большого  пальца  немного  выше
правого виска: там, под черепом, как раз против этого  места,  чувствовалась
вместе с пульсацией крови то падающая, то нарастающая боль.
   Прохор загасил люстру, раздвинул шторы и взялся за второй отчет  магазина
в городе Ветропыльске. В саду было еще светло. В начале восьмой час  вечера.
Закатывалось солнце. По паркету ложились длинные косые тени.
   На пятом отчете, где доверенный Михрюков вывел в графу убытка 6495 рублей
от покражи товаров неразысканными злоумышленниками - о  чем  свидетельствуют
приложенные протоколы, - Прохор Петрович написал:
   "Михрюкова предать суду. Я его знаю,  подлеца.  Он  поделился  с  местной
полицией. Возбудить дело. Нового доверенного. На товары накинуть  25%,  чтоб
покрыть убыток".
   На  отдельном  листке  написал  приказ  в  контору:  "Во  всех   торговых
отделениях повысить расценку товаров на 10%".
   Вдруг сразу затренькали звонки в двух телефонных аппаратах. А за  стенами
послышались выстрелы, топот копыт, свист, гик. Сорвавшись  с  места,  Прохор
Петрович подбежал к окну и  выставился  из-за  портьеры.  Мимо  окон,  топча
клумбы сада, неслись всадники. Ибрагим, привстав на стременах,  с  гортанным
хохотом хлестнул на всем скаку арапником по стеклам, крикнул:
   - Здравства, Прошка! - и умчался.
   Прохор отскочил от  открытого  окна,  весь  задрожал;  волосы  на  голове
встопорщились.
   В саду и во дворе бегали люди, перебранивались, седлали коней,  стреляли.
Быстро вошли доктор и лакей. Пропылил пред окнами большой отряд стражников.
   - Все в порядке, - сказал доктор. - Не волнуйтесь. Это пьяные стражники.
   - Пожалуйста, не сводите меня с ума, - сказал Прохор  Петрович.  Лакей  с
доктором переглянулись. - Я не слепой и не полоумный. Это - шайка. Среди них
- безносый спиртонос.., как его, черта, забыл -  звать?  Тузик,  кажется.  И
черкес. Плетью в раму ударил черкес, Ибрагим. Но почему  не  заперты  ворота
сада? И где стража была?
   - Чай пили-с... Вот грех какой! Не ожидали-с, -  сокрушенно  причмокивая,
покрутил головой лакей и стал собирать с полу осколки стекол.
   - Мерзавцы! Средь бела дня. Такой разбой! - вскричал Прохор Петрович.
   - Да, да. Положим, не  день,  а  вечер.  Но  они  так...  Пошутить,  форс
показать.
   - Клумбы истоптали, - жаловался Прохор. - Работать мешают...
   - Успокойтесь - один убит, двое  ранено.  От  губернатора  телеграмма:  в
спешном порядке едет сотня казаков. Будьте уверены... Скоро им конец.
   - Сегодня утром я получил от исправника шифрованную  телеграмму.  Да  вот
она, - Прохор Петрович  вытащил  из-под  пресс-папье  бумажку  и  прочел  ее
доктору:

   "Оглышкин устукан моими. Жду распоряжений. Миша".

   - Я дал телеграмму, - привезти труп злодея ко мне. А  сейчас  этот  самый
труп злодея, этот проклятый Оглышкин, выхлестнул мне бемское стекло.
   - Может быть, не он, - старался успокоить больного доктор. - Наверное, не
он...
   Лакей задернул портьеры, зажег люстру, ушел.
   - А вы работали?
   - Да. И очень хорошо. Спасибо, что не мешали мне. Вот проверил  несколько
отчетов. Всюду - мерзавцы, воры, подлецы. Ни одному из  них  я  не  верю.  Я
вообще не верю людям. И вам также.
