аком хлынул к  нему
галдя. Ряса черным трауром разлеглась на снегу. Из нее торчали  к  небу  две
ноги в плисовых штанах, из кармана  выпали  берестяная  табакерка  и  колода
карт. Обе ноги медленно двигались то расходясь, то смыкаясь,  будто  большие
ножницы что-то с трудом перестригали.
   Низкорослый пузатенький попик всем миром быстро был освобожден. Он  сидел
на сугробе смиренно. Все громыхало хохотом, визжало, айкало.
   Батя, вытряхнув снег из бороды, протер глаза и осенил себя крестом:
   - А я глядел, глядел в окошко,  -  сказал  он,  кашлянув,  -  эх,  думаю,
подлецы! Даже города взять не могут.
   - Как ваше здоровье, батюшка? - любезно осведомился прибежавший пристав.
   - Ни-и-што, - махнул рукой отец Ипат. - Вон  какой  я  сдобный...  И  вся
сдоба эта зело борзо вниз ползет.
   - Геть, геть! - резко раздалось. Против  города  стоял  на  дороге  белый
конь. На нем в седле - черкес.
   - Ребята! Ибрагим!
   Все тучей понеслись  к  воротам.  Ибрагим  оскалил  зубы,  хлестнул  коня
нагайкой, конь бросился вперед и сквозь страшный рев, минуя  ворота,  разом,
как птица, перемахнул вал.
   - Ура! Ибрагим! Ура! Ура!.. - отчаянно и радостно  загалдела  площадь.  -
Через вал! Братцы! Вот так язва!..
   С колокольни бежал к Ибрагиму Прохор, вся знать тоже спешила от помоста к
городу: ну и молодец черкес! А черкес улыбался всем приветливо, но ребятишки
даже и этой его улыбки боялись, как кнута. Он  сдвинул  на  затылок  папаху,
открыв огромный потный лоб, и сказал:
   - Джигиту зачем ворота? Гора попалась - цх! к  чертям!..  Гуляй,  кунаки,
пей мое вино!.. - И шагом выехал из города  под  дружное  "спасибо",  -  под
"ура".
   - Где же вы, Прохор Петрович, скрывалися? - проворковала Анфиса.
   Прохор только бровями повел и спросил мать громко, чтоб все слышали:
   - Почему эта женщина стояла с вами, мамаша, на помосте?
   - Я не знаю, Прошенька.
   - А кто ж знает? - крепче, раздраженнее спросил он.
   - Я, - ударил голосом отец, взял сына под руку и прочь от толпы отвел.  -
Вот что, милый вьюнош, - сказал он, - ты мне не перечь,  не  досматривай  за
мной и не мудри. Понял? А то я с тобой по-другому поговорю.
   Прохор нервным движением высвободил руку и быстро пошел домой.

