всем глюпый  рюсска  пословиц:  "Огонь  не
туши"?
   - "С огнем не шути", - снисходительно улыбаясь, поправил отец Александр.
   Чрез мутную, все еще державшуюся  в  воздухе  дымовую  пелену  доносились
откуда-то раскаты грома.
   - А, кажись, дождиком  попахивает,  -  огладил  белую  бороду  Иннокентий
Филатыч.
   - Ты! Пророк... - сердито цыкнул на него Прохор, рассматривая пожарище  в
бинокль.
   Но в стекле, как в зеркале, пожар чудился холодным, мертвым. На  деле  же
было совсем не так.
   Узкая полоса тайги меж огненными лавами - стихийной и искусственной - все
более и более сжималась.  Два  огромных  пламенных  потока  шли  друг  другу
навстречу. Вся живая тварь в этой полосе  -  бегучая,  летучая,  ползучая  -
впадала в ужас: куда ползти, куда бежать?
   Стада зверей, остатки неулетевших птиц, извивные кольца скользких гадов -
вся тварь трагически обречена сожжению. В еще  не  тронутой  полосе,  длиной
верст в двадцать и шириною не более  версты,  как  в  пекле:  воздух  быстро
накалялся, и резко слышался гудящий гул пожара, свист вихрей,  взрывы,  стон
обиженной земли. А красное небо, готовое придавить тайгу, тряслось.
   От звуков, от дыма, от вида небес звери  шалели.  В  смертельном  страхе,
утратив инстинкт, нюх, зрак,  одуревшая  тварь  заполошно  металась  во  все
стороны. Летучим прыжком, невиданным скоком звери кидались вправо, влево, но
всюду жар, смрад, огонь. И вот, задрав хвосты, высунув языки, звери  неслись
вдоль линии огня. Но и там нет выхода: огни смыкались. Звери безумели. Глаза
их кровавы. Оскал зубов дик, в желтой пене. Звери молча  вставали  на  дыбы,
клыками "впивались друг другу в глотку, хрипели, падали.  Сильные  разрывали
слабых, в беспамятстве грызли себя, истекали кровью,  шерсть  на  живых  еще
шкурах трещала от жара.
   Малая белочка, глазенки - бисер, хвост пушист. Торчит на вершине высокого
дерева, вправо и влево огонь.  А  белке  -  плевать:  ведь  это  игра.  Чтоб
прогнать резкий страх, белка играет в беспечность. Унюхала шишку - ив лапки,
и к мордочке. Справа огонь, слева огонь. "Не страшно, не страшно,  -  бредит
безумная белка, - сон, сон, сон". "Стра-а-шно!" - каркает, ужавшись к стволу
под мохнатую лапу  кедра,  столетний  с  проседью  ворон;  у  него  перебита
ключица, висит крыло. Белка в испуге сразу вниз головой по стволу  к  земле.
Но земля горит. И - вверх головой, в страхе, к вершине. Вверх, вниз,  вверх,
вниз - все быстрей и быстрей носится белка. Но вдруг теряет сознание,  комом
падает в пламя. Пых и - конец.
   Медведица бьет пестуна в темя крепким  стяжком,  череп  молодого  медведя
треснул, распался. Стервятник, матерый  медведь,  задушив  другого  медведя,
разворачивает с дьявольской силой пни, камни, лезет в берлогу, тяжело дышит,
с языка - слюна, валится, как пьяный, на толстый  пласт  кишащих  в  берлоге
скользких гадов. Их загнал сюда  жар.  Раздавленные  гады,  издыхая,  шипят,
смертельно жалят медведя, медведь ревет  дурью,  катается  с  боку  на  бок,
рявкает, стонет, как человек. Дым,  огонь  напыхом  хлынул  в  берлогу  и  -
смерть.
   Смерть всему, смерть всякой твари, гнусу, медведю,  птице,  даже  мудрому
филину - смерть. Смерть бессмертному вещему ворону. Всякому  дереву,  всякой
былинке, воздуху, духу, запаху, тлению - смерть!
