нкича, вынимая трубку и  кисет.  -  Делай
самый большущий дверь, пропрут. Хошь кого пропрут... Верно!
   Отец Александр громко засмеялся,  всплеснул  по-молодому,  как  крыльями,
руками и обнял старика.
   - Добрый ты, умный ты, хороший ты... Ах!  Что  ж  вы  в  шапках,  снимите
скорей шапки, грех - в шапках!
   Все обнажили головы - грех так грех, - Сенкича тоже снял  шапку,  вставил
трубку в зубы и чиркнул спичку.
   - Что ты! - притопнул ногой священник.
   - Ково? - недоумевал тунгус.
   - Эвот ково, - подвернулся Васька; он вырвал из зубов  Сенкичи  трубку  и
швырнул.
   - Тьфу ты! - плюнул растерявшийся Сенкича. - Забыл совсем маленько.
   Священник поговорил с ними, опять благословил, вывел из церкви и пошел  к
Громовым. Он всю дорогу улыбался и с улыбкой сел за званый стол.
   - Представьте,  какое  странное  событие,  -  начал  он.  -  Представьте,
открываю церковь - и что ж я вижу? С десяток  тунгусов,  этих  удивительных,
чистых сердцем детей природы.
   Его рассказ был выслушан внимательно  и  весело.  Задорней  всех  смеялся
Иннокентий Филатыч, хотя этому  очень  мешали  ему  только  что  вставленные
дантистом челюсти с зубами. Видимо, недавно приехавший  дантист  был  не  из
важных: зубы получились лошадиного размера, они выпирали вперед, и новый  их
владетель  никак  не  мог  сомкнуть  губ.   Лицо   его   стало   удлиненным,
карикатурным, неузнаваемым. И выговор был косноязычен, неприятно смешон.
   - То есть прямо беда! Либо зубы  подпилить  надо  на  вершок,  либо  губы
надставить, - подсмеивался Иннокентий Филатыч над собою. А когда он надкусил
пирог с морковью, верхняя челюсть застряла в пироге и упала на пол.
   Катерина  Львовна,  Кэтти,  молодая,  кончившая   институт   учительница,
схватилась за Нину Яковлевну и откровенно захохотала.
   Отец Александр нарочито сугубо углубился в поглощение ухи. Иннокентий  же
Филатыч нагнулся, закряхтел и, купая бороду в ухе, ошаривал под ногами.
   - Вот она, окаянная,  вот,  -  шамкал  он.  -  Правильно  сказано:  "Зубы
грешников сокрушу..." Ох, грехи, грехи!.. - Он отвернулся, как тигр, разинул
пасть и благополучно вставил челюсть.
   - Так вот я и говорю, - продолжал священник. -  Какая  высокая  мудрость,
какая  глубина  понятия  у  этих  дикарей,  стоящих  на  грани  человека   и
животного!..
   Отец Александр любил строить свою речь точно, округленно, как  по  книге.
Природный пафос нередко звучал в его словах даже в  обычном  разговоре.  Это
давало ему повод считать себя "милостью  божией"  оратором,  и  он  гордился
своим даром говорить. Он  имел  привычку  засовывать  руки  в  рукава  рясы,
откидывать прямой свой  корпус  и  щурить  на  слушателей  серые,  умные,  в
рыжеватых ресницах глаза. Со всеми он говорил хотя и искренно, но с чувством
явного своего превосходства. В разговоре же с инженером Протасовым - с  этим
вольтерьянцем, социалистом и безбожником - он всегда робел.
   - Вы только представьте: они, эти тунгусы,  не  желают  давать  мне  свою
помощь в руки, чтоб этим не оскорбить меня. Они дают не  человеку,  а  богу,
человек же должен их жертву взять у бога,  чтобы  чувствовать  благодарность
одновременно и к господу и к человеку. Тонко? - и он обвел всех прищуренными
глазами. - Не то у нас, у русских. Вот пойдет священник по приходу с  святым
крестом, и суют ему бабы пятаки. Ведь больно, ведь стыдно,  ведь  руку  жгут
огнем эти деньги! А священник - человек: есть, пить хочет.