8

   Вечером у Петра Данилыча званые блины. Конечно, присутствовала  и  Анфиса
Петровна Козырева. Она всячески льстила Прохору, заглядывала в его глаза, но
он, - хотя это стоило ему больших усилий, - почти не замечал ее или старался
оборвать красавицу на полуслове, уязвить.  И  чем  больше  раздражался,  тем
сильней загоралось в его душе какое-то странное чувство: вот бы  ударил  ее,
убил и с плачем бросился бы целовать ее мертвые обольстительные губы.
   А его все наперебой:
   - Прохор Петрович, расскажите: как вы?.. Будьте столь любезны.
   И в десятый раз он начинал рассказывать все  новое  и  новое,  припоминая
потешные,  удивительные  случаи  из  своих  опасных  странствий.  Но  как-то
сбивчив, неплавен выходил рассказ, - злая сила колдующих глаз  Анфисы  крыла
его мысли путаным угаром.
   - Я, мамаша, освежиться пойду. - Он встал и вышел.
   Было звездное, словно стеклянное с  прозеленью  небо,  и  серп  месяца  -
зеленоватый. У церкви горели костры. Парни  заставляли  скакать  чрез  огонь
молодиц и девок, скакали сами. Визготня, смех, крики. Огни высокие, пламя  с
пьяными хвостами. Гармошка, плясы, поцелуи.
   Прохор стал среди толпы, высокий, статный. Молодухи  с  девками  потащили
его к костру. Как крылатый конь, перемахнул  Прохор  через  пламя.  Солдатка
Дуня повисла у него на шее и обслюнявила его губы влажным своим ртом. От нее
пахло водкой, луком. Он так ее стиснул, что треснули у бабы все завязки, она
с визгом повалилась в снег, увлекая за собой Прохора. И сразу -  мала  куча.
Прохор с кряхтеньем высвободился  из  груды  навалившихся  на  него  тел,  и
началась возня. Гам и крик стоял, как на войне.
   Прохору стало жарко. Он расстегнул полушубок и, спасаясь  от  подгулявших
баб, трусцой побежал чрез площадь к избам.  То  и  дело  попадались  пьяные.
Прохор направлялся  прогоном  за  село.  Взлаивали  собаки.  Вдали,  весь  в
куржаке, мутно серебрился лес. Глухо-глухо  доносился  оттуда  стон  филина.
Вспомнился  шаманкин  гроб  в  тайге,  вспомнился  последний  страшный  час,
занесенный над ним  кинжал  черкеса,  колдовской  бубен  и  Синильга.  Какой
ужасный сон! Никто не узнает об этом сне: ни Ибрагим, ни мать. И как хорошо,
что он жив, что он здесь, на родине, возле близких. И как он рад, что у него
есть Ибрагим и мать! Но почему же так неспокойно бьется его сердце?  Анфиса?
Он готов принести клятву, вот тут,  сейчас,  перед  этим  полумесяцем  -  он
разлучит ее с отцом.
   - Мама-а! Что сделал с тобой отец...
   И ему захотелось криком кричать, ругаться. Он отомстит ей за каждый седой
волос матери, за каждую раннюю ее морщину. Но как, как?
   - Как?!
   И засмеялось пред ним нежное лицо Анфисы и так  соблазнительно  открылись
розовые губы ее.
   - Ниночка! - крикнул Прохор, чтоб прогнать искушение. - Милая  Ниночка...
Невеста моя!..

