идания.
   Прохор".

   А вскоре за этими телеграммами были получены от  Иннокентия  Филатыча  по
двенадцати адресам местной знати двенадцать номеров "Биржевки".
   Все  много  смеялись.  Анна  же  Иннокентьевна  целую  неделю  ходила   с
заплаканными глазами.

3

   Прохор Петрович Громов давно  известен  коммерческим  кругам  Петербурга.
Опытные капиталисты, предсказывая Прохору блестящую  судьбу,  открывали  ему
неограниченный кредит. Наиболее тароватые просились в  пай.  Ведь  в  Сибири
непочатый угол  богатств,  ему  одному  не  совладать.  Но  Прохор  Петрович
предпочитал делать жизнь особняком, он ни в ком  не  нуждался.  Пусть  фирма
"Прохор Громов" будет греметь на всю Россию. А пройдут сроки, может  быть  и
кичливая заграница поклонится его делам.
   Да оно к тому  и  шло.  Щетина,  конский  волос,  мед,  драгоценные  меха
направлялись Прохором непосредственно в Данциг, Гамбург, Ливерпуль. Впрочем,
и на долю России оставалось много. С московской фирмой он заключил  выгодную
сделку  на  пушнину,  на   восемьсот   тысяч   серебром.   В   Питере   взял
многомиллионный подряд снабжать одну из железных дорог края лесом,  шпалами,
штыковой медью, чугуном. Новый  золотой  прииск  тоже  сулил  ему  несметные
богатства.
   Прохор всегда был крут в поступках, поэтому, не откладывая в долгий  ящик
начатых хлопот, он в час дня звонил  к  баронессе  Замойской.  Он  намеренно
оделся былинным "добрым  молодцем".  Великолепно  сшитая  поддевка,  голубая
шелковая рубаха, лакированные сапоги. Он нажал кнопку с некоторым внутренним
содроганием. Его выводила из равновесия вкоренившаяся мысль,  что  баронесса
Замойская есть та самая графиня, которая обольстила его в Нижнем.
   Он передал швейцару карточку с золотым обрезом:
   "Прохор Петрович  Громов,  сибирский  золотопромышленник  и  коммерсант".
Швейцар прищурился, прочел, подобострастно поклонился Прохору и позвонил.
   - Гость! Отнеси баронессе, - начальственным тоном сказал  он  выскочившей
горничной.
   - Какая она из себя? - спросил Прохор, прихорашиваясь у зеркала.
   - Да обыкновенная, ваша милость, - сделал швейцар рот  ижицей  и  прикрыл
его кончиками пальцев. Он  был  много  проще  величественного  министерского
швейцара: нос пуговкой и ливрея грубого сукна.
   - Блондинка, черная?
   - Черная, черная!.. Это вы изволили угадать.
   - Полная?
   - Да, приятная пышность есть.
   - Баронесса просит вас пожаловать, - распахнула двери горничная.
   Голову вверх, Прохор направился в гостиную. На его мизинце  -  крупнейший
бриллиант.
   - Будьте столь добры присесть.
   Зеркала в золотых обводах, шкура белого медведя. На потолке -  три  голые
девы и парящие амуры.
   Раздвинулась портьера и, шурша юбками, вышла  баронесса.  Сердце  Прохора
упало. Нет, не та. Встал, склонился, крепко чмокнул руку.
   - Боже, какой вы огромный!.. И какой...  -  она  хохотнула  себе  в  нос,
оправила кружева на высоком бюсте и произнесла:
   - Присядем.
   Прохор хлюпнулся в крякнувшее под ним кресло.
   - Простите, осмелился - так сказать...
   - Я очень рада... Вы курите? Пожалуйста, -  она  протянула  свой  золотой
портсигарчик гостю и сама закурила.
   Прохору было видно, как в соседней комнате лохматая  беленькая  собачонка
повертелась возле стоявшего на полу вазона с  цветком  и  бесстыдно  подняла
ногу. Прохору стало смешно. Кусая губы, он сказал:
   - Какая прекрасная в Петербурге осень.
   - Да. Вообще Петербург - чудо. Ну, а как Сибирь? Вы женаты? Большое у вас
дело? Надолго ль вы в Питер? А оперу посещаете? Ну, как Шаляпин?
   Прохор заикался на каждый вопрос ответом, но баронесса в тот же  миг  его
перебивала.
   Подали на подносе чай с лимоном, с розовыми сушками. Почему-то три чашки.
