огут убить человека ради сапог, ради
потехи. Прохор приготовился. Бродяга подошел к нему вплотную. Тот - ни  шагу
назад, чтоб не показаться трусом.  Бродяга  тяжело  дышал,  от  него  разило
мерзким чесночным духом: он, видимо,  всласть  поел  отвратительной  пахучей
травы - черемши.
   - Да ты не бойся, - угрюмо сказал бродяга.
   - А чего мне бояться: у меня ружье...
   Бродяга крутнул головой, издевательски подморгнул Прохору,  указал  рукой
на шарабан, в котором только что была лиса, и на тайгу, куда  она  скрылась,
буркнул:
   - Не стреляет... - и заперхал сиплым хохотком, похожим на хрип  собаки  в
петле.
   Прохор внезапным толчком сшиб бродягу с ног и выхватил  у  него  топор  и
нож. Бродяга тяжело встал на четвереньки, потом выпрямился и обложил Прохора
ласковой грязной бранью:
   - Ну, язви тя... Твоя взяла.
   Он дышал глубоко, болезненно, раздувая грудь, втягивая щеки.  Его  мучило
удушье. Прохор внутренне  раскаивался,  что  свалил  больного  человека;  он
бросил бродяге топор и нож.
   - Золото есть? - спросил Прохор.
   - Есть... С полпудика.
   - Почем?
   - Тройка золотник.
   - Беру. Придешь в контору за расчетом.
   - Отец родной! Ты кто? - взмолил бродяга.
   - Прохор Громов.
   Бродяга отсморкнулся наземь и слезливо скривил рот.
   - Спаси ты меня, Прохор Петров, спаси!
   - От кого?
   - От меня спаси. Ну, нет мне настоящей жизни;
   В три дня все деньги спущу и.., снова каторга. Прохор сказал:
   - У меня нет жратвы. Лисицы весь  припас  слопали.  Может,  у  тебя  есть
что-нибудь?
   - Есть, есть, кормилец... Бабы наподавали, - и повеселевший варнак быстро
развязал суму.
   Развели костер, воткнули внаклон к огню два тагана  (жердины),  подвесили
котелок и чайник.
   Здесь было тихо, глухо. Тайга стиснула эту полянку  стеной  елей,  сосен,
пихт. Неистово кусали комары. Они облаком толклись над лошадью, у костра  их
было меньше, бродяга спустил на лицо сетку. Прохор сетки не имел. Он  развел
возле лошади из гнилушек дымокур. Она всхрапывала, чихала, щурила слезящиеся
глаза, но, спасаясь от кусачей твари, лезла в самую гущу дыма.
   Прохор растянул ситцевый полог, похожий на маленькую палатку.  Завтракать
на воле не давали комары, он залез в полог. Бродяга налил в свою  деревянную
китайскую чашку ухи, подсунул ее под полог Прохору, а сам  ел  у  костра  из
котелка. Комары, охваченные паром, падали в котелок бродяги; он глотал  уху,
густо приправленную их сверившимися тельцами, и не обращал на  это  никакого
внимания. Комариное  облако  пищало  над  пологом  едва  слышным  миллионным
писком: их  раздражал  запах  вспотевшего  неуязвимого  человека;  в  пологе
действительно стояла сорокаградусная жара и духота:  гологрудый  Прохор  был
весь мокрый.
   - Эй, Петрович! - крикнул от костра  бродяга.  -  Желаешь,  расскажу  всю
историю своей жисти анафемской? Вот, слушай, коли так. И поступил я, значит,
на канал казенный. В глухой тайге, в болотине этот самый канал копали,  чтоб
две реки вместях соединить, шлюзы строили,  плотины,  сколь  денег  казенных
зарыли в грязь! А я там в кузнецах существовал. А сам я  убивец,  беглый.  А
прозвище мое Филька Шкворень. Слышишь, нет?
   - Слышу.