   ...Вот две стены пламени, по сотне верст каждая, идут  друг  на  друга  в
атаку, в  атаку,  в  атаку!..  Вверху  воют  ураганные  смерчи  раскаленного
воздуха. Орлы  и  орлята,  запоздало  спасаясь  от  смерти,  взлетали  ввысь
вертикальным  винтом,  но,  ударившись  в  своды  раскала,  падали  горящими
шапками, шлепались о землю углем. Температура - тысяча градусов, сила бури -
баллов двенадцать, а может, и сто...
   Две  стены  пламени  стали  загибать  своды  синими,  желтыми,   красными
вспышками друг другу навстречу. И вот своды замкнулись на  всем  протяжении.
Страшный гул прогудел над тайгой,  земля  задрожала,  и  сотряслись  небеса.
Будто тысячи одноногих Федотычей залп за залпом грохали из всех пушек мира.
   - Конец, конец... - сказали на башне, вздохнули. Каждый сказал по-своему,
и по-своему каждый вздохнул.
   - Конец, -  сказали  и  рабочие  внизу.  Подобрав  в  тайге  убитых,  они
вернулись домой.
   Пожар на сотню верст кругом оградил стеной опустошенного пространства все
предприятия Прохора Петровича, положив предел огню. Прохор спасен.
   Пожар-разрушитель догорал бы еще целую  неделю,  и  целую  неделю  воздух
продолжал бы быть отравлен дымом. Но к ночи хлынул с громом  проливень-дождь
и, обладая несокрушимым могуществом, в одночасье вбил в землю и дым и огонь.
Ни уголька, ни головешки.
   - Дождевное лияние, - высокопарно заметил отец Александр.
   Туча быстро ушла. Все концы неба просветлели.
   - - Проклятая!.. Анафема!.. - вслед уходившей туче злобствовал Прохор.  -
Где ты, дьявол, раньше-то была?!
   Но туча ушла не совсем, ее тяжелый мрак навсегда остался в  лице  Прохора
Громова, заполз в зрачки, объял неистребимым унынием всю его душу.

***

   ...И если зазвучит струна, то другие,  включенные  в  аккорд  струны,  ей
тотчас ответят. Таков закон детонации. Кэтти сидела у  себя  одна  со  своей
тоской всю ночь.
   Экзамены кончились, школа закрыта, весна не ждет, гроза разрядила воздух.
А в душе по-прежнему все та же хандра, дым, хмарь.
   Ночь. Электричество притушено красной кисеей. Поэтому  комната  в  легком
зареве. Чуть золотятся рамы картин. Нетронутая  кровать  печальна,  одинока.
Канарейка в клетке встряхнула перышки, побредила, открыла бисерный глазок на
Кэтти.
   - Здравствуй, девушка, - чирикнула она, но Кэтти  не  слыхала.  Канарейка
защурила свой бисерный глазок.
   Кэтти  посолила  кусочек  черного  хлеба,  понюхала  его,  выпила   рюмку
зубровки, широко открыла глаза, чуть наклонила  голову,  прислушалась,  как,
впитываясь в кровь, томит вино. Пожевала соленую  корочку,  опять  налила  и
выпила.
   Кэтти подурнела: проморщинилась кожа у глаз, губы  стали  невыразительны,
вялы. Она - украдкой, тайно - пьет давно. Чернила, бумага, отец об  этом  не
знают. Не знает никто.  Но  отпечатки  каждого  мига  четко  кладутся  в  ее
собственном  сердце  и  где-то  в  сферах  эфира.   Невроз   сердца,   нервы
расшалились, покровы тела анемичны, - так сказал врач.
   - Надо встряхнуться вам, барышня, - сказал он. "А как?"  Врач  улыбнулся,
мотнул бородой и с вульгарной ужимкой развел руками.
   Кэтти пьет пятую рюмку и нюхает корочку. Стоило с ним ходить в  дыму,  по
тайге, уединяться. "Глупец! Невменяемый". Правда, поцеловал, но  как?..  Так
прощаются с мертвым. И хоть бы полслова о любви, о женитьбе, хоть бы признак
страсти. Ну схватил бы, бросил бы, сделал бы мерзость! Она, конечно, дала бы
ему оплеуху. "Но он же мужчина! Болван. Мечтает о Нине. Дурак. Он в сто  раз
хуже Ферапонта! Заграничный урод!"
