне носом, стал поперек реки и накренился. Фарков соскочил в воду. Вода
не доходила до колен. Фарков взял наметку и, борясь с течением,  пошагал  от
берега к берегу, измеряя глубину. Он что-то прокричал, махнул  рукой,  опять
прокричал, но говор воды дробил и путал звуки.
   - Нет ходу, - сказал он, приблизившись.  -  Скидывай,  Ибрагим,  штаны...
Давай глубь искать.
   Пошли оба щупать воду, а  Прохор  стал  зачерчивать  в  книжку  положение
порога. Но лишь он отвлекался от  работы,  как  в  его  воображении  вставал
печальный образ Тани, а в душе вновь  оживало  чувство  одиночества.  Почему
Ибрагим таким зверем заорал на него, когда Прохор хотел взять с собою  Таню!
Осел. Как он смеет!
   Но вот, словно одуванчик под порывом  вихря,  развеялся  образ  Тани,  и,
вместо грустного, в слезах, лица, задорная улыбка, бисер, колдовские кумачи:
"Бойе, друг!.." Прохор раздражительно отмахивается и долго,  с  любопытством
смотрит в воду: струи быстро мчат под ним,  извиваясь  меж  камней.  У  него
рябит в глазах. Он переводит их на берег, и все, что видит перед собою,  все
движется, плывет, плывет: кусты боярки и калины, зеленый луг, тихая тайга  -
все подхвачено обманчивым потоком и -  что  за  черт!  -  опять  тунгуска  в
красных кумачах извивно крутится в удалом танце,  ма