   - Ну, так. Вот увидал меня самый главный начальник, анжинерский  генерал,
говорит мне: "Ну  что,  Шкворень,  бросил  пьянствовать?"  -  "Бросил,  ваше
превосходительство". - "Вот это хорошо, Шкворень, - говорит мне  генерал,  -
мужик ты дельный, говорит, много лет тебя знаю. Бывало, целый  год  служишь,
получишь кучу денег, поедешь в отпуск да все сразу и пропьешь.  Потом  опять
вернешься, кланяешься: примите. А ведь труд твой каторжный, тяжелый... Какая
глупость получается: год мучаешься, да день гуляешь... Срам!" -  "Нет,  ваше
превосходительство, отвечаю, вот пятый год кончается, в рот капли  не  беру.
Вот скоплю денег,  уеду  в  город,  мастерскую  там  открою".  Ты  слушаешь,
Петрович, нет?
   - Слушаю.
   - Слушай. А верно, кончился пятый год моей треклятой жизни  в  болоте,  в
холоде, в тоске: шибко скучал по хорошему городу, по людишкам разным.  И  во
всем себе укорот делал.  Даже  ежели,  скажем,  казенную  водку  выдавали  о
празднике, я не пил, а всегда свою бирку продавал другим, копил  копейку.  И
накопилось у меня денег больше четырех тысяч. Вот ладно.  Прибежал  казенный
пароход, через неделю назад уйдет. Получил я расчет, паспорт в зубы, сел  на
пароход, айда - в город. А до города боле тыщи верст. На вторые сутки пришли
мы пароходом в село Кетское. Я  на  радостях  выкушал  косушечку  в  буфете,
огурчиком закусил, ощо выпил, а на ощо-то ощо, а на ощо-то  ощо-ощо.  Ладно!
Вылез я на верхнюю палубу, глядь: весь берег в девках, в бабах - любуются на
пароход, им в диво. Народ, людишки, девки! Пять лет ничего такого не было. И
закачался тут весь берег, избы, небеса, и сам я закачался. А душа во мне так
и гудит, так и козырится, желательно ей до  озорства  дорваться,  до  черной
похвальбы. "Эй, бабы, девки! кричу. Встречай Фильку Шкворня, шевелись!" - да
на берег. Вот, ладно. Вышел на берег, шапку разорвал, деньги из  нее  вынул,
шапку выбросил, все новенькие кредитки по пяти рублей. И вот, значит, я иду,
земля подо мной трясется, в грудях приятность, а девки, стервы, с бабами  за
мной бегут справа-слева. А я, хошь верь, хошь нет, Прохор Петров,  иду,  как
бордадым, прямо к кабаку, в левой, значит,  руке  папуша  деньжищ  ужата,  а
правой - хвать да хвать из  пачки  по  пятерке,  да  справа-слева  расстилаю
денежки, как карты в свои козыри сдаю. Ей-бо-огу!..  Ну,  девки,  знамо,  не
зевают: "Ура! орут, ура! Слава нашему хозяину  Филиппу  Самсонычу  господину
Шкворню!" До кабака дошел, все достальные деньги просадил. А  как  проспался
на другой день, в петлю полез... Из петли вынули - в реку бросился, поймали;
ножом в грудь ударил - неделю пролежал, оздоровел. Ты слышишь, Петрович?
   - Слышу. Насыпь-ка чашечку еще. Филька Шкворень подал чаю, снова у костра
уселся, трубку закурил.
   -  Пять  лет!  И  сразу  в  одночасье  снова  гол...  И  хоть  бы   какое
удовольствие, а то - тьфу!  А  ведь  что  мечталось:  город,  дело,  супругу
заведу, человеком буду... Ох ты, ох!..
   - Дурак, - сказал ему из-под полога Прохор и тоже закурил.
   - Кругом дурак, по самое сидячье место, - согласился бродяга.
   Прохор вылез из-под полога, стал  запрягать  лошадь.  Бродяга  расторопно
помогал ему.
   - Ну, так вот, дядя Шкворень. Золото принеси в контору...
   - Сколько денег дашь?
   - Сколько причтется. Наверно, тыщи три-четыре.
   - Э-эх! - вздохнул бродяга, ударил по сердцу кулаком  и  замотал  головой
неодобрительно.