   Мистер Кук лежит на кровати. Он зверски икает. Иван подает  стакан  воды,
говорит:
   - Это кто-нибудь вас вспоминает, барин. А вы вот энтим пальцем в небо,  а
сами твердите: "Икота, икота, сойди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на
всякого..." И - как рукой.
   Кэтти пьет шестую рюмку, сплевывает, закрывает лицо белыми ладонями, тихо
хохочет. Сквозь пальцы слезы текут. Кэтти  вырывает  из  прически  гребенки,
шпильки, кидает их на пол, валится головою на стол. Резкий, пронзающий  душу
всхлип. Канарейка встряхивается желтым тельцем, опять открывает из  дремы  в
дрему свой бисерный глазок. Дрема в розовом  зареве.  Свет  лампы  призакрыт
вуалем.
   ...Рука еще раз тянется к сегодняшнему письму. Строчки милой приятны пред
сном, как молитва монаху. Протасов быстро находит эти строчки.
   "Андрей! Мне страшно подумать, не только сказать, но, кажется.., я  люблю
тебя..."
   Сердце Протасова дрожит, и, наверное, где-то дрожит сердце Нины.
   Дьякон вернулся домой без рясы. Манечка пилит  его  немилосердно.  Дьякон
притворяется, что слушает внимательно, но думает о  другом:  о  той  снежной
ночи с Кэтти. И смешливо грустит: вот если  б  он  до  того  случая  потерял
рясу... Эх, дурак, разиня!
   - Манечка!.. Влетело мне в голову расстричься... - бредит он.
   - Что? Что? Спи знай.
   Дьякон мямлит что-то и вскоре испускает мужественный храп.

5

   Убитых лесорубов вычеркнули из списка живых, составили акт.  Сделав  свое
дело, рабочие чувствовали себя героями. Стали терпеливо  ожидать  исполнения
хозяйских клятв.
   Проливень с  громом  сменился  холодами.  Внутренне  похолодел  и  Прохор
Громов. Моросил мелкий дождь, краски природы помрачнели.  Мрачнел  и  Прохор
Громов. Но все-таки неистребимый дух алчности подсказал ему  способ  извлечь
пользу из несчастья.
   Говорили в кабинете с глазу на глаз, тайно:
   - Вот тебе адреса моих кредиторов, адреса заводов, фирм. Завтра чуть свет
поезжай в Питер. Найдешь нужных людей. Заметки в двух-трех газетах. И  -  по
четвертаку за рубль. Понял?
   - Понял. Вот это по-коммерчески!..  -  И  Иннокентий  Филатыч  оскалил  в
широкой улыбке свои белые вставные зубы. - Два раза сам так делывал.
   - Вот тебе пока чек на двадцать пять тысяч. Коммерсантам, в случае удачи,
вышлю чеками же. Только знай! - и Прохор по-сердитому загрозил пальцем:
   -  Носы  не  кусать,  в  тюрьму  не   попадаться.   Вообще   вести   себя
по-деловому...
   - Как можно! - замахал руками старик. - Эдакое поручение, да  чтобы  я...
Даю крепкое купецкое слово... Образ Христа целую! - Старик торопливо прикрыл
носовым платком сиденье плюшевого стула, встал на платок грязными сапогами и
набожно приложился к иконе.
   Прохор дал приказ выплатить рабочим жалованье не  талонами,  а  наличными
деньгами. Контора выдала людям сто тысяч.
   Обогатившийся народ хлынул обогащать частных торговцев: у тех все есть  и
все много дешевле. На следующий день, велением Прохора, пристав  закрыл  все
частные лавки, а  купцов,  своих  вчерашних  друзей  и  собутыльников,  стал
выселять за черту предприятий. Упорствующих хватал, сажал в чижовку.
