ничего, надо  показывать  товар  лицом.
Пусть. Когда старик стал кричать на девушку и махать кулаками, та с  хохотом
выбежала вон  и  больше  не  возвращалась.  А  старуха  ударила  его  в  лоб
замазанной тестом ложкой, - старик заплакал, лег возле костра и, свернувшись
калачом, тотчас же уснул.
   Лицо Прохора вновь стало юным. Он лежал, закрыв глаза, на губах улыбка. А
думы безудержно уносили его все дальше, дальше.
   Тишина. Всплескивают весла. "Должно быть, шитик". Нет, это камыши  шумят.
Нет, соболь крадется к задремавшей птице.
   - Бойе... Проснись, бойе...
   Прохор открыл глаза. Склонившись над ним, сидела девушка. Маленькие яркие
губы ее улыбались, а прекрасные глаза были полны слез.
   - Значит, хочешь уйти, покинуть?
   - Да, хочу... - сказал Прохор, и ему стало жаль девушку. - А может  быть,
останусь. Поплывем с нами.
   - Нет, нельзя... Я в тайге лежу. Меня караулят.
   - Что значит - лежу? Кто тебя караулит?
   - Шайтаны, - сказала она и засмеялась печальным смехом.  -  Еще  караулит
отец. - Она совсем, совсем хорошо говорила по-русски, и голос ее был нежный,
воркующий.
   Прохору лень подыматься. Он взял ее маленькую руку и погладил.
   - Как тебя звать?
   - Синильга. Когда я родилась, отец вышел из чума и  увидал  снег.  Так  и
назвали Синильга, значит - снег... Такая у тунгусов вера...
   Звезд на небе было много. Но самоцветных бусинок на костюме  девушки  еще
больше. Прохор ласково  провел  рукой  по  нагруднику-халми.  Грудь  девушки
всколыхнулась. Девушка откинула бисерный халми и прижала руку юноши к зыбкой
своей груди:
   - Слушай, как бьется птичка: тук-тук! - Она совсем близко заглянула в его
глаза. Нашла его губы,  поцеловала.  -  Бойе,  милый  мой,  -  в  голосе  ее
укорчивая тоска, молящий стоп.
   Прохору стало холодно, словно метнуло на него ветром из мрачного ущелья.
   - Вот, лягу  возле  тебя...  Обними...  Крепче,  бойе,  крепче!..  Согрей
меня... Сердце мое без тебя остынет, кровь остановится, глаза превратятся  в
лед. Не ветер сорвет с моих щек густоцвет шиповника, не ночь  погасит  огонь
глаз моих. Ты, бойе, ты! Неужели не жаль меня?
   Прохор в этот миг заметил сидевшую на обрывистом камне, над самой  водой,
молодую вдову-тунгуску.  Грудь  ее  дрожала  от  глухих  рыданий,  и  черные
распущенные волосы свисали на  глаза.  Прохору  вдруг  захотелось  причинить
девушке страдание, и он сухо сказал:
   - Нет, Синильга, не жаль тебя. Вот ту жаль... Синильга  молча  встала  и,
подбежав, столкнула вдову в реку, а сама возвратилась холодная.
   - Неужели густые сливки хуже  прокисшего  молока?  Эх,  ты!..  -  сказала
Синильга и легла возле него на золотом песке. - Не любишь, значит?
   - Я другую люблю, - прошептал Прохор, не в силах оторваться от  влекущего
к себе лица Синильги. - Ты прекрасна, но та лучше тебя во сто раз.
   - Ах, бойе! - вздохнула  девушка  и  вся  померкла.  -  Оставайся  здесь,
оставайся! Я научу тебя многому. Любишь ли ты сказки страшные-страшные? Я  -
сказка. Любишь ли ты песни грустные-грустные? Я -  песня,  а  мое  сердце  -
волшебный бубен. Встану, ударю в бубен, поведу тебя над лесом,  по  вольному
бездорожному воздуху, а лес в куржаке, в снегу, а сугробы глубокие, а  мороз
лютый, и возле месяца круг. Ха-ха-ха!.. Ой, горько мне, душно!