***

   Лунная ночь. Он возвращался из лесу.
   Масленица еще не угомонилась. Костры так же горели; возле них  с  песнями
кружилась молодежь, кой-где бродили по сугробам пьяные;  из  конца  в  конец
перекликались петухи.
   Вот вырвалась из лунной мути  тройка,  забулькали-затренькали  бубенцы  с
колокольцами - мимо Прохора прокатил отец. Рядом с ним Анфиса. На ее  голове
бледно-голубая шаль. Отец  что-то  выкрикивал  пьяным  голосом  и  крутил  в
воздухе шапкой. Она  смеялась,  и  серебристый,  тронутый  грустью  смех  ее
вплетался в звучный хохот бубенцов.
   "Ага!" - про себя воскликнул Прохор и, незамеченный, бегом - домой.
   Тройка уже стояла у купеческих ворот. Прохор спрятался в тень,  напротив.
Отец поцеловал Анфису, сказал:
   "иди с богом" - и покарабкался на крыльцо. Она  застонала  протяжно  так:
"о-ох!" - и пошла к себе, сначала тихо, затем все ускоряя шаг.
   Прохор подбежал к взмыленной тройке, повелительно  шепнул  ямщику:  "Живо
долой!" - и вскочил на облучок.
   Высокая, скрестив на  груди  руки,  красавица  в  раздумье  шла,  опустив
голову. Прохор забрал в горсть вожжи, гикнул и понесся на нее.
   Она быстро обернулась, хотела отскочить:
   - Прохор! Жизнь... - но пристяжка смяла ее.
   - Эй, стопчу! Не видишь?! - крикнул Прохор, и тройка помчалась дальше.
   Вся в снегу, белая как снег, поднялась Анфиса, постояла минуту, поглядела
вслед тройке и заплакала неутешно. Тройка  мчалась  к  лесу.  Глаза  Прохора
сверкали.  Сверкали  звезды  в  ночи.  Прохор  закусил  губы,   голова   его
закружилась. Закружились звезды в ночи, и месяц  скакнул  на  землю.  Тоска,
холодный огонь, мучительный стыд и жалость...
   Петр Данилыч ругал жену, грозился, орал на весь дом, требовал Прохора.
   Вошел Ибрагим, поворочал глазами страшно, сказал:
   - Крычать нэ надо. Хозяйку обижать нэ надо. Пьяный - спи. А нэт -  кынжал
в брухо...
   Петр Данилыч что-то пробурчал и быстро улегся спать.
   Потрясучая ведьма, по прозвищу Клюка, растирала скипидаром крепкое  белое
тело Анфисы. Анфиса стонала, очень больно ногу в бедре. Клюка завтра поведет
Анфису в баню, спрыснет с семи скатных камушков водой.
   - Как ты это? Кто тебя?
   - Сама. Сама.
   И не спалось ей всю ночь. Всю ночь, до морозной зари, продумала она.  Как
сиротливо ее сердце, как оно горячо и жадно!
   "Сокол, сокол!.. Кровью своей опою тебя. От всего отрекусь: от света,  от
царства небесного. А ты не уйдешь от меня... Сокол!"
   Всю ночь напролет, до желтой холодной зари, строчил  Прохор  письмо  Нине
Куприяновой. И не хотелось писать, - забыл  про  Нину,  -  но  стал  писать.
Напишет строчку, схватится за голову, зашагает по комнате, зачеркнет строчку
и - снова. Самые нежнейшие слова старался подбирать, и все казалось ему, что
слова эти лживые, придуманные, без сугрева. С письма, со строк глядели ему в
сердце укорные глаза Анфисы.
   - Милая, - шептал он, злясь, - милая... Ниночка...  Но  Анфиса  принимала
это на свой счет и кивала ему ласково и вся влеклась к нему.
   Прохор стукнул в стол, в клочья разорвал бумагу и,  не  раздеваясь,  лег.
Снилась  рождественская  елка  в  городе,  в  общественном  собрании.  Он  -
маленький, с бантиком и в штанишках до колен.  Какой-то  незнакомый  дядя  в
сюртуке подарил ему золотую лошадку.

9

   Анфиса скоро оправилась. Она никому не сказала. Молчал и Прохор.
   Была хорошая пороша. Прохор взял двух зайцев и возвращался домой. Нарочно
дал крюку,  чтоб  пройти  мимо  Анфисиных  ворот.  Солнце  было  золотое.  В
воробьиных стайках зачинался весенний хмель. Анфиса сидела  на  завалинке  в
синем душегрее, на голове богатая шаль надета  по-особому:  открыты  розовые
уши и длинные концы назад. Рядом с ней Илья Сохатых: франтом.
   - Здравствуйте, Прохор Петрович! - она встала и  стояла  высокая,  тугая,
глядела ласково в его лицо.
   - Здравствуйте! - Чуть-чуть взглянул - и дальше. "Какая,  черт  ее  дери,
красивая!" Потом оглянулся, и вдруг сердце его закипело:
   - Илья! Домой! На, отнеси зайцев.
   - Сегодня ведь, Прохор Петрович, по календарному табелю праздник.
   - Поговори! - губы его прыгали. Нет, он отвадит этого лопоухого  мозгляка
от Анфисы.