   - Доложите Семену Семеновичу, что чай готов. Горничная  в  накрахмаленном
фартуке, выстукивая каблучками, скрылась. Баронесса оправила черные  локоны,
схваченные над ушами обручем в  виде  блестящей  змейки,  и,  откинувшись  в
кресле, облизнула тонкие малиновые губы:
   - Позвольте! Так это, верно, про вас говорил Семен Семеныч?
   - Простите... Кто такой Семен Семеныч? Баронесса, заглядывая ему в глаза,
пригнула голову к левому плечу, погрозила гостю мизинчиком  и  захохотала  в
нос:
   - Ая-яй!.. Ая-яй!.. Так вы не знаете генерала, у которого...
   - Простите! - обескураженно воскликнул Прохор. - Так-так-так.
   В это время через соседнюю комнату катился петушком сановник.
   - Гоп-ля-гоп! Гоп-ля-топ! - пощелкивал  он  пальцами  вскинутой  руки,  а
собачонка, встряхивая шерстью и кряхтя, подскакивала в воздухе.
   - Семен Семенович, вы не ожидали гостя?
   - Ба! Да... - с распростертыми руками направился он к Прохору, но шагах в
трех вдруг остановился. - Что  угодно?  Ах,  это  вы?  Рекомендую,  Нелли...
Прекрасный молодой человек. Только о  делах  ни  слова...  -  затряс  он  на
Прохора кистями рук. - Ни-нн-ни!.. В кабинете-с,  в  министерстве-с...  А  я
здесь... Знаете? Это моя кузина.  Жена  моя  на  водах,  в  Карлсбаде...  На
минутку-с, на минутку-с.., завернул. Что, чай? Прекрасно.  А  я,  кузиночка,
уже в путь. Заседания, заседания... Сто тысяч заседаний... Даже в праздники,
- и сановник схватился за голову. - С ума сойти.
   Он чай выпил на ходу.
   - Марта, портфель, перчатки! - Поцеловал баронессе руку, кивнул  Прохору.
- Итак, через недельку... Но, предупреждаю... Впрочем, нет, нет...  О  делах
ни звука. Адье! - и от дверей, натягивая левую перчатку, крикнул:
   - Кузина! Ради бога... Предложи господину  золотопромышленнику  подписной
лист. Ну сто, ну двести, сколько может... В пользу сирот отставных  штаб-  и
обер-офицеров.
   - Ваше превосходительство!  -  полез  Прохор  в  карман.  -  Я  рад  буду
подписать не сто, не двести... И в пользу кого  угодно.  Вот  на  пятнадцать
тысяч чек, - и он положил синенькую  бумажку  на  кремовый  бархат  круглого
стола.
   - О! О! О! - и старик, подскользнув, как конькобежец, по паркету к гостю,
с небывалым жаром тряс его руку, восклицая:
   - Это.., это.., это.., большая жертва с вашей  стороны.  Еще  раз  мерси,
горячее, горячее спасибо от лица всех облагодетельствованных вами офицерских
сирот. Загляните завтра в час.., туда... Понятно? Я  послезавтра  уезжаю  по
епархии, с осмотрами. У нас там кой-какие... Итак...  -  он  весь  вспыхнул,
загребисто сунул чек в портфель и, вильнув взглядом по  вдруг  помрачневшему
челу баронессы, с разбегу выехал на подошвах в дверь. Прохор сидел  недолго.
Немножко поболтали, но разговор не  клеился:  мысли  баронессы  были  сбиты,
спутаны, глаза печальны, как у обворованной среди  бела  дня  жертвы.  Время
уходить. Прохор был уверен, что дело завтра, будет решено в его  пользу.  Он
встал.
   Баронесса, овладев собой,  любовалась  мощной  фигурой  Прохора.  Черные,
подведенные глаза ее горели искрами. Подавая теплую, в  кольцах,  руку,  она
сказала:
   - Я жду вас послезавтра в семь...
   - Утра?
   - Ха-ха!.. Смешной!..
   - Простите... Вечера, конечно... Рад!
   - Прокатимся на острова. А  там  видно  будет,  куда  еще.  Познакомлю  с
подругой. Эффектная такая, знаете, кустодиевская...  Но...  -  и  она  вновь
загрозилась пальцем. - Но я ревнива...
   - Что вы, что вы!.. -  смешался  Прохор,  а  хозяйка  раскатилась  мягким
серебряным смехом чуть-чуть в нос. - Но вы все-таки не оказали мне -  женаты
вы или нет?
   - Женат, черт возьми, женат! -  вырвалось  у  Прохора.  Забыв  поцеловать
протянутую руку, он сжал  ее  так  крепко,  что  хозяйка  сморщилась  вся  и
оказала:
   - Ой!