   - Боишься?
   - Боюсь. Загину, - он вздохнул и, подойдя к Прохору, взял его за руку.  -
Пожалей меня, Прохор Петров. Возьми меня  куда-нибудь  к  себе:  притык  для
человека у тебя большой.
   Прохор подумал, сел в шарабан, сказал:
   - Денег я тебе всех не выдам. А понемногу буду выдавать.
   - Благодарим, - радостным голосом ответил бродяга.
   Прохор, помолчав, спросил:
   - Что ж, много загубил на своем веку людишек?
   - Людишек-то? - Филька Шкворень задвигал бровями, как  бы  припоминая.  -
Нет, не шибко много.., десятка не наберется.
   - За что?
   - Кои по пьяной лавочке  попались,  кои  против  правды  шли.  Исправника
пришил. Вот коли так, бери  меня  к  себе.  Дело  твое  крученое,  склизкое,
завсегда под смерть ходишь. Слух про тебя далеко идет. Я  все  повадки  твои
знаю. Пригожусь...
   Прохор тронул вожжи, лошадь поворотила на дорогу и пошла. Он обернулся  и
бездумно крикнул:
   - Ладно! Приходи! Может, и впрямь пригодишься. Собственный голос и  смысл
этих слов вывели Прохора из равновесия. Он почему-то вдруг увидал  пристава,
брюхатого, грубого, усы вразлет, пристав плыл рядом с Прохором,  грозил  ему
перстом и похохатывал. А боком, прячась  в  заросли  тайги,  маячил  бродяга
Филька Шкворень. Он подмигивал Прохору и молча сверкал  на  пристава  ножом.
Лошадь пошла быстрей, плывущее  видение  осталось  сзади.  Прохор  заскрипел
зубами и громко кашлянул.

5

   - Вот что, господин Протасов, - начал Прохор. - Скажите  откровенно,  что
замышляют рабочие мои? Что-то носится в воздухе, а что - не могу понять...
   Говоря так, Прохор отлично все понимал и видел,  но  ему  интересно,  что
ответит инженер.
   Протасов  некоторое  время  помолчал,  как  бы  набирая  сил  к  тяжелому
объяснению с владельцем. Потом сбросил пенсне и подслеповато  прищурился  на
Прохора.
   - Начать с того, Прохор Петрович, что, как  вам  известно,  угол  падения
равен углу отражения. Проще: как аукнется - так и откликнется.
   - Ну-с?.. - Прохор ходил по кабинету башни, за ним, шаг в шаг, - поджарый
волк.
   - Логика, здравый смысл говорит за то, что всякое предприятие может  быть
сильным только при условии, если рабочий заинтересован  в  прибылях.  Или  в
крайнем случае обеспечен настолько, что может существовать по-человечески.
   - А так как ничего этого у меня нет, - прервал его Прохор, -  так  как  я
эксплуататор и, в ваших глазах, подлец, то мои предприятия должны рушиться?
   - Если хотите, да.
   - Но почему ж они вот уж десяток лет стоят и крепнут?
   - Стоят и крепнут? - Протасов улыбнулся уголком губ и выпустил из ноздрей
и рта целую охапку табачного  дыма.  -  Прошлой  осенью  мы  облюбовали  для
поделок огромный, крепкий, в три обхвата, кедр. По  тайге  пронесся  ураган.
Все деревья уцелели, а этот  кедр  рухнул.  Мы  потом  дивились:  совершенно
здоровый с виду, а в середине - сплошная труха. Вот вам...
   - Понимаю, - с неприязнью сказал Прохор. - Понимаю...  Но,  пока  что,  я
бури ниоткуда не жду.
   - Политический барометр показывает  обратное.  Прохор  остановился,  волк
тоже остановился и лизнул руку хозяина.
   -  Да,  насчет  барометра...  Вообще  насчет  политики.  Скажите,  Андрей
Андреич, откуда у рабочих появляются разные сволочные брошюрки?
   - А именно? - И Протасов надел пенсне.
   - Что же, вы ни одной не видели будто бы?
   - Нет, не видел.