   Рабочие поняли, что, хотя одно из  их  требований  удовлетворено,  однако
Громов снова загоняет их в свои магазины, хочет вернуть  в  карман  выданные
конторой деньги. Шепотки пошли, сердитое ожидание, что будет дальше.
   А дальше наступила неизбежная череда событий, в круг  которых  своевольно
ввергал себя Прохор Петрович Громов.
   В сущности неопытный взор мог бы скользнуть мимо этих событий равнодушно,
- настолько они, взятые в отдельности, ничтожны, естественны.  Для  простого
умозрения эти события, казалось, возникали случайно,  на  самом  же  деле  -
железный закон борьбы  двух  враждующих  сил  нанизывал  их  на  общую  нить
неизбежности. А нанизав... Впрочем, предоставим все времени.
   Мы склонны утверждать, что вся жизнь, все  грани  жизни  Прохора  Громова
созданы им самим, и отнюдь не случайны. И поступки всех персонажей; от  Нины
до Шкворня, до волка, связавших судьбу свою с Прохором Громовым, сделаны  им
же, то есть Прохором Громовым. В это мы верим, ибо мир весь - в  причинах  и
следствиях.
   Так, Анна Иннокентьевна, мягкотелая вдова, согласилась быть  женою  Ивана
Иваныча Прохорова, человека в больших годах. Вот  вам  первое  следствие,  а
Прохор Петрович - причина. Прохор пошалил с нею, разжег ее сердце, обидел. И
вот бабья месть: "На же тебе, на, хоть за старика,  а  выйду,  назло  выйду,
на!" Надоело  ей  все,  захотелось  сменить  декорации,  чтоб  начать  новый
спектакль своей жизни. Она,  пожалуй,  и  не  вышла  бы,  да  настоял  отец:
"Обязательно выходи. Ивана Иваныча надо ублажать. А почему - в скорости сама
узнаешь".
   Иван Иваныч венчаться у отца Александра не  пожелал:  огласка  неприятна.
Уехал в село Медведеве. И, не умри Анфиса,  -  он  не  плакал  бы  горько  у
могильного креста ее, а может, женился бы на ней. И, не пожелай Прохор, чтоб
его отец очутился в сумасшедшем доме, - Иван Иваныч не играл бы в  маскарад:
он был бы не Иваном Иванычем, а, как всегда, - Петром Данилычем Громовым. И,
не будь Петр Данилыч  поневоле  Иваном  Иванычем,  -  его  новая  жена  Анна
Иннокентьевна Громова, узнав лишь на второй день свадьбы,  кто  муж  ее,  не
рыдала б навзрыд, не  билась  бы  головой  в  стену  и,  потрясенная  грехом
кровосмешения, не выкрикивала б, как сумасшедшая: "Стыд  на  мою  головушку,
стыд!" Беременная от сына вчерашнего мужа своего, она вся впала  в  душевный
мрак; исхода не было, - она стала подумывать о петле.
   Иначе не могло и быть. Потому что  нашего  Прохора  родил  Петр  Данилыч,
развратник и пьяница. Петра же Данилыча родил дед Данило, разбойник.
   Яблоко, сук и яблоня - все от единого корня, из одной  земли,  уснащенной
человеческой кровью.
   Неотвратимая закономерность этого сцепления  причин  и  следствий  давала
себя знать и там, у Прохора.
   Приехал назначенный на  предприятия  Громова  жандармский  ротмистр  Карл
Карлович фон Пфеффер.  С  ним  унтер-офицер  Поползаев  в  помощь  жандармам
Пряткину  -  Оглядкину.  И  еще  рота  солдат  "для  поддержания,  в  случае
надобности, силой оружия спокойствия  и  порядка".  При  роте  два  офицера:
пожилой, без усов, толстяк Усачев и молодой, с большими запорожскими  усами,
Игорь Борзятников.