   И она заплакала и стала срывать с себя одежду, но не могла этого сделать:
словно холодное железо пристыла одежда к ее телу.  Плакала  Синильга  долго,
ломала руки  в  последней  тоске,  и  плач  ее  сливался  с  другим  плачем:
взобравшись на скатный белый камень, видимый среди  ночи  при  свете  звезд,
навзрыд рыдала с того берега вдова.  Прохору  все  еще  лень  подняться;  он
только слушал, и ничто не удивляло его.
   - Не верь вдове! Она притворщица; плачет о том, чего не было, ищет,  чего
не теряла.
   Синильга все ближе придвигалась к нему, - он отодвигался:
   - Ты холодна, как снег, Синильга.
   - Я снег и есть.
   - Синильга! Если б ты была она, я бы любил тебя.
   - Бойе! Я и есть - она, она и есть - я... Разве не узнал?
   - Я никогда не  видал  ее.  Я  только  слышал  про  нее  сказку...  Та  -
мертвая... Но я возвращу ей жизнь.
   - А я не мертвая? Я, по-твоему, живая? Бойе!  Вот,  поцелуй  меня  жарко,
жарко. Брось меня в костер твоего сердца, утопи меня в горячей своей  крови,
тогда я оживу. Ох, тяжко мне в гробу лежать одной и хо-о-лодно...
   Прохору стало жутко. Он придвинулся вплотную к  костру  и  никак  не  мог
оторваться взором от Синильги: столь прекрасна она была.
   - Значит, ты шаманка? Та самая, что...
   - Та самая.
   Словно льдина прокатилась по спине его. Задрожав, он крикнул:
   - Врешь!!!
   - Прохор Громов! - вещим резким голосом произнесла Синильга.
   - Откуда ты знаешь? Ты кто? - весь холодея, юноша вскочил.
   Та же ночь была тихая, звездная. Прохор перекрестился, вздохнул. Он хотел
тотчас же записать этот странный сон, но  отложил  до  завтра:  голова  была
тяжелая, слипались утомленные глаза. Подживил костер и крепко,  по-мертвому,
заснул.

***

   - Вставай, что же ты... Эй, Прошка!
   Шитик круто взял к фарватеру. Солнце ударило Прохору в лицо. Он поднялся.
   - Что за чертовщина такая! - От разбавленного водой  спирта,  что  угощал
его старик, у Прохора в голове и во рту до сих пор скверно.
   На берегу стояла группа тунгусов - мужчин и женщин.
   Они вышли взглянуть на шитик и пожелать счастливого пути.
   Прохор подошел к старику, спросил его:
   - А где Синильга?
   - Какой Синильга? Нет такой... Может, мой девка, дочка? Он в чуме  сидит,
хворает.
   Прохор дико смотрел на него и тер недоуменно лоб.
   "Разве спросить вдову, может быть это она  приходила  ко  мне  на  ночное
свиданье? Может, ее Синильгой звать?"
   Но Ибрагим еще раз крикнул с шитика:
   - Прошка, плывем!!!

11

   В самом конце августа путники с большими лишениями, через упорную  борьбу
с рекой, наконец прибыли в Ербохомохлю - последний населенный пункт.
   - Жалко расставаться с вами... Ну и жалко!  -  искренним  голосом  сказал
Фарков. - Дюже привык я к вам... Ей-богу!
   Как ни упрашивали его Прохор с Ибрагимом, чтоб не оставлял их, Фарков  не
соглашался:
   - У меня там сын, хозяйство. Как спокину? Ведь ежели  плыть,  дай  бог  к
пасхе домой-то вертануться... Много тысяч верст надо  обратно-то  околесить.
Баба подумает, что утонул. Нельзя, братцы.