***

   - Прииск за мной. Завтра - официально.
   - Сколько стоило?
   - Пятнадцать.
   - Пустяки.
   Иннокентий Филатыч вставил новые, хорошо пригнанные зубы и,  как  грудной
младенец, учился говорить с азов. Все кик-то  не  вытанцовывалось  -  сю-сю,
сю-сю, - а когда старик напивался,  бормотанье  его  становилось  смешным  и
непонятным. Но он не унывал. С азартом помогал Прохору в работе, лично бегал
на телеграф, производил нужные заготовки, купил и отправил большой скоростью
в Сибирь десять вагонов мануфактуры, галантереи,  обуви  и  других  товаров.
Кой-что подсунуто в общий счет и для своей лавчонки и на изрядную,  конечно,
сумму, но ведь Прохор Громов не станет же придираться к мелочи, на то  он  и
Прохор Громов. А вечерами сидел где-нибудь в трактире, слушал цыган, певичек
или смотрел кино. По субботам и в праздничные дни он посещал храмы. У  Спаса
на Сенной у него вытащили большущий кошелек, но в нем было  всего  рубля  на
три серебра и старые челюсти с лошадиными зубами: Иннокентий  Филатыч  жалел
их выбросить, полагая,  что  в  коммерческом  деле  и  они  когда-нибудь  да
пригодятся.
   Красивая, цыганского типа, баронесса в ландо рядом с Авдотьей  Фоминишной
Праховой, а напротив - Прохор. Экипаж, катившийся чрез  Каменноостровский  к
Стрелке, сильно накренился в ту сторону, где  сидела  мадам  Прахова,  да  и
немудрено: в этой молодой, но мастодонтистой  даме  никак  не  менее  восьми
пудов. Бюст  выпирал  горой:  вот-вот  лопнут  шнурки,  распадутся  кружева.
Прохора разбирало мальчишеское любопытство. А бедра, плечи, свежее, румяное,
чуть надменное, чуть властное лицо! А эти рыжие, густые, пронизанные солнцем
волосы, а большие серые, влекущие к себе глаза! А полные  улыбчивые  губы  и
веселый блеск ровных, как один, зубов.  Тьфу,  черт!  Пропало  твое  сердце,
Прохор...
   - Гэп-гэп! - покрикивал лихач, и все мелькало, проносилось, отставало.
   В пятом часу вечера инженер Протасов получил записку.

   "Миленький А. А. Приходите обедать. Мне почему-то очень,  очень  грустно.
Н. Г.".