   Доктор,   обиженно   вздохнув,   стал   рассматривать   резолюции,   ряды
подчеркнутых  красным  карандашом  цифр,  перечеркнутые,  выверенные  итоги,
скользнул взглядом по бутылке с сигнатурками.
   - Микстуру пили?
   - Пил.
   Доктор взял последнюю  восьмую  ведомость  и,  потряхивая  бородой,  стал
читать размашисто написанную красными  чернилами  резолюцию.  Брови  доктора
скакали вверх-вниз, подпрыгивали  и  дымчатые  очки  на  переносице.  Прохор
Петрович закуривал папиросу. Доктор читал:

   "Синильга, я мертвый. Но я воскресну сам, и  воскрешу  тебя,  и  воскрешу
Анфису, и весь мир воскрешу, чтоб все  были  наследниками  моих  богатств  с
конфискацией имущества, а на  отчет  посадить  зверолова  Якова  Кожина;  он
человек честный, старик".

   Доктор сложил ведомость с резолюцией вчетверо, спросил Прохора:
   - Давно вам прислали эту акварель? Вон, вон, в углу,  -  и  когда  Прохор
Петрович обернулся к  картине,  доктор  незаметно  сунул  ведомость  себе  в
карман. "Нет, он прав, как всегда, а это я  ошибался:  он  действительно  не
притворщик, а больной", -  раздумывал  Ипполит  Ипполитович  Терентьев:  его
ассирийская, обрубленной лопатой борода уныло  висла  книзу,  желтоватое  со
втянутыми щеками лицо нервно подергивалось; от доктора попахивало водочкой.

15

   В этот вечер у Нины Яковлевны сидело с десяток  гостей.  Вошедший  Андрей
Андреевич  Протасов  сообщил,  что   Ибрагим-Оглы   действительно   убит   в
перестрелке между приисками "Новый" и "Достань". Отец  Александр  облегченно
перекрестился: "слава богу"; Нина же, опечаленная, быстро скрылась в спальню
и там положила перед образом три земных поклона за упокоение души убитого:
   Нина чувствовала к черкесу неистребимую признательность. Когда она  вышла
вновь к гостям, коварный инженер  Протасов,  сметив,  зачем  выходила  Нина,
добавил:
   - Но дело в том, что Ибрагим-Оглы жив. По крайней мере час тому назад его
видел Илья Сохатых, спешивший на почту отправить в столичные газеты какие-то
свои собственные тайные объявления. Будто бы Ибрагим с шайкой  проскакал  по
улице.
   - Ах, нет, - сказала Нина, отирая рот платком. - Это в наш сад  ворвалась
пьяная ватага спиртоносов. С ними - безносый Тузик. Они мстят нам за то, что
стражники преследуют незаконную торговлю спиртом.
   Священник сообщил о смерти в селе Медведеве отца Ипата:
   - Второй удар, за ним третий  и..,  душа  праведника  отлетела  в  страны
неизреченные.
   Потом завязался словесный бой священника с Протасовым. Бой был  в  полном
разгаре.
   - .ничуть нет. Напротив... - кончал свои возражения Протасов. - Социализм
стремится  темные  силы  природы  сделать,   так   сказать,   сознательными,
справедливыми, а  борьбу  за  существование  обратить  в  братство  народов.
Отсюда, при некоторой доле фантазии, нетрудно вообразить, Александр Кузьмич,
будущее устройство социального государства...
   - Мне совсем  не  улыбается  быть  в  вашем  будущем  строе  фортепианной
клавишей, чтоб меня тыкали пальцем и разыгрывали на  мне  собачий  вальс,  -
засунув  руки  в  рукава  рясы,  возбужденно  вышагивал   взад-вперед   отец
Александр. - Да я, может быть,  вашего  вальса  не  желаю,  я,  может  быть,
"Дубинушку" хочу петь. Я, может быть, молчать хочу.
   - Да, да, - поддержала Нина священника.
   - Вы и не будете клавишей, - спокойно возразил ему Протасов. - Вы  будете
колесом колоссального механизма, великого коллектива людей, может быть самым
полезным колесом.