   Фарков попрощался сначала с Ибрагимом, потом подошел к  Прохору  и  обнял
его, как сына:
   - Ну, Прохор Петрович, прощай, дружок!.. Много тобой довольны...  Значит,
через годик будем поджидать тебя. Так-то... - Он отвел Прохора в сторону.  -
Иди-ка, паря, на пару слов,  -  и,  усадив  его  на  завалинку  возле  избы,
заговорил тихо, трогательно:
   - Вишь, что, Прошенька. Ты хорошенько обмозгуй дело-то, плыть ли. Поздно,
смотри. Вдруг замерзнете, а? Ведь дальше ни души не встретишь.
   - Я решил плыть.
   - Смотри.  Надо  мужиков  расспросить  здешних,  стариков.  Может,  бывал
который. Ну, ладно, авось бог пронесет... А вот еще чего... - он положил ему
на плечо руку и совсем тихо зашептал:
   - Тунгуска-т, шаманка-т, мертвая-то... Ведь ее  впрямь  Синильгой  звали.
Вспомнил, ей-богу право... Синильга, как есть.
   Прохор вопросительно, с внутренней дрожью взглянул на него:
   - Ну, и что же?
   - А то, что не шибко-то накликай ее. Избави господи: прицепится -  с  ума
сойдешь. Такие-то, сказывают, по ночам кровь сосут. Ежели будет манить тебя,
ты больше молитвой. Бывало случаев разных много...
   - Ерунда какая! - овладев собой, презрительно ухмыльнулся Прохор.
   Фарков купил лошаденку и верхом уехал в тот же день.
   Прохор с Ибрагимом осиротели.

***

   Ербохомохля - маленькое  захудалое  село.  Есть  деревянная  церковь,  но
колокола  ее  давным-давно  безмолвствуют:  пятый   год   нету   постоянного
священника, лишь раз в год  приедет  благочинный,  отпоет  на  погосте  всех
огулом, кого зарыли в землю, окрестит  ребят,  потом  пойдут  своим  чередом
веселые свадьбы: благочинный как следует дорвется до  дарового  угощенья  и,
весь опухший от вина,  возвращается  домой.  А  в  народе  -  горький  смех,
глумленье, истинные слезы: верующий стал невером, маловерный  на  все  рукой
махнул: "обман, мошенство".
   Жители в селе Ербохомохле - старожилы. Предки  их  перекочевали  сюда  из
Руси еще при царе Алексее Тишайшем, частью беглые от крепостного  права,  от
солдатчины или осевшие тут казаки, что отвоевали когда-то  земли  сибирские.
Теперь добрая половина жителей занималась звероловством, часть -  допотопным
способом ковыряла землю, что-то сеяли и  были  в  полной  кабале  у  суровой
обманчивой природы. Остальная же часть, не малая, - отъявленные жулики.  Они
обманывали соседей, друг друга, отца, брата и кого придется, по преимуществу
же беспомощных, простодушных тунгусов, в большом числе ежегодно собиравшихся
сюда с богатейшими дарами тайги на ярмарку в день зимнего Николы.  Приезжали
на эту ярмарку и тароватые купцы из ближнего городишка, торчавшего где-то за
полторы тысячи никем не меренных верст. Приезжал  и  сам  господин  становой
пристав - око царево - и урядник, а то и пастырь: на случай духовных треб.
   В сущности это не ярмарка, а денной грабеж, разбой, разврат  и  пьянство.
Почти никто не уходил отсюда цел душой и телом. Были  изувеченные  в  драке,
вновь испеченные покойники или  приявшие  лютую  смерть  от  лютого  мороза:
оберет торгаш до нитки, даст в дорогу огненной  воды  -  вина,  обтрескается
тунгус, замерзнет, - все следы скрыты. Были потерявшие от горя рассудок и на
всю жизнь ставшие калеками, были награжденные дурной болезнью.
   Всяк уносил обратно в тайгу проклятия на русские порядки, на  судьбу,  на
жизнь - эх, лучше б не родиться, будь прокляты мать с отцом!
   Начальство же проявляет показную деловитость:  кричат,  распекают,  пишут
протоколы, грозят торгашам тюрьмой - актеры не без дарований, - в  конце  же
концов, набив "в честь  благодарности"  торбы  соболями,  в  веселых  мыслях
спешат домой.