   Скоро полночь. Пристава нет. А он сидит, сидит. Наденька в  смущении.  Но
эти ее фигли-мигли давно знакомы  Владиславу  Викентьевичу  Парчевскому.  Он
целует ее) оголенную руку, повыше локтя, и слащаво, с дрожью говорит:
   - Раз мужа нет, то... В чем же дело? Наденька оправила подушки, отвернула
одеяло. Инженер Парчевский снял с левой ноги сапог.
   Часы пробили полночь.
   - Ну-с?
   - Что?
   - Не пора ли домой, миленький сибирячок?
   - У меня дом далеко, - ответил Прохор и погладил своей лапой маленькую, с
розовыми ногтями кисть руки. - Разрешите два слова по телефону...
   Маша, подслеповатая и пожилая - за одну прислугу - убирала со стола  чай,
пустые бутылки и закуску. Все трое были порядочно подвыпивши.
   - Алло! Филатыч, ты? А я в одном доме задержался, у купца Серебрякова. Не
жди. Ночую здесь. Ну, до приятного...
   Он  повесил  трубку.  Авдотья  Фоминишна  хохотала  с  каким-то  задорным
нахальцем, интригующе.
   - Одна-а-ко... Одна-а-ко... - тянула она густым  контральто.  -  Это  мне
нравится... Ха-ха!.. Так-таки без  приглашенья?  Одна-а-ко...  И  не  стыдно
вам?.. - Она допила бокал шампанского. Влажные губы ее ждали поцелуя.  Глаза
искрились по-грешному.
   Прохор стоял, прислонившись спиной к печке, молчал, дышал, как зверь. Его
распаляла страшная внутренняя сила.
   Хозяйка подняла брови, пожала наливными плечами и, как бы  прося  пощады,
страдальчески улыбнулась.
   - Маша! - капризно крикнула она. - Машь! Приготовьте постель.  И  -  меня
нет дома. Я ночую у купца Серебрякова.
   Тут все трое, вместе с рассолодевшей Машей, разразились громким смехом.
   ...Ночью инженер  Протасов  занес  в  неписаный  дневник  своего  сердца:
(Удивительная эта женщина, - думал он. -  В  ней  всякого  Жита  по  лопате.
Святость борется с грехом. Сюда же  вплетаются  социалистические  мысли.  Но
купеческая православная закваска и влияние отца Александра, этого древа  без
цветов, доминируют. Сказано: "Клин клином вышибай".  Но  как,  как,  если  я
почти люблю ее, а она влюблена в своего Христа? Разговор (в тысячный раз, на
ту же тему):
   - Удовлетворены ли вы семейным счастьем? - Нет. Но принуждаю себя верить,
что - да.
   - Ради чего хотите обмануть свое сердце?
   - Ради клятвы пред алтарем.
   - Ну, а ежели встретится человек, который войдет в ваше сердце и вытеснит
из него все, все целиком, все , прежние чувства ваши и привязанности?
   - Я пройду мимо такого человека. Я буду страдать до конца, до смерти,  до
пакибытия...
   Она старалась говорить спокойным голосом, не встречаться со мной глазами,
но ведь я-то чувствовал, как  она  вся  внутренне  дрожала,  противоборствуя
самой себе. Я тоже пробую бороться с собой. Во имя чего - не знаю.  В  конце
концов мы будем вести сладостную войну друг с другом. За кем победа?  Теория
вероятности  подсказывает  ответ.  Всяческие  комбинации  возможны.   Любовь
дремлет в моем сердце, как в дереве потенциальная  сила  огня.  Черт  знает!
Чувствую, что в душе моей крепнут чужие и чуждые мне путы.  Ушел,  поцеловал
ей руку. Она поцеловала меня в лоб. От нее исходила какая-то заразительная и
согревающая кровь чистота. Божественная женщина!"