   - А вот они, - и Прохор, открыв шкаф,  швырнул  к  ногам  Протасова  кучу
разлетевшихся по полу брошюрок. - Вот они!
   - Вот они!.. - радостно вскрикнул и внезапно появившийся пристав.  Пыхтя,
придерживая шашку и елико возможно вобрав брюхо, он  едва  пролез  бочком  в
узкую дверь. - А я-то вас ищу... А они оба вот где, под облаками.
   Прохор с торопливостью  поднимал  брошюрки,  совал  их  обратно  в  шкаф.
Инженер Протасов смутился, покраснел.
   - Итак, Андрей Андреич, - дипломатично сказал ему Прохор, -  большое  вам
спасибо за работу... Я очень доволен вашей  распорядительностью.  Место  для
мельницы выбрано вами превосходное. До свиданья, голубчик, я скоро на работе
буду сам.
   Протасов встал, взял портфель.
   - Одну минутку-с! - отдышавшись от крутого подъема на  башню,  проговорил
пристав. - Андрей Андреич, ваше  высокоблагородие!  Хе-хе-хе-с,  -  и  он  с
грубой фамильярностью потрепал инженера Протасова по плечу.
   - Пожалуйста, без жестов, - брезгливо отстранился тот. - Что вам  угодно?
Короче. Мне некогда.
   - Не торопитесь, не торопитесь, дружочек мой. - И пристав грузно  сел  на
кушетку.
   Протасов тоже сел и сбросил пенсне.
   - Среди рабочих появились во множестве  разные  красненькие  агитационные
брошюрки, прокламации, воззвание партии социал-демократов этих самых...
   - Какие брошюрки? Какие воззвания?
   - А вот-с, пожалуйте! -  Пристав  достал  из  кармана  парочку  брошюрок,
кряхтя поднялся, подошел к шкафу, протянул руку, чтобы открыть его. - А  вот
и еще...
   Но волк скакнул передними лапами на грудь  пристава  и,  ляскнув  зубами,
хамкнул ему в лицо.
   - Пшел  прочь!  -  ударил  Прохор  волка.  Пристав,  набычившись,"  тупо,
исподлобья повел взглядом по волку, по Протасову, по Прохору.
   - При чем же тут я? - спросил Протасов.
   - Да. При чем же тут Андрей Андреич? - подхватил и Прохор.
   Пристав и Прохор посверкали друг в друга глазами. Пристав мазнул  ладонью
по пушистым, вразлет, усам и, подмигнув Протасову, сказал:
   - Сегодня ночью мною арестован техник Матвеев.  Протасов  вскочил,  брови
его изогнулись.
   - Что вы сделали?! - крикнул он. - Техник Матвеев на регуляционных речных
работах. Без него как без рук... Разве можно с такой рекой шутить? И за что,
за что? На каком основании?
   - На основании закона.
   Прохор нажал кнопку телефона и дрожащим баском сказал приставу:
   - Вот что, Федор Степаныч, вы свой закон пока  в  сторонку...  Сейчас  же
распорядитесь освободить Матвеева... Идите к телефону... Алло, алло..
   - Но я ж не могу... Вы понимаете, не могу я.
   - А я требую. Что ж, вы хотите мне на пятьдесят тысяч убытку наделать?
   - Но вы ж, Прохор Петрович, подрываете мой престиж.  Вы  рубите  сук,  на
котором...
   - Я вас прошу  сейчас  же  освободить  Матвеева...  Вот  телефон.  Андрей
Андреич, до свиданья! Оставьте нас двоих.
   Протасов вышел, Прохор захлопнул за ним дверь. Пристав стоял растопыркой,
разинув рот.
   - Федор, - сказал ему Прохор. - Ты штучки свои оставь. Я  не  препятствую
тебе производить обыски, арестовывать...  Напротив!  Но  -  только  с  моего
согласия. У меня все работники на перечете, каждый мне нужен, как  колесо  в
механизме. Рабочих можешь хватать сколько влезет.  Но  пока  у  нас  горячая
работа, Матвеев должен быть выпущен. После можешь взять и постращать. Но раз
и навсегда запомни, Федор, - голос Прохора зазвучал властно, повелительно. -
Раз и навсегда запомни: инженер Протасов должен быть вне всяких подозрений.