***

   Как-то вечером он был дома один, с жадностью перечитывал Жюль Верна.
   - Здорово, светик!
   Он поднял голову. Пред ним, в черном шушуне  -  Клюка,  голова  трясется,
мышиные глазки-буравчики сверлят, рот - сухая береста. Он продолжал  читать.
Она села рядом и стала гладить его по спине, по голове, поскрипывая  смехом,
как скрипучей дверью, и покряхтывая:
   - Ох, и люб ты ей!
   Прохор глядел в книгу, но уши его навострились, и полет по Жюль Верну  на
луну сразу оборвался.
   - Брал бы. Она не перестарок, двадцать второй годок идет.
   Щеки Прохора покраснели, и онемевшие строки исчезли вдруг.
   - А какая бы парочка была!.. По крайности - отца отвадишь, мать  спасешь.
- Голова ее тряслась, на глазах навернулись  слезы,  пахло  от  нее  тленом,
могильной землей, но слова ее шпарили, как кипяток.
   - А у тебя, бабка, есть зубы? - спросил Прохор.
   - Нету, светик, нету.
   - Жаль... А то бы я тебе выбил их. Уходи!
   - Дурак ты, светик, - сказала Клюка, схватилась за  перешибленную  годами
спину и, заохав, поднялась. - Осо-сок ты поросячий, вот ты кто. Этакую кралю
упускать! Сколь времени живу, такую королеву впервой вижу. Вся  думка  ее  к
тебе лежит... Эх ты, дурак паршивый!.. Хоть  бы  матку-то  пожалел.  Зачахла
ведь. - И скрипучей дугой к двери, подпираясь батогом.
   - Бабка, слушай, - вернул ее Прохор и сунул ей в  руку  рубль.  -  Скажи,
бабка, только не болтай никому, слышишь? Она любит отца?
   - Отца?! - вскричала бабка. - Христос воскресь... Помахивает им... Больно
нужно...
   - Врешь... Слушай, бабка! А Илюха, приказчик  наш,  часто  ходит  к  ней?
Слушай, бабка...
   - Да ты чего дрожишь-то весь? Тебя любит, вот кого, тебя! А мало ли к ней
ходют... Знамо дело, мухи к меду льнут. Вот поп как-то пришел, сожрал горшок
сметаны - да и вон. Помахивает она.
   - Врешь! Она отцова любовница... Она...
   - Тьфу! Будет она со старым  мужиком  валандаться.  Говорят  тебе,  -  ты
один... Эх, младен! Ты ее в баньке посмотри - растаешь...  Сватай  знай.  Не
спокаешься... А то городскую возьмешь с мошной толстой, загубишь красу свою,
младен. Может, на морду-то ее и смотреть-то вредно...
   - Скажи ей... Впрочем, ничего не говори... Иди... Ну, иди,  иди.  Убью  я
ее, так и скажи... Убью!
   Он долго не мог успокоиться. Жюль Верн полетел под стол. Взял геометрию и
бессмысленно читал, переворачивал страницы с треском. Ведьма -  эта  Анфиса.
Она раздевается пред ним среди цветов: "Здравствуйте, Прохор Петрович!" Она,
не торопясь, входит в речку. Нет, это Таня... Милая Таня, где ты, нахальная,
смешная Таня? Квадрат гипотенузы равен...  К  черту  гипотенузу!  Зачем  ему
гипотенузы? Ему надо деньги и работу.
   И пляшет пред ним менуэт темнокудрая Ниночка, и в руках ее, над  головой,
гипотенуза, держит за кончики гипотенузу и плавно так,  плавно  поводит  ею,
улыбаясь: тир-ли, тар-ли, тир-ли-ля... "Ниночка!"  Он  валится  на  диван  и
закрывает глаза. Он целует и раздевает Ниночку. Она смеется, сопротивляется.
Он умоляет: разреши. Он никогда не видал, во  что  одеты  барышни.  Кружева,
взбитый как сливки тюль, бантики.
   Кровь приливает к голове, во рту сухо, ладони рук влажнеют.
   - Вот "Ниву" привезли папаше с почты, из села, а тебе - письмо. Ты здоров
ли? Красный какой... - сказала Варвара. - Ужо, дай картинки поглядеть нам  с
Ибрагимом-то.
   "Миленький Прохор Петрович, ну не сердитесь, я буду звать вас Прохором, -
писала Нина. - Это третье мое письмо, а вы не отвечаете. Грех  вам.  Уже  не
прельстила ли вас та вдова, как ее, Анфиса, кажется?..  Ну  что  ж,  с  глаз
долой - из сердца вон. Видно, все мужчины таковы. А я стала очень умная,  мы
образовали литературный кружок, кой-чему учимся, пишем  рефераты,  руководит
учитель словесности Долгов; такой, право, душка. Читаете ли  вы  что-нибудь?
Надо читать, учиться. Иначе -  дороги  наши  пойдут  врозь...  Когда  же  мы
свидимся? Приезжайте, будет вам сидеть в глуши".
   И  еще  многое  писала  Нина  торопливо,  неразборчиво,  на  целых  шести
страницах.
   - Да, - сказал Прохор, - надо учиться. - Не дочитав  письма,  зашагал  по
комнате. Вообще отнесся как-то  холодно  к  письму:  образ  Нины  заслонялся
неведомо чем, уплывал в туман, и чернильнке строки не оживали.
   - Да, надо учиться.
   На ходу он оглядел себя в трюмо:  красив,  высок,  широкоплеч.  Пощипывал
черные усики. Дочитал письмо, и в конце: "Доброжелательница ваша  и  л.....,
вас Нина".
   Глаза Анфисы следили за ним неотступно,  улыбчиво  манили.  Ведьма!..  Но
последние  чернильные  строки  загорелись,  он   снова   перечитал   письмо,
внимательно и с теплым чувством. Конечно, Нина будет его женой. Надо к этому
достойно приготовить себя.
   Он пошел к ссыльному Шапошникову. Он нес в себе образ Нины, свою  неясную
мечту. Он глядел в землю, думал.
   - Ах, сокол идет и головушку клонит.
   - Анфиса! - крикнул Прохор  и  не  сразу  понял,  что  с  ним  случилось.
Красавица стояла перед ним с запрокинутой головой, в  распахнутом  душегрее.
Сложив руки на груди, она обнимала его пламенным взглядом,  она  тянулась  к
нему вся:
   - Сокол мой!..
   Прохор быстро свернул в сторону и пошел дальше, сжимая кулаки.
   - Как вы смеете подсылать ко мне старух? - крикнул он. И сквозь зубы:
   - Шлюха!
   А как хотелось  обернуться,  посмотреть:  она,  должно  быть,  пристально
глядела ему в спину. Нет, дальше, прочь! Раздражение кипело в нем. Навстречу
- Марья Кирилловна.
   - Мамочка, милая!..
   - Что ты с ней говорил?
   - Я ее назвал шлюхой... Ты домой?
   - Домой. У попадьи была. Ты, Прошенька, подальше от нее... Нехорошая  эта
женщина - Анфиса. Крученая она.
   - Мамочка, что вы? Милая моя!.. - он обнял ее, поцеловал и  посмотрел  ей
вслед. Прохору очень жалко стало мать. Он подходил к  крайней  избушке,  где
жил Шапошников.
   Марья Кирилловна повстречала меж тем Анфису, хотела свернуть - не вышло:
   - Не трогайте моего мальчика, Анфиса Петровна... Неужели  на  вас  креста
нет?
   - С чего это вы взяли?.. Господи!.. Язык-то без костей у вас.
   Женщины прошли друг мимо друга, как порох и огонь.