   Он, вероятно, станет  супругом  Кэтти.  По  крайней  мере  таков  замысел
автора. Но что будет в жизни, - автор не знает: может быть, Кэтти  сойдет  с
ума, может быть, мистер Кук, вместе с  лакеем  Иваном  и  Филькой  Шкворнем,
выкрадет Кэтти из-под венца и  умчит  ее  на  тот  свет,  в  Новый  Свет,  в
Соединенные Штаты Америки. А может случиться  и  так,  что  Кэтти  отравится
ядом.

***

   - Ах, какое несчастье, ах, какое несчастье! - деланым  голосом  восклицал
Парчевский и с соболезнованием покачивал головой. - Вы, голубчик, Иннокентий
Филатыч, поскучайте, я живо напишу. Я все  уразумел  из  ваших  слов.  Может
быть, коньячку выпьете или водочки?
   - -Ни в рот ногой... Не пью-с,  -  потряс  бородой  тароватый  старец.  -
Лимонадцу можно-с.
   - Вот боржом. - Владислав Викентьевич удобно усадил  выгодного  гостя  за
преддиванный столик, а сам сел к письменному столу и приложил к  белому  лбу
карандаш, сбираясь с мыслями.
   - И механический завод сгорел?
   - И механический завод как бы сгорел.
   - Ну, а новый дом Прохора Петровича, лесопильные заводы, мельница?
   - И новый дом как  бы  сгорел,  и  мельница  как  бы  сгорела,  а  старая
лесопилка сгорела дотла, и шпалы и  тес...  Ой,  ой!..  Убытков  страсть!  -
Старик прослезился и вытер глаза платком.
   Владислав Викентьевич вдруг по-сатанински улыбнулся и сказал самому себе:
"Ага!" Карандаш ото лба легким вольтом прыгнул на белое поле бумаги. Погоняя
одна  другую,  строчки  ложились  быстро.  Старик  битый  час   рассматривал
интересные альбомы с голыми девками. Статья окончена.  Парчевский  сиял.  Он
размножит ее и сегодня же сдаст в газеты. У него везде связи. Недаром же  он
- племянник губернатора. По протекции дяди он служил теперь  в  министерстве
путей сообщения.
   Старик, причмокивая, прослушал статью со вниманием. В статье говорилось о
стихийном бедствии, о небывалом таежном пожаре, "как будто" уничтожившем все
предприятия миллионера П. П. Громова. Большинство  предприятий  застраховано
не было. Фирме "как будто" угрожает крах.
   Статья написана дельно, убедительно,  подтверждена  дутыми  цифрами;  она
производила впечатление корреспонденции с места. И была подписана:  "Таежный
очевидец".
   - Очень правильно... Закатисто!.. - прищелкнул языком старик.
   - Да уж я...  Чего  тут...  -  похвалил  себя  Парчевский,  и  лицо"  его
раскололось  надвое:  пухлый  рот  и  щеки  улыбались:  "Меня-то,  мол,   не
проведешь, я, мол, все давно понял"; глаза же были серьезны,  требовательны,
будто хотели сказать: "гони монету".
   - Теперича постанов вопроса таков, - учуяв полуявные помыслы Парчевского,
сказал старик, потирая руки. - Надо собрать всех кредиторов  на  чашку  чаю,
рубль ломать. Вы, дорогой мой, Владислав Викентьевич, должны  мне,  старику,
помочь. Переговорите кой с кем лично, особливо ежели с  заводами.  С  выгоды
получите один процентик-с. И кроме  сего,  вас  никогда  не  забудет  Прохор
Петрович.
   - На какую сумму будет сделка?
   - Так, полагаю, - не меньше полмиллиончика...
   - Тогда процент мал. Три процента.
   - Что вы-с!.. Пятнадцать тысяч? Высоко хотите летать...
   - Риск... Как будто за такие дела можно и в тюрьму  сесть.  А  впрочем...
Давайте уповать на "как будто".
   - На" "как будто"? Вот, вот! Это самое... И пронырливые  глазки  старика,
подмигивая Парчевскому, утонули в смешливых морщинках, как в омуте.
   - А как Нина Яковлевна? Она дома?