***

   В семь часов утра две головы под одеялом повернулись лицом к лицу, повели
разговор и разговорчик. Было совсем светло. Поднялось над тайгою солнце.
   - Вероятно, дядя назначит сюда жандармского ротмистра.  Как  ты  к  этому
относишься?
   Наденька молчала. Стражник не ночевал сегодня. Надо  подыматься,  ставить
самовар, а неохота...
   - Я предан престолу. Мой отец - герой турецкой кампании. Цель моей  жизни
- разоблачать всяческую  сволочь,  вроде  Протасова.  А  как  думаешь,  Нина
Яковлевна его любит?
   - Пока ничего не могу сказать тебе, Владенька.  Потом  разнюхаю.  Да,  по
всей вероятности, наклевывается что-то...
   - Я желал бы, чтобы Кэтти стала моей любовницей. Возможно это?
   Наденька, как на булавках, быстро повернулась лицом к стене.
   - Пани Надежда! Я ж пошутил. Наденька, вздохнув, оказала:
   - Она влюблена в Протасова, а Протасов у меня в руках. Кой-что  знаю  про
него, про сицилиста.  Захочу  -  тыщу  рублей  возьму  с  него,  не  меньше.
Владенька, а когда ж  ты  мне  яду  дашь  из  лабылатории  своей?  -  и  она
повернулась к нему лицом.
   Парчевский не ответил. Помолчав, спросил:
   - Я тебе, кажется, пятьсот должен? Можешь одолжить еще сто рублей?
   - А ты меня любишь?
   - Нет.
   - Дурак!
   Парчевский наморщил белый лоб и помигал обиженно.
   - Я рабочих по морде бью, а Протасов с ними антимонии разводит. Я  предан
престолу... Ха-ха! Стачка, забастовка... Сволочи!..  Стрелять  надо.  А  для
чего тебе яд?
   - Не любишь - и отчаливай. Другого счастливым сделаю. А ты  сиди  в  этой
трущобе, сиди, получай свои сто пятьдесят...
   - Ты не знаешь, отчего я сижу здесь?
   - Нет.
   - Дура!
   - Сам дурак!
   - Дура в квадрате!
   - Полячишка тонконогий!
   - Дура в кубе! Я, к великому несчастью, картежник. Проиграл на  службе  в
России казенных тысяч семь. Ну у меня связи, - не судили. Однако  со  службы
выгнали, опубликовали в приказе по министерству. Нигде не  берут.  Благодаря
дяде попал сюда. Наденька щупала свою бородавочку, соображала.
   - Я очень, очень богатая,  -  сказала  она.  -  Мне  довольно.  Убегу.  И
захоровожу себе дружка. В Крым уедем, а нет - на Кавказ. Вот куда.
   - Да тебя пристав со дна моря вытащит.
   - Либо меня вытащит, либо сам утонет. Пили чай  с  вареньем,  со  свежими
оладьями. Парчевский не торопился. Шел дождь, рабочим  урок  задан,  Громова
нет дома, - не беда и  опоздать,  не  "важно.  Он  взял  сто  рублей,  надел
запасный архалук стражника, поднял  башлык  и  вышел  в  дождь,  в  простор.
Поди-ка узнай его.
   Рабочие пошабашили в семь вечера. В это время в Питере был в исходе  лишь
второй час дня. Сей дальний бок земли освещался солнцем много позже.