   - Ну, уж кому-кому, а вам-то, батюшка,  жаловаться  грех...  -  простучал
зубами Иннокентий Филатыч.
   - Я и не жалуюсь, я и не жалуюсь, - смиренно ответил священник  и  принял
на тарелку вторую долю пирога.
   - А я знаю, о ком вы скучаете, барышня, -  подмигнул  Иннокентий  Филатыч
учительнице.
   - О ком же?
   - Об Андрее Андреиче, наверно-с, о господине Протасове-с.
   Катерина Львовна  вспыхнула,  пожала  плечами  и  скользом  взглянула  на
хозяйку.
   - Нисколько... С чего вы взяли?
   - Женишок-с...
   Хозяйка тоже чуть покосилась на девушку.
   - Не зевайте, барышня! Лучшего супруга не найти! - воскликнул  Иннокентий
Филатыч с таким ражем и так встряхнул бородатой  головой,  что  верхняя  его
челюсть снова попыталась выскочить,  но  он  ловко  подхватил  ее  рукой.  -
Хор-рош женишок, хорош женишок! - не унимался веселый старец.
   - Нельзя ли другую тему, - дрогнула голосом хозяйка и резко  постучала  в
тарелку ножом. - Настя, утку!
   Отец Александр пристально взглянул в лицо хозяйки.  Лицо  ее  по-прежнему
приветливо, как будто и бесстрастно, но в глазах досадная  тревога,  скорбь.
Катерина Львовна почувствовала неловкость, оборвала улыбку; она  в  смущении
глядела вниз, кончики ушей горели.
   Чтоб прервать молчание, отец Александр сказал:
   - Приглашаю вас всех завтра в полдень на мою беседу с тунгусами.  Тема  -
первоначальное понятие о боге. Помимо всего прочего,  будет  интересно  и  в
этнографическом отношении... Для вас в особенности, Катерина  Львовна...  Вы
никогда не видали тунгусов?
   - Андрей Андреич пришли! - крикнула Настя и поставила  на  стол  блюдо  с
уткой.
   Обе женщины враз вынули пуховочки и трепетными пальцами  стали  оправлять
прически.

***

   Филька  Шкворень  переночевал  в  тайге,  у  костра,  с  рабочими.  Утром
выкупался, высушил на солнышке дырявые онучи и пошагал в громовский поселок.
Хозяйка харчевни  сварила  ему  щей,  он  наелся,  спросил,  как  пройти  на
резиденцию, в контору, взвалил на спину кожаную торбу и пошел.
   Солнышко катилось к вечеру. Бродягу на" улице догнала цыганка.
   - Стой, счастливый!
   На ее лицо низко приспущена зеленая, в  разводах  шаль,  глаз  не  видно.
Старая или молодая - не понять. Юбчонка грязная, ноги  босы,  но  белы,  как
булки.
   - Филипп Шкворень - ты?
   - Я.
   - Вот от хозяина письмо... Отойдем в проулок, не ори...
   - От какого хозяина?
   - От Громова, Прохора Петровича.
   - Я неграмотный. Читай!
   Цыганка вскрыла  розовый,  с  голубым  ободком  конверт,  вынула  письмо,
освободила глаза от шали - лицо молодое, смуглое, серьги звякнули в ушах.
   - Вот, слушай, добрый человек,  удалец  счастливый.  Сели  на  завалинку.
Цыганка шепотком прочла:
   "В контору не заходи. Иди с цыганкой к кривой  сосне,  она  сведет  тебя.
Приду лично, как стемнеет".
   Цыганка поглядела на этого страшного человека, помолчала.
   - А ты кто сама-то?
   - Я цыганка, на посылках у него. Верная слуга его.  Верней  меня  нет  на
свете.
   - Как же он, чертова ноздря,  говорил  -  в  контору...  Распроязви  его,
черта, дурака...
   - Остынь, счастливый, не серчай... Золото хозяину запрещено  принимать  в
открытую. Идем.
   Зверючья таежная тропинка завела их в  глушь.  Бродяга  впереди,  цыганка
сзади. Темновато было.