   Все это и многое другое Прохор узнал до тонкости от умных старожилов, его
книжечка с записями пухла - подшивал листки.
   Он зашел к братьям Сунгаловым - почтенным старикам. Старшему -  Никите  -
древнему, как седые волны, было сто шесть лет, что  не  мешало  ему  владеть
крепкой головой.
   Он сказал Прохору:
   - Поезжай. Ежели планида у тебя счастливая, - доплывешь. А нет, так  и  в
лужине, браток, потонуть можно. Всякому свое указано.
   Младший же, девяностолетний, брат, которого  Никита  называл,  по  старой
памяти, Спирькой, предостерегал Прохора:
   - Скоро зима, мотри, ляжет. Вот-вот и мороз  хватит.  Здесь  самый  сивер
живет, самый студеный край наш... Паря, не шути!
   - Теперя быстрина пойдет, подхватит шитик-то во как! -  возражал  Никита,
выпрямляя свою сутулую спину.
   - Какая же,  братец,  быстрина?  На  перекатах  еще  туда-сюда,  ну  а  в
плесах-то?
   - Под-д-хватит, - стоял на своем Никита. - Ты, Спирька, трусу празднуешь.
Прохор спросил:
   - А сколько считаете верст до устья?
   - Тыщи полторы.
   - Порогу, паря, берегись... - сказал  девяностолетний  Спирька.  -  Порог
свирепый, живо в глыбь утянет, твой шитик в щепы расшибет.
   - Река сама себя укажет, знай не зевай! На все воля божья,  ничего,  -  и
дед Никита пристально поглядел на Прохора побелевшими от старости глазами.
   Ибрагим меж тем до поздней ночи ходил из избы в избу,  искал  проводника.
Но ни один человек плыть не соглашался:
   - Какая неволя? Лучше дома умереть, чем на прямую погибель ехать.
   Ибрагим давал сто рублей, давал двести, но все упорно отвечали:
   - Нет.
   Ибрагим изрядно приуныл: ни он, ни Прохор к  речному  делу  не  больно-то
способны.
   Ночевали на земской, а шитик  караулил  нанятый  за  стакан  вина  пьющий
мужик. На дворе по-осеннему холодно, ветер завывал  в  трубе,  и  стекла  от
кипящего самовара сразу запотели. Путникам  приятно  было  сидеть  в  теплой
избе, укрывшись от непогоды.
   - Может, последнюю ночку так, - грустно сказал Прохор.
   Ибрагим молча, сосредоточенно пил чай и  вытирал  потную  лысину  грязной
тряпицей.
   - Ты, Прошка, не захворал ли?
   - Нет, - ответил Прохор, - а так чего-то...  -  Он  вспомнил  о  доме,  о
родителях. Захотелось приласкаться к  матери,  -  она  так  любит  его,  так
бережет, угощает малиновым вареньем... С  каким  бы  удовольствием  съел  он
хорошую долю сладкого пирога с  густыми-густыми  сливками  или  тарелки  три
киселя из облепихи. Так наскучили эти сухари, эта рыба, это оленье  мясо,  -
все одно и то же, сегодня, завтра. Разве бросить все к чертям?  Нет,  взялся
за дело - делай! Надо же ему на самом деле выведать:  где  на  всем  течении
реки выходят с богатой пушниной тунгусы, где  притаились  русские  торговцы?
Таков наказ отца.
   Ветер толкался в утлые рамы, плохо вмазанные стекла  уныло  дребезжали  и
попискивали, как издыхающие комары, - Ты, Ибрагим, о чем думаешь?
   - Ни о чем.
   На самом же деле думы Ибрагима были мрачны. Его охватило сомнение.  "Куда
шшть, зачем? Ведь впереди ни одного жилого места, безлюдье,  дичь.  Кого  же
Прохор будет там расспрашивать? Это шайтан, а не отец! Зачем он послал  сына
на такую явную погибель?"