   - Да, да, - поддержала Нина и Протасова.
   - А если я не хочу быть никаким колесом,  даже  и  полезным?  -  капризно
повернулся к Протасову священник. -  Отчего  вы  желаете  засадить  меня  за
какую-то золотую решетку благоразумного благополучия? Но позвольте  в  самом
деле мне остаться хоть птицей, хоть грачом и вить свое гнездо на том дереве,
на котором я хочу, и в той местности, которую я облюбовал с  высоты  полета.
Или вы и на природу, во всяких ее проявлениях, желаете  посягнуть?  Скажите,
могу быть грачом, могу я хотеть?
   - Вы начинаете говорить по Достоевскому, и притом в период его  наивысшей
реакционной  настроенности,  -  раздражаясь,  старался  уколоть   священника
Протасов. - Ваше возражение есть философский плагиат.
   - Может быть, может быть. Но, раз я принял мысли Достоевского,  они  этим
самым становятся моими мыслями. Ну да, по Достоевскому. Но ведь  Достоевский
- Монблан, мировая гора, которую не обойдешь. О ваши же кочки  можно  только
спотыкаться. А к Монблану подойдешь, ахнешь  и  обязательно  задерешь  вверх
голову...  Обязательно  -  вверх!  Хочешь  -  лезь  па  гору,  чтоб  увидать
горизонты. Хочешь - обходи болотом, спотыкайся о кочки современности.
   - Ну-с, ну-с? - сбросил пенсне Протасов и сломал  три  спички,  закуривая
папиросу. - Но, имейте в виду, милостивый государь  (священник  поморщился),
что во время геологических переворотов наш Монблан может  кувырнуться  вверх
тормашками, и где он стоял, там будет  озеро,  болото.  А  вчерашнее  болото
может внезапно стать  новым  Монбланом  (Нина,  таясь  от  глаз  священника,
поощрительно улыбнулась Протасову). А мы как раз подходим  к  тому  времени,
когда должны наступить  в  пластах  человечества  грандиознейшие  перевороты
духа.  Тогда  все  ценности  будут  переоценены  и  теперешняя  ваша  правда
погрузится в трясину невозвратного. - Протасов поднялся и стал бегать, то  и
дело выкидывая вверх руку с поднятым пальцем. - Тогда  встанут  новые  горы,
откроются новые горизонты, широчайшие, невиданные!
   - А если я не хочу этих ваших новых геологических переворотов? - сердитым
голосом, но с деланой улыбкой в ожесточившихся глазах, воскликнул священник,
остановился и, приподнявшись на цыпочках, крепко стукнул каблуками в пол.  -
Если я не желаю переворотов?
   - Отойдите к сторонке, чтоб вас не задавило...
   - А если я не хочу отходить? - И священник,  еще  больше  укрепившись  на
полу, упрямо расставил ноги. - Могу я хотеть или нет? Вы мне не ответили...
   - Если ваше хотенье не идет вразрез с интересами  масс,  оно  законно.  -
Протасов быстро подошел к визе и бросил в рот шоколадку.
   - Ха, масс!.. А что такое масса? - подошел к  вазе  и  священник  и  тоже
бросил в рот шоколадку, но она, застряв в усах, упала; - Масса  всегда  идет
туда, куда ее ведут. - Отец Александр  поднял  шоколадку,  дунул  на  нее  и
положил в рот. - У массы всегда вожди: сначала варяги  -  Рюрик,  Трувор,  -
потом доморощенные Иваны. (Протасов сердито сел, схватился за правый  бок  и
болезненно  скривил  губы;  новый,  приехавший  из   столицы   врач-психиатр
затягивался сигарой; Нину бросало то в жар, то  в  холод.)  Думает  гений  -
осуществляют муравьи. Я гения противопоставляю массе, личность - толпе. Меня
интересует вопрос: куда бы человечество пришло, если б у него не было  своих
Колумбов?