   - А вдруг я зарежу тебя... Неужели не боишься?
   - Нет, счастливый, не боюсь. Я завороженная...
   - Я вот такую же, как ты, лонись <Лонись  -  в  прошлом  году.>  зарезал.
Золото пытала слямзить... Ну, я ей вот  этот  самый  ножичек  в  горло  и..,
тово... Язви ее!..
   - А вот и сосна заповедная, - сказала цыганка, прислушалась: тихо, глухо,
тайга прощалась маковкой с закатным солнцем. Внизу, меж стволами, прохладные
вставали сумерки.
   Упругий седоватый мох распластался по  земле,  как  одеяло.  Прогалысинка
шагов двадцать в поперечнике, посередине - кривая, о  трех  стволах,  сосна.
Она мертва - ее убила молния:  небесный  меч  огня  сек  кудрявую  верхушку,
расщепал, обжег стволы и развеял лучину во все стороны.
   - Вот тут... - Цыганка села в моховой ковер.  Бродяга  постоял,  подумал,
осмотрелся и тоже сел, сказав:
   - Нет, ты, язви тебя, отчаянная. А  как  я,  по  силе  возможности,  учну
целовать тебя да приголубливать.
   Цыганка громко, резко всхохотала и пересела подальше от бродяги.
   - Мы вольные цыганки, к  этому  очень  даже  привычные...  Только  дорого
берем... Золотишка-то много у тебя?
   - Хватит." Вот, иди ко мне в жены... Ты, язва, мягкая, пригожая...  А  я,
можно   сказать,   богач...   Бороду    долой,    добрую    сряду    заведу,
дамочка-цыганочка... И эх, ты, язва! Стрельтя в пятку... Патока!
   Цыганка передернула плечами, засмеялась, вынула  колоду  карт,  раскинула
зыбучим веером по мохнатому ковру, сказала:
   - Эх, карты соловецкие, мысли молодецкие! Вот какая карта  ляжет,  так  и
быть... Эх, и зацелую тебя, счастливый, умом от счастья тронешься, весь свет
забудешь! Эх, красивые твои глаза, заграничные!.. На, гляди!..
   Ноздри бродяги раздувались. Кровь заходила в нем, глаза блестели.
   - А ежели песни... Можешь петь?
   - Могу. А ты?
   - Когда выпивши, ору и я!
   - А хочешь выпить?
   - Дура... Колдовка, что ли, ты?.. Где взять?
   - А вот...
   Цыганка  вытащила  из-под  шали  припечатанную  сотку  коньяку  и  подала
бродяге.
   Тот скусил печать, шлепнул посудой по ладошке, отмерил ногтем половину:
   - Будь здорова, милашечка моя, - отпил и подал остальное ей. -  Кушай  во
славу, ангел... Окати душеньку цыганскую... Кха!
   - Нет, я невпотребляю... Кушайте до  самого  денышка.  А  как  выкушаете,
костер разведем, целоваться станем... И вся-то ноченька, до зари до зорюшки,
будет наша... Пей, счастливый, заграничные  твои  глаза...  Вот  и  карта  -
глянь, глянь-ка, - на крестовую даму король прилег!
   Бродяга, влив в рот, долго не глотал коньяк: ох,  и  жжет,  ох,  и  тешит
душу!
   - Кха! Спасибо...
   Он  уставился  взглядом  в  карты:  верно  -  король  и  дама  в  обнимку
прохлаждаются. Прочие же карты то  встанут,  то  прилягут,  то  встанут,  то
прилягут.
   - Колдовство какое, - бродяга  протер  глаза  и  по-сердитому  глянул  на
цыганку.
   - Что ж ты на меня  глазыньки  свои  пялишь?  -  шумнула  цыганка  резким
голосом. - Нешто не узнал?.. Это я -  вольная  цыганка,  прихехеничка  твоя,
зазноба...
   - Сгинь!.. Чур нас... Чур! -  промямлил  бродяга,  едва  ворочая  пудовым
языком... Он сидел внаклон, как большая пучеглазая жаба, уперев  кулаками  в
мох. Седовласый моховой ковер  раскачивался  все  шибче.  Бродяга  повалился
набок - сердцу приятно, сон долит.