***

   Шапошников бородат, броваст, лыс, но волосы длинные, а говорит тенористо,
заикаясь. И когда говорит, в трудных местах крепко щурится, словно  стараясь
выжать слова из глаз.
   - Я слышал, вы кончили университет?
   - Да, кончил... По юридическому. Садитесь. Чем могу служить?
   Прохор знал,  что  Шапошников  революционер,  покушался  убить  генерала,
кажется губернатора, отбыл в Акатуе каторгу, теперь на поселении.
   - Я хотел бы учиться, а здесь... Вы знаете, например, немецкий язык?
   - Нет, - сказал Шапошников и надел пенсне. - Или, верней, знаю, но  очень
плохо. - Он сел и закинул ногу на ногу. Сапоги его дырявы  и  грязны,  штаны
рваные, руки грубые, под ногтями черно, - совсем мужик.
   Прохор огляделся. Подслеповатое оконце  скупо  пускало  свет;  на  полках
чучела тин и зверюшек; в углу - волк  рвет  зайца.  На  столе  распластанная
белка, ланцеты, пакля, проволока. Пахло лаком и травами.
   - Чучело набиваете?
   - Препарирую.
   - Значит, вы меня будете учить всему, что знаете, -  говорил  Прохор;  он
старался глядеть в сторону, в голосе звучала  напускная  заносчивость.  -  Я
буду хорошо платить,  не  беспокойтесь.  Я  вообще  хочу...  Я  должен  быть
человеком.
   - Это родители вас заставляют?  -  спросил  Шапошников,  выставив  бороду
вперед.
   - Сам. Сам хочу.
   - Похвально! Конечно, вашему папаше не до вас.
   - С чего начнем? - оборвал его Прохор.
   - Давайте займемся историей, географией. Кстати, у меня есть Ключевский и
Реклю. После пасхи, что ли? Прохор поискал басовые солидные нотки и сказал:
   - Нет... Если вы свободны, то сейчас. Шапошников снял  пенсне,  сощурился
и, посмотрев на Прохора, подумал: "Типус!"