   - Но...
   - Без глупых "но", раз тебе это говорит Прохор Громов. Он мне нужен, он -
башка, он - душа дела. Понял? И - ни слова.
   Пристав нагло, жирно засмеялся, сотрясая брюхо.
   - Быть по сему, быть  по  сему,  -  говорил  он,  преодолевая  непонятный
Прохору смех.
   Лежавший на медвежьей шкуре волк нет-нет да  и  зарычит  на  пристава,  и
оскалит пасть, и хамкнет.
   - А я эту твою волчью собачку когда-нибудь тюкну вот из этого,  -  потряс
пристав револьвером. - Не нравится она мне..
   - Да и ты ей - тоже.
   Прохор позвонил в контору.
   - Бухгалтер? Что, не приходил к вам такой лохматый  мужик?  Звать  Филипп
Шкворень? Пегобородый такой? Ежели придет, в разговоры с ним не вступать,  а
немедленно направить ко мне. Я - на башне.
   Глаза  пристава  завиляли.  Он  насторожил   оба   уха.   Дыхание   стало
неспокойным, прерывистым: спирало в груди.
   - Это старатель, хищник? - сказал пристав. - Я его тоже встретил вчера.
   - Он хороший кузнец. Хочу подлечить его маленько - пьяница  он,  -  потом
возьму на службу.
   Пристав испытующе посмотрел в глаза Прохора, встал, заторопился.
   - Ну, я пошел... Впрочем.., мне бы деньжат...
   - Нету.
   - То есть как это? Мне дозарезу...
   -  Этакий  ты  негодяй!  Мне  надоело  это...  Слушай,   садись,   Федор,
поговорим...
   - После... Некогда... Гони пятьсот, пока больше не попросил.
   - Убирайся к черту! Ступай воа! Пристав выкатил глаза, запыхтел и сердито
ударил каблук в каблук.
   - Сма-а-три, молодчик!.. - погрозил он пальцем и  захохотал,  его  усы  в
деланом смехе взлетели концами выше ушей, глазки  спрятались,  красные  щеки
жирно, по-злому, дрожали. Вдруг глаза вынырнули, округлились, остеклели, рот
зашипел, как у змеи. - Прохор Петрович!
   Прохор отбросил  кресло,  сжал  кулаки,  шагнул  к  приставу.  Волк  тоже
вскочил, щетиня шерсть.
   Пристав задом попятился к двери, открыл дверь каблуком,  просунул  зад  с
брюхом в проход на лестницу и сладенькой фистулой проблеял из полутьмы:
   - А мы с Наденькой надумали,  Прохор  Петрович,  новый  домочек  строить.
Дверь захлопнулась.
   - Мерзавец! - тихо сказал Прохор и вздохнул. Его  лоб  покрылся  холодным
потом, пожелтевшая от гнева  кожа  на  висках  стала  отходить.  Он  огладил
вилявшего хвостом волка, бросил ему кусок сахару и позвонил домой.
   - Настя, накрывай на стол!  Барин  обедать  не  придет,  -  распорядилась
хозяйка.
   Сегодня приглашены  к  обеду  Иннокентий  Филатыч,  учительница  Катерина
Львовна и отец Александр. Но священник запоздал, - сели без него  в  той  же
малой столовой.
   С  утра  прикочевали  в  резиденцию  на   сотне   оленей   тунгусы.   Они
расположились стойбищем в версте отсюда. С дарами  из  сохатиных,  беличьих,
лисьих шкур человек с десяток из них направились к церкви. Церковь на замке.
Открыто боковое окно в алтарь, для вентиляции. Тунгусы  походили  кругом,  с
сожалением почмокали губами: заперто.
   Старик Сенкича сказал молодому Ваське:
   - Пихай меня в самый зад, в окно лазить будем. Вот  старик  и  в  алтаре.
Залезли и остальные, кроме Васьки.