   - Дома-с, - соврал старик и, хлопнув себя по лбу, заморгал бровями:
   -  Ба-ба-ба!  Вот  старый  колпак...  Вотхра-поидол...  Ведь  забыл   вам
поклончик от Нины  Яковлевны  передать...  Ах,  ах!  -  убивался,  паясничал
старец. - Как уезжал, она позвала меня и говорит  мне:  "Обязательно  разыщи
дорогого моему сердцу Владислава Викентьевича..." И  адрес  дала  ваш,  угол
Невского и Знаменской...
   - Откуда ж она...
   - Да уж... Сердце сердцу, как говорится.., весть подает. Уж  я  врать  не
стану...
   Красивое, с гордым профилем лицо Парчевского на этот раз засияло целиком.
   - Ах, милый Иннокентий Филатыч!
   - "И передай ему, говорит, что я его помню и, может  быть,  думаю  о  нем
день и ночь..."
   - Преувели-и-чиваете, - радостно замахал Парчевский на плутоватого старца
веселыми руками. - Не сказала ли она "как  будто  думаю"  и  "как  будто  бы
помню"?
   Старик было тоже засмеялся, но тотчас же сбросил с себя смех.
   - Поверьте, - сказал он, - Нина Яковлевна очень даже  о  вас  тоскует.  Я
сразу сметил. Ну-с, до свиданьица, дорогой! До завтра. Уж вы постарайтесь...
   - Дайте мне тысячи полторы.
   - Зачем?
   - А как же? Газетчикам дать надо, чтобы это "как будто" не вычеркнули? На
личные расходы, связанные с нашим делом, надо?
   Старик не прекословил: поплевывая на кончики  пальцев,  отсчитал  деньги,
оставил адреса кредиторов.
   Подмигнули друг другу,  расстались.  Моросил  питерский  дождь.  Асфальты
блестели.

6

   - Позвольте познакомиться с вами. Ротмистр фон Пфеффер.
   Прохор поморщился. Обменялись друг с другом напряженными  взглядами.  Оба
слегка улыбнулись: Прохор иронически, ротмистр -  чуть  подхалимно.  Высокий
блондин, голубые глаза, бачки, длинная сабля катается на колесике  по  полу,
чиркает пол.
   - Его превосходительство собирается заглянуть как-нибудь к вам лично.
   - Зачем?
   - Интересуется.
   - Вот пожар был. Прошу садиться.
   - Да, дым, я вам доложу, на всю губернию.  Даже  у  нас,  -  двусмысленно
сказал ротмистр.
   - Пожар этот стоит мне больше трехсот тысяч.
   - Да что вы? - И колесико чиркает по полу.
   -  Пришлось  сделать  большие  уступки   этим   скотам   рабочим.   Черт,
неприятность. Черт!..
   - Н-да... Я вам доложу, это н-да-а... Теплый вечерний  час.  Чайный  стол
накрыт на веранде с выходом в зеленеющий сад. В саду над кустами  малины,  "
окапывая их, работал садовник. Ему помогали сопровождавшие ротмистра Пряткин
- Оглядкин. Унтер Поползаев дежурил на  кухне.  Карл  Карлыч  один  выходить
опасался: новое место, глушь. Чай разливал сам Прохор Петрович.  Попискивали
кусучие комарики. Карл Карлыч стращал их дымом сигары.
   Вдруг, вдали, с ветерком - "многолетие". Все гуще и громче.  Карл  Карлыч
перестал брякать ложечкой.
   - Что это?
   - Дьякон... Купается, должно быть. Верстах в трех...
   - Ах, дьякон... Ферапонт, если не ошибаюсь? Из кузнецов?
   - Он самый... А ты как же это... Карл Карлыч выпустил дым из  одного,  из
другого уголка бритого рта, сказал:
   - Списочки-с... Н-да-с...
   А с ветерком долеталовсе гуще, все выше, все крепче;
   - Благодетелю наше-е-му-у... Хозяину Про-о-охору... Гро-о-омову.
   -  Голос,  я  вам  доложу,  феноменальный,  Ротмистр,  гремя  шпорами   и
подергивая левым плечом, разгуливал по веранде.
   - Да... Это жена все