10

   Поздний вечер. Марья Кирилловна улеглась спать. В  комнате  Ильи  Сохатых
весело. Ибрагим лежит на кровати, закинув руки за голову, и что-то врет  про
баб. Илья Сохатых, то и дело  отбрасывая  назад  рыжие  кудряшки,  хихикает,
мусолит карандаш и записывает в альбом:
   - Как, как, как?
   - Пыши, - говорит Ибрагим и несет  соромщину.  Карандаш  работает  вовсю.
Илюха давится, перхает и хохочет. Он не желает остаться в долгу. Заглядывает
в альбом, фыркнет, утирает слюнявый рот и начинает:
   - А вот,  к  примеру,  как  кухарка  барина  узнала...  Очень  интересно.
Жила-была кухарка, икряная такая, жирная, вроде тебя, Варварушка...
   - Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
   - Ну, значит, завязали ей глаза и ну целовать по очереди:  два  дворника,
кучер, лакей да три солдата, а она узнавать должна, кто целует.
   Ибрагим пускает смех через усы  и  зубы:  шипит,  присвистывает,  цокает,
ляская зубами. У кухарки хохот нутряной:  обхватит  живот,  зайдется  вся  и
молча взад-вперед качается, сама кровяная, мясистая, вот-вот лопнет изнутри,
а тут как порснет, как взвизгнет, аж в  ушах  гулы,  и  опять  зашлась  вся,
закачалась - сдохнет.
   Илья Сохатых понюхал воздух, брезгливо сморщил нос, сказал:
   - Сообразуясь с народной темнотой, вы не понимаете, что значит  поэзия...
Вот, например, акростик. Слушайте! - Он  выпил  водки,  кухарку  с  черкесом
угостил, порылся в альбоме и стал  декламировать  каким-то  чужим,  завойным
козлитонцем:

   Ангел ты изящный,
   Недоступны мне ваши красы,
   Форменно я стал несчастный,
   Илья Сохатых сын.
   Сойду с ума или добьюся,
   Адью, мой друг, к тебе стремлюся!..

   Две последние строчки он заорал неистово, слезливо и страстно пал к ногам
подвыпившей кухарки.
   - Адью, мой друг, к тебе стремлюся!.. - он ткнулся  рыжей  головой  ей  в
колени - кудри разлетелись - и заплакал. Он был пьян.
   Варвара вдруг вся обмякла, словно теплая вода потекла из ее тела: кряхтя,
согнулась, обняла его за шею и почему-то завыла в голос толсто и страшно:
   - Херувим ты мой... Илю-у-у-шенька-а-а!.. Не плачь. Илья Сохатых вынырнул
из ее рук, вскочил:
   - Дура! Неужели могла представить, что я интересуюсь  твоей  утробой  или
сердцем?.. Дура!
   Черкес привстал с кровати и сердито сверкнул глазами на Илью.
   - Это называется акростик, - сказал Илья, утирая слезы шелковым  платком,
и еще выпил рюмку. - В нем сказан предмет любви в заглавных буквах,  но  вам
никогда не вообразить, кого  я  люблю.  Эх,  миленькие  вы  мои...  Варвара!
Ибрагим!.. Не знаете вы, кого я страстно люблю и страдаю.
   - Да зна-а-а-ем,  -  протянула  кухарка,  почесывая  подмышками.  -  Кого
боле-то?.. Она всем башки-то вертит, Анфиса подлая...
   - Верно! - вскричал Илья и ударил ладонь в ладонь. - Верно. Но только она
не подлая! И за такие слова бьют в зубы.
   В комнате ходили