   -  Глазыньки  твои  помутились,  головушка  на  подушечку  легла...  Спи,
счастливый, спи...
   Она приникла к лицу бродяги, торопливыми пальцами  его  веко  приподняла,
воззрилась в закатившийся под лоб мутный глаз, встала, выхватила из-под шали
пистолет и в воздух - раз!
   - Грр-ро-о-о-ом... - прошептал  бродяга.  На  выстрел  кто-то  к  цыганке
подошел.

6

   Прохор перекрестил дочь Верочку, поцеловал жену и, пожелав покойной ночи,
ушел к себе в кабинет. Лег, закрылся простыней. Душно,  не  спалось.  Толпой
проплывали в мыслях призраки минувшего. Лица, встречи, положения. Но  трудно
ухватиться,  задержать:  много  их.  Вились  и  проносились  дальше,  как  в
непогодь, снежинки. "Тунгусы пришли", - вспомнил Прохор. И тут  промелькнула
в расслабленном его сознанье та  далекая-далекая  маленькая  Джагда.  Где-то
она? Наверно, время не пощадило и ее: поблекла, увяла, как надломленный цвет
в степи. Он вспомнил ту тихую ночь, всю поглощенную туманом,  вспомнил  свою
хибарку, челн, тайгу, вспомнил и то, как жадным зверем гнался он за Джагдой.
Хибарки давно нет - сожгла гроза, но ведь она когда-то стояла здесь, вот  на
этом самом месте, в нее приходила тогда маленькая обиженная  Джагда.  Прохор
помнит, как сквозь крепкий сон услышал ее скорбный, перевернувший его сердце
голос: "Прощай, бойе!  Прощай!"  Тогда  мгновенно  он  открыл  глаза,  хотел
схватить ее, чтоб нежно целовать и никогда не разлучаться с ней.  Но  Джагда
легкой птицей порхнула чрез окно в туман  и  навсегда  погибла  для  него  в
тумане сладостных воспоминаний.
   Да.  Все  минуло,  прошло,  как  тень  от  облака.  "Ну,  что   же...   -
неопределенно подумал Прохор и вздохнул. - Тунгусы пришли... Пойду", - и  он
на цыпочках вышел.
   Ночь был вся в лунном серебре.  Роса  ложилась.  Фосфорическим  отблеском
светился церковный крест.  Белая  хатка  отца  Александра  голубела,  сквозь
голубые стекла красный, в лампадке, огонек мигал. Для  человеческого  уха  -
густая  тишина.  Но  все  незримо  гудело:  потоки  лунных  струй,  рассекая
надземные просторы, ниспадали на сонный мир  тайги,  колыхались  и  звенели.
Погруженная в дрему тайга отвечала им шорохом, шелестом, бредом  мимолетных,
терпких, как ладан, сновидений: тайга благоухала.
   Прохор мечтательно вдыхал этот одуряющий аромат лесов и  чувствовал,  как
скованная житейскими условностями  воля  его  освобождалась.  Лунные  потоки
стрел пронзали его нервы, взбадривали кровь.  И  уже  все  ликовало  в  нем,
влекло его в  хмельную  какую-то  гульбу.  Эта  серебряная  ночь  обсасывала
человеческое сердце, как змея. Грустно стало человеку, одиноко.
   - Джагда! - разорвал он струи лунных ливней. Но милый голос не  прозвучал
в ответ. А вот и стойбище. По мшистым зарослям пасутся  поголубевшие  олени.
Вот кучка их сытно лежит, костистые кусты рогов недвижны. Пять остроконечных
чумов из ровдужины <Ровдужина - выделанная оленья кожа.>, тунгусы в глубоком
сне. Лишь одна  не  спит  -  высокая,  стройная  тунгуска.  Она  в  раздумье
остановилась у огромного костра, смотрит на игривую пляску пламени,  тужится
понять, какую сказку говорит огонь, а  может,  и  сама  выдумывает  песню  о
морозном солнце, о милом, о луне. Вот она, луна! А где же милый?