***

   Прохор открыл глаза и осмотрелся. Великолепная спальня карельской  березы
с бронзой. В широком зеркале отражается кровать,  на  которой  он  лежит,  и
балдахин над нею. Поясной, масляными красками портрет какого-то  купца.  Под
его круглой бородой золотая медаль, а в петлице - орден.
   Прохор зевнул, потянулся, бесцеремонно крикнул:
   - Дуня! Маша!
   В спальню вошла в светло-розовом, без рукавов, пенюаре Авдотья  Фоминишна
с горячим кофе на подносе.
   - Бонжур, - сказала она хрипловатым контральто.
   - Да-да, - промямлил  гость,  любуясь  рослой  женщиной,  обладательницей
здоровой красоты.
   - Как почивали? - она  скользнула  взглядом  к  зеркалу  и  придала  лицу
невинную девичью улыбку.
   - Сладко спал. Видел такие  сны,  такие  сны.  Черт  бы  их  драл,  какие
анафемские, грешные были сны!
   С обольстительным жестом розово-белых рук она подала ему закурить.
   - Мне снилось, что Авдотья Фоминишна Прахова едет со мной. Я ей строю дом
в живописнейшей местности, на берегу Угрюм-реки.
   - Угрюм-реки? Какие роскошные слова!..
   - Обстановка княжеская, пара рысаков, прислуга и двадцать  пять  тысяч  в
год...
   - А костюмы?
   - Костюмы отдельно. По субботам - ванна из шампанского.
   - А что ж говорила вам во сне ваша жена?
   - Она сказала, что это ее не касается. У нее дочь, райские сады, школа, у
меня жизнь, дела. Согласна, Дуня? Сколько тебе платит вот этот? -  и  Прохор
ткнул в бороду портрета.
   - Милостивый государь, вы очень грубы! - Грудь  женщины  вздымалась,  как
волна, сердце злилось, но серые прекрасные глаза,  похожие  на  милые  глаза
Анфисы, гладили Прохора по сердцу.
   Авдотья Фоминишна, закинув ногу  на  ногу,  сидела  на  козетке,  курила,
пускала дым колечками. Под взбитой челкой, за белым лбом шел  бешеный  торг;
шла купля и  продажа,  прикидывалось  "за"  и  "против",  сводились  барыши.
Лакированный каблук набитой такими же мыслями туфельки нервно  постукивал  в
ковер.
   - Я жду ответа. - И Прохор бросил окурок в недопитый кофе.
   - Пожалуйста за ответом через три дня, - скрипнула  туфелька,  и  красные
пуговки на пенюаре улыбнулись.
   Хозяйка нюхнула из граненого флакончика  нашатырного  спирту.  Хозяйка  с
волнением переоценивала ценности. И все в  ее  мире,  там,  под  этою  рыжею
челкой, за белым лбом, сорвалось со своих  основ,  сцепилось,  перепуталось:
полуседая борода  портрета  с  черными  лохмами  сибиряка,  молодая  сила  с
немощью, величавая Нева с Угрюм-рекой, блеск  и  шум  столицы  с  мерцающими
буднями  провинции,  реальные  величины  в  настоящем  с  неведомыми  иксами
грядущего. Но  Авдотья  Фоминишна  давно  забыла  математику;  предложенного
гостем уравнения ей сразу не решить.
   - Нет, нет... Только не сейчас... Нет-нет, -  звякали  золотые  обручи  в
ушах.  Авдотья  Фоминишна  отрицательно  потряхивала  головой,  и,  чтоб  не
упустить бобра, она голубиным голосом проворковала:
   - Вы мне очень, очень нравитесь. Мне тоже ночью снился сладкий сон.

4

   Тем временем Илья Сохатых собирался праздновать день своего рождения.  Он
разослал по знакомым двенадцать пригласительных карточек.

   "Свидетельствуя Вам и всему  Вашему  семейству  отменное  почтение,  Илья
Петрович Сохатых с супругой Февроньей Сидоровной приглашает Вас  почтить  их
своим   присутствием   по   случаю   высокоторжественного    дня    рождения
многоуважаемого Ильи Петровича Сохатых".

   У него имелись также и поздравительные карточки с "Рождеством Христовым",
с "Новым годом", со "Светлым Христовым воскресением". Подобные  же  карточки
существовали и в обиходе Громовых; Прохор сотнями  рассылал  их  по  деловым
знакомым всей России. Но у Прохора карточки самые обыкновенные,  дешевка.  У
Ильи же Петровича -  с  золотым  обрезом,  с  золотой  короной  наверху.  Уж
кто-кто, а Илья-то  Сохатых  правила  высшего  тона  знает,  у  него  всегда
"парлеву Франсе" на языке.
   На сей раз каверзный случай сыграл над ним трагическую шутку: завтра день
рожденья, а у него все лицо горой раздуло, и глаза, как у свиньи, закрылись.
Всему виной дурак дедка Нил,  колдун  и  "чертознай".  Ноги  ноют,  опухают,
застарелый ревматизм, доктора нет, фельдшер помер - к кому за помощью идти?
   - А вот, сударик, - сказал ему дедка Нил, - шагай благословись на пасеку,
растревожь веничком пчелу, а сам разуйся и портки - долой.  И  навалятся  на
голо место пчелы, нажгалят хуже некуда. И - хв