   Лампа горела тускло. На печи сидел жирный кот; от безделья он умывался  и
посматривал на незнакомых  желтыми,  как  осенние  листья,  глазами.  Вошел,
пошатываясь, босой  мужик-хозяин.  Черный,  лохматый,  растрепанный,  словно
после драки. Он рыгнул, поскреб поясницу, сел на пол и стал что-то говорить.
Но во рту будто каша, - мямлил, и выговор он имел  странный:  скалы  называл
"школы", "сохатый шол" у него  звучало:  "шохатый  сол".  Гнусаво  и  тягуче
рассказывал про медведей, про их повадки, как охотники  запирают  медведя  в
берлоге елками - срубят небольшую елку да в берложий лаз и всунут, а медведь
сгребет елку да к себе, еще сунут - он опять к себе.
   - Вшо к шобе, да вшо к шобе.
   -  Пошел  вон!  -  желчно  крикнул  на  него  черкес.  Мужик  поскреб   с
ожесточением обеими руками лохмы, раскачался, встал и, рыгнув на  всю  избу,
вышел. Ложась, Прохор сказал:
   - Давай загадаем, Ибрагим! Если завтра солнышко будет - поплывем. А  нет,
назад вернемся. Ибрагим согласился, но прибавил:
   - Ежели назад, зима ждать надо.
   Прохор знал, что они попались с Ибрагимом в ловушку, обратно  отсюда  нет
иной дороги,  кроме  водного  пути,  а  берегом  не  проедет  даже  всадник:
многочисленные быстрые притоки Угрюм-реки не  имели  паромных  переправ,  да
жители в них и не нуждались. Куда им ездить, что смотреть? Весь мир для  них
- своя собственная деревня, непроходимая тайга, болото. Кругом простор, и не
г простора: ноги крепко вросли в землю, душа без крыл.
   "Удивительно живут люди,  камни  какие-то,  пни...  -  размышлял  Прохор,
засыпая. Его юная душа вся в желанье жить,  видеть,  узнавать.  Он  вдоль  и
поперек изъездит всю Сибирь, всю Россию... А может, и весь  свет.  Но  когда
это,  когда?  Он  потрогал  пробивающиеся  усы.  "Черт  его  знает,   только
семнадцать лет еще... Мало как!.."
   Однако мечтам нет дела, что он юн,  -  влекут  его  по  волшебному  пути,
усыпают путь цветами: то он мчится на собственном автомобиле в  Америку,  то
правит океанским пароходом, бьет китов, тюленей или - вот потеха! -  он  Дон
Кихот, Ибрагим  -  Санчо  Панса,  оба,  закованные  в  латы,  яро  бьются  с
шайтанами, чертями,  со  всей  таежной  нечистью,  они  освободят  красавицу
Синильгу  от  мертвого  дьявольского  сна  и  повезут  ее,  живую,  веселую,
унизанную скатным бисером, в хрустальный свой чертог. А  дальше,  а  дальше?
Что же дальше?.. Спальня. Обои в спальне  красные.  Лампа-молния  с  красным
стеклом. Огонь в лежанке красный. И Синильга - маков цвет  -  тоже  во  всем
красном. Кровать широкая, двуспальная, под золотым  парчовым  пологом.  Горы
красно-бархатных подушек, и одеяло красное... Прохору душно. Прохору  жарко.
Красная кровь захлестнула красными волнами душу, душа вспотела, распалилась.
Хочется Прохору сорвать одежды с красавицы Синильги, скорей, скорей!.. А что
же дальше? Свадьба. Шумный пир. Гости кричат:
   "Горько, горько!" Гости ждут.  Вот  грохнула  в  честь  их  пушка,  потом
трескучий барабанный бой.
   Прохор проснулся и не мог сообразить, где он. Было темно, душно, и  пахло
дрянью. В ногах, к нему мордой,  сидел  кот;  глаза  его  полыхали.  Ибрагим
громко, заливчато храпел с каким-то злобным отчаянием.
   А сон еще не кончился, сон бушевал в молодой крови, Синильга возле,  тут,
и полуоткрытые губы ее ждали поцелуя.
   - Эй, вштавайте, шамовар вшкипел! Путники враз вскочили.