   Священник тоже сел и нервно стал набивать себе ноздри табаком.
   - Человечество обязательно придет туда, куда его зовет инстинкт  свободы,
- усталым голосом ответил Протасов. - Оно родит своих кровных гениев, придет
через упорную борьбу к раскрепощению  -  физическому  и  нравственному.  Оно
придет к своему собственному счастью.
   - А что.., а.., а.., а что  такое  счастье?  -  весь  сморщившись,  чтобы
чихнуть, и не чихнув, спросил священник. Протасов потер лоб, ответил:
   - Пожалуй, счастье есть равновесие  разумных  желаний  и  возможности  их
удовлетворения.
   -  Так,  согласен...  -  Священник  опять  выхватил  платок,  опять  весь
сморщился, но не чихнул. - Но, позвольте.., раз все желания...
   - Разумные желания.
   -  Раз  все  разумные  желания  удовлетворены,  значит  я  нравственно  и
физически покоен. Я - часть коллектива. И все остальные части коллектива,  а
стало быть и весь коллектив в целом нравственно  и  физически  покоен.  Ведь
так? А где же борьба, где же ваш стимул движения  человечества  вперед?  Все
минусы удовлетворены плюсами. В результате  -  нуль,  стоячее  болото,  стоп
машина! - сытая свинячья жизнь. Так или не так? - Священник выудил  из  вазы
две шоколадки, разинул  рот,  чтоб  бросить  их  на  язык,  но  вдруг,  весь
содрогнувшись, неожиданно чихнул. Шоколадки упали на  пол.  Все  засмеялись.
Фыркнул и Протасов.
   - Нет, милостивый государь, - подавив вынужденную  веселость,  сказал  он
сухо, - вы совершенно не правы.  Какая  свинячья  жизнь,  какое  болото?  Вы
забываете, что мысль, воображение, фантазия не удовлетворимы.  Пытливый  дух
человека вечно жаждет новых горизонтов.
   - Ага! Мысль, фантазия?.. А я все-таки не могу признать  вашего  будущего
социального устройства, - резко чеканя слова, сверкал глазами  священник,  -
потому что в нем будет отнята у человека свободная воля.
   -  Но,  батюшка!  -  воскликнул   все   время   молчавший   врач-психиатр
Апперцепциус. - Вы упускаете из виду, что свободной воли вообще в природе не
существует.
   - То есть как не существует?
   - Свобода воли человека всегда условна, - поспешил вставить  Протасов.  -
Она зависит, Александр Кузьмич, от борьбы страстей с рассудком и  от  тысячи
иных причин... Но как же вы этого не знали? Еще Вольтер об этом говорил...
   - Мы, батюшка, живем в мире причин и следствий, - подхватил  Апперцепциус
не терпящим возражений тоном.
   - Удивляюсь... Но как же так?  -  смущенно  развел  священник  руками.  -
Свобода воли - это корень всего, это кит, на  котором  зиждется  весь  смысл
вселенной. Вы, молодой человек, не ошибаетесь ли?
   - Во-первых, я уж не так молод:  мне  сорок  восьмой  год,  -  улыбнулся,
блестя   крупным   начисто   выбритым   черепом,   чернобровый,   с    юными
бледно-розовыми щеками, доктор. - А во-вторых, я как  психиатр  должен  вам,
простите, разъяснить, что так называемая свобода воли  -  это  иллюзорность,
это лишь субъективно-психологическое понятие.
   - Как так?
   - Да уж поверьте! - И  психиатр  с  многоумных  высот  специальных  своих
знаний глуповато посмотрел на священника, как на  простофилю.  -  Во-первых,
представление о свободе  воли  ограничивается  самой  физиологией  головного
мозга, как субстрата душевной деятельности! Во-вторых,  от  нашего  сознания
скрыты все истинные мотивы и весь механизм процесса, который...
   Нина ничего не понимала. Ей становилось скучно от этой ученой болтовни.