   - Эй, друг, швыряй пушнина сюда!
   Васька пошвырял в окно все шкуры и сам  залез.  Тунгусы  покрестились  на
престол, отворили царские врата и вволокли шкуры в просторное помещение  для
молящихся. Отыскали в иконостасе образ Николы чудотворца и  к  подножию  его
сложили жертву. А тридцать беличьих и одну лисью шкурки положили отдельно.
   - Это батьке отцу Александру, священнику попу, - сказал старик.
   Меж тем Васька взломал ящик со свечами,  выбрал  десяток  самых  толстых,
поставил в подсвечник перед образом Николы и зажег. Кстати,  он  раскурил  и
трубку. Но старик крикнул: "Геть!" - выхватил из его рта трубку,  бросил  на
пол и ударил Ваську по затылку. Васька в обиде  замигал,  засюсюкал  что-то,
потом быстро побежал в алтарь.
   Тунгусы молились, почесываясь и вздыхая. Баба с девчонкой  сели  на  пол,
спиной к образу и рассматривали, причмокивая, весь в золотых  звездах  синий
потолок.
   Васька вынес дымящееся кадило, подал старику, сказал:
   - На, штучка три цепочка махай.. Знаешь?
   - Мало-мало знаю, -  сказал  старик  Сенкича  и  стал  кадить,  кланяться
образу, что-то выкрикивать невнятное и петь во весь голос, как в тайге:
   - Ого-го-го-гой!.. Микола-матушка-а-а!..
   Все встали на колени и заплакали.
   А потемневший Никола хоть по-старому, но улыбался  тунгусам.  Васька  же,
оглаживая возле клироса золотые крылья херувима, удивлялся вслух:
   - Один голов, крылья... То ли птица, то ли кто?.. Старик  Сенкича  затряс
головой - седая сплетенная коса его задрыгала, как хвост, -  зажмурил  узкие
гноящиеся глазки и, скривив безусый морщинистый рот, закричал неистово:
   - Э-ге-ге-ге-гей!.. Бог-матушка, цариц небесный батюшка!...
   - Стойте, нечестивые, стойте!
   Тунгусы оглянулись на голос вошедшего в храм священника,  кадило  из  рук
Сенкичи упало. Мужчины со страху надели шапки.
   - Как вы проникли в божий дом! Через алтарь!  Нечестивые,  вы  осквернили
церковь, опоганили...
   - Какой опоганили, что ты? Врал твоя! - сказал Сенкича. - Это дым..,  вон
от этинькой махалки... Что ты, батька, отец Лександра, священник поп.
   Батюшка горько улыбнулся, всех благословил и, крестясь, стал благоговейно
закрывать царские врата.
   - Вот жертва Миколе,  вот  жертва  тебе,  -  и  Сенкича  встряхнул  ногой
лежавшие на амвоне шкурки.
   - Неразумный! - с ласковой укоризной сказал священник. - Ежели это жертва
мне, отнеси ее в мой дом.
   - Нет, -  отрицательно  потряс  Сенкича  головой.  -  Нет,  батюшка  отец
священник поп. Мы притащили жертва богу, мы сказали ему: "Это отдавай,  бог,
батюшке попу". Вот, батька, бери от бога сам, а мы тебе не тащим. Пускай бог
подаст тебе... Мы - не надо.
   Эта простая мудрость тронула священника. Он улыбнулся и сказал:
   - Ах, какие вы чистые сердцем дети! Но, милый мой..,  ведь  вот  русский,
когда мне надо кушать, приносит пищу ко мне в дом. Например,  вышло  у  моей
коровушки сено, - хозяйка Громова прислала целый воз. А по-вашему,  что  же?
По-вашему, и воз сена нужно сюда тащить в церковь, богу. А уж бог мне  даст,
и я должен буду отсюда везти на себе домой. Так, что ли?
   - Так, так, - закивали тунгусы. -  Правильно  твоя-моя  толкует...  Шибко
ладно.
   - Да ведь воз-то не пролезет в дверь! - воскликнул священник, крепясь  от
смеха.
   - Пошто не пролезет? - сказал Се