   - Солнышко! - вскричал Прохор. - Гляди-ка, Ибрагим!.. Значит, едем.
   - Верно твоя, - грустно сказал черкес.
   -  Погодье  шамо  шладко,  -  прошепелявил   лохматый,   обросший   мохом
лесовик-хозяин, - жнай плыви да плыви.
   Путники почаевали и - быстро к шитику.  Небо  безоблачно  и  тихо.  Играл
золотом крест на церкви, дрались два петуха - красный с белым,  -  бороды  и
гребни их расклеваны, капли крови горели  под  солнцем,  как  рубины.  Через
дорогу степенно шествовал, мечтательно похрюкивая, боров;  он  весь  заляпан
жидкой грязью и блестел, как крытый лаком. Навстречу  шла  за  водой  тетка.
Жестяные ведра ее сияли и казались сделанными из стекла.
   - Нажад, паря, нажад! - заорал провожавший путников  хозяин,  -  айда,  в
проулок!
   - - Почему? - удивился Прохор.
   - Ежели баба вштречь - пути ня будя.
   Путники  повиновались:  пусть  все  благоприятствует  их  удаче.   Хозяин
объяснил им, что зловредней  бабы  никого  на  свете  нет.  Вот  попробуй-ка
встретить ее, когда идешь в тайгу на промысел. Ни с чем вернешься, а то и на
зверя "натакашься". Но баба может и помочь. Пусть  она  станет  в  дверях  и
расшарашит ноги, а ты с ружьем промежду ног-то на карачках  и  ползи;  очень
пользительно таким же манером и главную собаку протащить.
   Хозяин попробовал улыбнуться, но вместо того  скривил  кислую,  шершавую,
как старый веник, рожу и чихнул.
   У шитика человек с десяток зевак. Пьющий мужик - караульный - в  шубе,  в
пимах и шапке с наушниками - терпеливо прел, и рыжая борода  его  на  солнце
пламенела.
   Шитик круто взял к фарватеру,  заскрипели  весла,  недовольно  забрюзжала
сонная вода.
   - Ну, Прошка... Куда едем? Знаешь, куда?
   - Нет.
   - И я нэт. Очень хорошо!
   Но река здесь глубока, раздольна, за селом их подхватила быстрина, вперед
летели без запинки, а солнце напутствовало их ласковым теплом. Лицо  Прохора
вскоре прояснилось, глаза горели несокрушимой верой в себя, ему уже грезился
радостный конец пути, хотя это всего лишь скрытое неизвестностью начало. Так
легковерный пахарь, бросая в землю зерно,  обманно  чувствует  пряный  запах
свежих караваев, он облизывается, поводит челюстями, глотает слюну,  но  вот
слепая длань природы пошлет на его полоску град - и брюхо  пахаря  всю  зиму
пусто.
   - Хорошо, Прошка. Ух, как прет.
   Взглянув Ибрагиму в лицо, Прохор почуял нутром, что глаза черкеса говорят
другое, и ничего ему не ответил.
   Над водой крутился пар: солнце с утра сосало воду. К полудню солнце  было
самое горячее, летнее. Видно, сбилось оно со счету  в  днях,  остановило  на
мгновенье бесконечность, попятило раком утлый шар земли, и все это ради них,
ради этих двух, плывущих.
   Ибрагиму достаточно понятен этот полный жестокого коварства замысел.
   - Ты помнишь, Прошка, как Фарков на большой муха... Как она? Слепень? Ну,
ну.., как он карасей ловил? А? Карась - знаешь кто?
   - Не знаю, - Мы. Один да другой.
   - А слепень?
   - Не знаешь, что ли? - И углы губ Ибрагима полезли вверх. - Во!  -  ткнул
он веслом в солнце. Прохор недоумевающе хлопал глазами.
   - Ишак! - рассердился Ибрагим и фистулой внезапно закричал:
   - Камень, камень, камень!
   Шитик ударился о подводный валун,  над  которым  чуть  взмыривали  волны,
качнулся вбок и, слегка раненный, поплыл дальше