   - Здравствуй, - тронул ее Прохор за оголенное плечо.
   Тунгуска пружиной отпрыгнула в сторону:
   - Ай! Ну! Зачем пугаешь?
   Залаяли, кинулись к костру кудлатые собаки.
   - Геть! - она ударила жердиной одну, другую и подняла на Прохора  черные,
под крутыми тонкими бровями, глаза свои. В них испуг и любопытство.
   - Чего ж ты испугалась?
   - Тебя... Думала  -  шайтан.  -  Она  держала  в  зубах  трубку,  смуглые
скуластые щеки ее рдели здоровым  румянцем.  Она  молода,  гибка,  голос  ее
плавен. - Ты - большой! Ты можешь медведя заломить... Я тебя  боюсь.  Сейчас
разбужу наших, - вслух думала она, разглядывая Прохора.
   - Не надо, не буди, - сказал Прохор, любуясь ею. - Ты очень красивая. Как
тебя звать? - И Прохор сел к ее ногам, обутым в шитые  разноцветным  бисером
сапожки.
   - Меня звать Джульбо.
   - Хорошее имя. А нет ли среди вас Джагды?
   - Джагды? - Тунгуска вынула из зубов трубку,  отерла  слюни  на  губах  и
сокрушенно присвистнула. -  Джагда  померла.  Давно  померла  Джагда.  Стала
родить русского ребенка, не могла разродиться, померла.
   Она говорила по-тунгусски, глядя в сторону, в  мрак  тайги,  и  прерывала
свои слова вздохами.
   - Поколел твой Джагда, сдох давно, - пояснила она  исковерканным  русским
языком, и глаза ее наполнились слезами.
   У Прохора защемило сердце. Он с минуту  молчал,  борясь  с  гнетущим  его
чувством... Так вот какова судьба этой маленькой несчастной Джагды!  Эх,  не
надо бы ему приходить сюда.
   Тунгуска, оправив костер, села против Прохора.
   - Джагда моего отца дочь... Только от другой матери. А мой муж пропал.
   - Как пропал?
   - Так, пропал и пропал. Вот одна теперь, - Скушно?
   - Как не скушно... Видишь - все спят, а я маюсь. Сладко ли?.. Мне  только
двадцать зим. А денег  у  меня  много:  я  хорошо  белку,  зверя  промышляю.
Богатая, а скушно. Шибко скушно!
   - Не скучай!.. Вот сладкая наливка у меня. Вот конфеты.
   Прохор достал походную флягу, бросил горсть конфет и, все еще  во  власти
мрачных дум, по-холодному обнял тунгуску. Та  вздрогнула  всем  телом,  чуть
поборолась с ним и приникла к нему вплотную.
   - Пойдем подальше от костра, - сказал Прохор, вяло целуя ее губы.
   Луна низринула на них потоки метких стрел и улыбнулась.
   Лай волка разбудил весь дом.  Всполошились  собаки  На  дворе.  В  ворота
стучал Филька Шкворень, переругивался с сонным  дворником.  Дворник  говорил
ему, что Прохор Петрович почивает и пусть бродяга убирается ко всем  чертям.
Филька Шкворень всхлипнул за калиткой:
   - Понимаешь, обида вышла... Обобрали меня всего... Золото отняли.
   Нина боялась тревожить мужа. Но неужели он так крепко спит?  Она  открыла
окно и прислушалась к разговору. Дворник сказал:
   - С такой обидой надо к приставу  идти  либо  к  уряднику.  А  к  хозяину
приходи часов в шесть утра либо к вечеру - на башню. .  Бродяга  молчал.  Он
сел на луговицу у калитки и схватился за голову.
   Время было раннее. Утренняя звезда еще не слиняла. В низинах лежал туман.
Дворник ушел в караулку.
   Не прошло и часу, как послышались шаги Прохора и кашель его.  За  плечами
ружье, сапоги взмокли от росы.  Волк  залился  в  кабинете  радостным  воем.