   - Да и вообще, -  перебил  психиатра  инженер  Протасов,  -  ваши  мысли,
Александр  Кузьмич,  теперь   чрезвычайно   устарели.   Они,   может   быть,
когда-нибудь и имели свой резон дэтр, а  теперь  они,  поверьте,  никому  не
нужны.
   Разговор иссяк.  Вогнанный  в  краску  священник  в  раздражении  поводил
бровями и чуть улыбался.
   Вошел домашний врач в дымчатых  очках,  показал  психиатру  ведомость  со
странной резолюцией Прохора Петровича.
   - Можно больного посмотреть? - спросил психиатр, раскланялся  с  Ниной  и
направился вместе с доктором в кабинет хозяина.
   Скрылся в свою комнату и священник. Гости тоже разошлись.
   - Нина Яковлевна, дорогая моя,  близкий  друг  мой,  -  тихо,  как  тень,
подошел к ней взволнованный Протасов. - Чрез  три  дня,  как  вы  знаете,  я
должен уехать. Мне это очень тяжело.
   Нина низко опустила голову и, вытянув белые оголенные  руки,  обвила  ими
колени. Стального цвета бархат ее платья лежал печальными складками. Грустно
поник на ее плече цветок пахучего ириса.
   - Я еще раз хочу позвать тебя с собой, Нина, -  едва  сдерживая  гнетущее
чувство тоски, произнес Протасов и взял Нину за руку. В ее глазах  мелькнула
радость, но тотчас же померкла. - Можешь ты быть моей женой?
   Нина продолжала сидеть молча. Она чуть поводила  плечами.  Ее  подбородок
вплотную  прижался  к  прерывисто  дышащей  груди.   Пальцы   подергивались.
Усыпанный алмазами большой изумруд в кольце сиял под снопами  электрического
света. Ей было стыдно глядеть в глаза Протасову.  Тот  заметил  это  и  тоже
опустил глаза.
   - Я жду ответа, - склонив  голову,  каким-то  обреченным,  с  трагической
ноткой голосом проговорил Протасов.
   Изумруд в кольце мигнул огнями  и  погас.  Пространство  пропало.  Воздух
отвердел.
   - Нет, Андрей, - через силу сказала Нина.

***

   После крепкого сна Прохор Петрович, подогнув под себя левую ногу, сидел в
кабинете у стола, читал книгу, крутил на пальце чуб.
   - А, здравствуйте! Вы - лечить меня? Вот и  отлично.  Вы  пьете?  Давайте
выпьем. Этот не дает, мой-то, Ипполит-то... Как вас зовут?
   - Доктор медицины Апперцепциус, Адольф Генрихович.
   Широкоплечий, в белой фланелевой паре, психиатр заглянул в книгу:
   - Ага! Гоголь? Вий? Бросьте  эту  ерунду.  Лучше  возьмите,  ну,  скажем,
"Старосветских помещиков". Пить нельзя... Ерунда!.. Завтра  исследую.  Вы  -
здоровяк.  А  просто  поддались.  Нельзя  быть   женщиной.   Надо   душевный
иммунитет... Морфий к черту, кокаин к черту. Пусть бродяги нюхают.
   Прохор проглотил накатившуюся слюну, улыбнулся виновато.
   - А я все-таки, доктор,  болен.  Навязчивые  идеи,  что  ли...  Как  это,
по-вашему? Черного человека сегодня видел. Вон там, возле камина, раза три.
   - Чем занимались?
   - Ведомости вот эти самые просматривал. Часов пять подряд.
   - Ага, понятно. Закон контраста. Об этом законе еще  Аристотель  говорил.
Если я буду пучить глаза не пять часов, а только пять минут на белую бумагу,
а потом переведу взгляд на изразцы, на потолок, - обязательно черное  увижу.
Закон контраста. Ерунда.
   - Значит, коньячку хлопнуть можно? Стаканчик... -  опять  сглотнул  слюну
Прохор.