Прохор  взглянул  на  спящего  бродягу,  отпер  тихо  калитку  и  тихо  стал
пробираться в дом. Занавеска в спальне Нины отдернулась и резко запахнулась.
   Утром, когда Прохор  садился  в  таратайку,  к  нему  приблизился  Филька
Шкворень. Захлебываясь и утирая кулаком глаза, он рассказал Прохору о  своем
несчастье.
   Прохор кинул ему:
   - Дурак! - и уехал.
   В одиннадцать часов Нина стала собираться к тунгусам. Она возьмет с собой
и свою дочку Верочку. За ними зайдет отец Александр.
   - Барыня! Вас на кухню требуют. Тунгуска какая-то, - прибежала  горничная
Настя. Лицо ее на этот раз очень плутовато, глаза смеялись.
   - Не требуют, а просят. Этакая деревенщина!
   - Она барина требует. А я сказала - уехатши. Одновременно вошли из  кухни
отец Александр и Джульбо. Оба закрестились на иконы. Нина с Верочкой подошли
под благословение. Тунгуска спросила:
   - Прошки нет?
   - Прохора Петровича? Нет, - ответила Нина. - Зачем тебе?
   - Вот я притащила ему две сохатиных, да две оленьих  шкуры,  да  двадцать
белок. Когда моя будет медведя  стрелять,  амикана-батюшку,  -  притащу  ему
медведь. А вот еще золетой ему, деньга... - стройно ступая,  она  подошла  к
Нине и протянула червонец.
   - За что? Зачем? Купила что-нибудь?
   - Нет, - сказала она и посмотрела чрез окно вдаль, на зеленевшую тайгу. -
Шибко сладко целовал меня Прошка, вот за что.., ночью. Отдай ему.., подарка.
***

   Отец Александр стоит в лесу на  широком  пне  и  с  терпением  разъясняет
тунгусам вопросы веры. Тунгусы в своих  праздничных  кафтанах  окружили  его
сплошным кольцом. Собаки тоже уселись, слушают. Сзади олени  уставили  рога,
не шелохнутся.
   Священник в ризе, в камилавке,  с  крестом  в  руке.  Он  осиян  солнцем,
тунгусы жмурятся, крестятся и охают: ох какой батька, прямо святой, прямо ох
какой!..
   - Вот так это батька!
   Лицо его скорбно и угрюмо. Тунгусы никак не могут понять  простейших  его
слов, лесные люди бессмысленны и тупы, и это ввергает священника в печаль.
   - Ну, наконец, поняли ль вы, что такое бог?
   - Поняли, бачка! Как не понять... Маленько поняли, маленько нет...
   - Ну, кто же бог?
   - Да, поди, Никола...
   - Да нет же, нет! Никола не бог,  Никола  только  угодный  богу  человек,
угодник. А бог - вот кто...
   И снова, в пятый раз, священник изъясняет понятие о боге и  в  пятый  раз
спрашивает их:
   - Ну теперь-то поняли, что такое бог?
   - Да, поди, Никола.
   Отец Александр порывисто достает табакерку и нюхает табак. К нему тянутся
руки.
   - Дай-ка, бачка, дай!
   - Ну, слушайте, дети мои... В последний раз я  объясняю  вам,  что  такое
бог. Вот смотрите на солнышко... Видите его?
   Он указал  перстом  на  пылавшее  светило.  Все  обернулись  к  солнышку,
сощурились, прикрываясь козырьками ладоней, закричали:
   - Видим, бачка, видим!.. Эвот оно, эвот!
   - Оно вас греет?
   - Греет, бачка!.. Как не греть, - греет.
   - Оно вам светит?
   - Светит, светит!.. Чего тут толковать.
   - Ну вот, - и священник приветливо повел по своей пастве взглядом. -  Оно
и светит, и греет, и дает всему жизнь:  от  него  прорастает  трава,  растут
деревья, растут животные и  люди.  Значит,  в  солнышке  соединяются:  свет,
тепло, творящая сила, то есть три сущности в одном солнце. Вот так  же  и  в
едином боге заключаются три сущности, три божия лица, святая троица.
   Тунгусы