   - Нет, нельзя. - Психиатр внимательно перечитывал на ведомостях резолюции
Прохора Петровича. Его взгляд споткнулся, как на  зарубке,  на  подчеркнутой
синим карандашом фамилии "Юрий Клоунов". Он спросил:
   - Ну, а, скажем, клоуна вы не видели сегодня?
   Прохор ткнул в психиатра пальцем и, радостно захохотав, крикнул:
   - Видел! Ей-богу, видел!..  Голубого...  Да  ведь  я  с  ним  знаком.  От
Чинизелли. Мы с ним в прошлом году в Питере у Палкина  кутнули.  Но  как  же
вы... - Психиатр в упор, не улыбаясь, смотрел ему в глаза. Прохор  смутился.
Робко спросил:
   - Откуда вы знаете про клоуна?
   - Очень просто... Закон ассоциации. Негативчики. А вот  -  Синильга?  Что
это за птица?
   - Да просто так... Чепуха, - опять смутился Прохор и  почему-то  взглянул
под стол. - В юности еще... Шаманка. Гроб ее встретил.
   - Так-с, так-с. Негативчики, позитивчики, - Какие негативчики?
   Психиатр, глядя ему в глаза своими серыми глазами, поводил возле его носа
вправо-влево пальцем и строго сказал:
   - Никаких иллюзий, никаких иллюзий. Это я -  врач.  Да,  да!  Перед  вами
врач, а не черт, а не дьявол, не Синильга. Возьмите себя в руки. Ну-с!
   Прохор сдвинул брови. Оба смотрели друг другу в глаза, пытались  запугать
один другого. У Прохора задрожал язык, и левое веко чуть закрылось.
   - Я никого не боюсь. - Прохор крутнул усы и вновь заглянул под стол. - Но
слушайте, Адольф Генрихович!.. - И глаза  Прохора  забегали  с  предмета  на
предмет. - Меня крайне удивляет подобный  метод  исследования  сумасшедшего.
Простите, вы не коновал?
   - Дорогой Прохор Петрович, - взял его за руку психиатр. - Какой же  вы  к
черту сумасшедший? Вы ж совершенно нормально рассуждаете.  Вы  гениальнейший
человек.
   Прохор  вырвал  свою  руку  из  руки   психиатра,   встал,   распрямился,
подбоченился:
   - Очень жаль, доктор, что вы не были на моем юбилее. Очень  жаль...  -  И
важно сел.
   - Ну, а зачем вы к пустынникам ходили?
   - Да по глупости, - завилял глазами Прохор. - Хотел...  Да  я  и  сам  не
знаю, чего хотел. Тяжело было. С женой как-то все, с рабочими. С финансами у
меня плоховато. От меня скрывают, но я вижу сам...  Ну,  а  что  ж  все-таки
означают эти ваши негативчики?
   - Вы в естественных науках что-нибудь маракуете?
   - Да, кое-что читал, - с запинкой ответил Прохор.
   - Ну вот-с,  -  затянулся  психиатр  папироской  и  уселся  поудобнее.  -
Центральная нервная система, в том числе и, главным образом, серое  корковое
вещество головного мозга, содержит миллиард двести миллионов нервных  клеток
и пять миллиардов нервных волокон. Вот вам деятельные элементы, если  хотите
- негативы. В них отпечатки впечатлений, библиотека памяти. Понимаете меня?
   - Конечно, понимаю. И очень внимательно слушаю вас.
   - Великолепно. Весьма рад. - Психиатр сделал себе в книжечке  отметку.  -
Они, эти отпечатки, эти негативчики, молчат до тех пор, пока связанный с ним
психический процесс не  поднялся  выше  порога  сознания.  Тогда  начинается
оживление  памяти,  разные   Анфисы,   Синильги.   Вообще   -   мир   ложных
представлений. Это я приблизительно говорю, в грубой форме, для наглядности.
Что же касается...
   - А вот гнев, злоба?..  -  неожиданно  перебил  Пр