Прошка-то, весь закон купил, из всех хрещеных душу  вынул,  гори  он  огнем,
анафема лютая. Да как же! Ты сам, проходящий, посуди. Охо-хо-о-о...
   Прохора бросало и в жар, и в холод. Стыд начинал одолевать его.
   - А как инженер Протасов? Убит?
   - Нет, - ответил парень рассеянно, он теперь думал о том, что завтра  чем
свет придется плестись ему с бабкой хоронить убитого родителя.  -  Сказывали
мне - Протасов господин на работу народ ладит ставить быдто бы.
   - А из  громовского  имущества  ничего  не  уничтожили?  -  с  внутренней
робостью спросил Прохор Петрович и перестал дышать.
   - Нет, сказывали - все в целости. - Парень встал, размашисто  покрестился
на восток, пошел в землянку.
   Старуха обняла колени  исхудавшими  руками,  склонила  на  грудь  голову,
глядела, не мигая, в землю, неподвижная и жалкая,  как  полуистлевший  пень.
Прохор направился по ту сторону озерины.  Обрадованный,  что  имущество  его
цело,  но  исхлестанный,   как   плетью,   словами   бабки,   он,   мрачный,
встревоженный,  дотемна  просидел  на   берегу   в   мучительных   думах   и
переживаниях.
   Солнце  погасло,  под  ногами  беглеца  зыбучие  воды  озера,  кругом   -
безмолвная тайга и в сердце - страх. Так проходил в тугом раздумье за  часом
час.
   И встал большой вопрос: что делать? Домой вернуться он сейчас  не  может:
душа болит, душе нужен покой, забвенье. А  там,  в  его  резиденции,  стоны,
склока, кровь, там тысячи неприятностей, они сведут его с ума. Да, да.  Надо
уйти ото всего, забыться, побыть сам друг с природой. Немного  успокоившись,
он круто поворачивал мысль к своим хозяйственным делам. Да, дела его  сильно
пошатнулись, - ох уж эта забастовка! Но ведь  там  теперь  Андрей  Андреевич
Протасов, скоро вернется Нина, все быстро наладится.  А  чрез  неделю-другую
возвратится домой и сам Прохор, он будет работать,  как  вол,  он  с  лихвой
наверстает все убытки, он снова вздернет на дыбы всю  жизнь,  взнуздает  ее,
как бешеного степного жеребца!..
   Глаза Прохора  Петровича  по-прежнему  засверкали  холодным  блеском,  он
подбоченился и, сдвинув брови, надменно сплюнул в озеро:
   - Нет, врете, черти!.. Я еще покажу себя. Но это был  лишь  ложный  жест,
лишь дребезг бахвальных слов: вместе с наступившей темнотой Прохора  пленило
малодушие. Хотя пугающие призраки  не  появлялись  и  голоса  молчали,  зато
пришла подавленность, смятение, необоримая тоска. Не хотелось думать, тянуло
лечь на землю, закрыть глаза и вечно так лежать. Он лег, он  закрыл  усталые
глаза. Сердце работало неверно, сердце  скучало,  на  душе  становилось  все
тяжелей и тяжелей. Тоска была в нем беспредметной, тоска распространялась по
всему телу почти физической болью, она отравляла каждую  клеточку  организма
гнетущим  унынием.  Прохор  Петрович  застонал   громко,   протяжно.   Тоска
обрушилась на него невещественным мраком, тоска пилила  его  душу  какими-то
внутренними визгами. И этот мрак  и  эти  визги  шли  как  бы  изнутри,  они
прободали ткани тела, сердце, мозг. И лежавшему с закрытыми глазами человеку
казалось, что с него не спеша сдирают кожу и, чтоб притупить боль,  со  всех
сторон щекочут его; и кричал бы он от боли, но невтерпеж сдержать  хохот,  и
хохотал бы от щекотки, но очень больно сердцу - надо выть околевающим  псом,
надо царапать ногтями землю, до крови жевать язык, громко взывать о помощи.
   - Фу-у ты!.. Хоть пулю в лоб...
   Весь взмокший от пота, больной, расслабленный, он  немощно  потащился  на
огонек, к людям. Там укладывались спать.
   - Нет ли у вас водки? Я хороню заплачу... - удрученным голосом сказал он.
- Тоска чего-то накатилась.
   - Водки  нет,  -  недружелюбно  ответил  Павлуха.  -  Нам  не  до  водки,
проходящий...
   Старуха поджала иссеченные морщинами сухие губы, пристально всмотрелась в
потемневшее лицо Прохора Петровича, промолвила:
   - Тоска - говоришь? Тоска зря не живет. Нагрешил, поди, много, вот  тоска
и насела на тебя. А езжай-ка ты, мил человек, к старцам праведным, пустынька
такая у них есть, верст тридцать отсель, либо  сорок.  Они  всю  тоску  твою
могут снять... Двое их... Да отвези-ка им медку от  нас  криночку  на  помин
души, пусть помянут за упокой раба божия убиенного Степана,  сына  моего,  а
Павлухиного батьку... Охо-хо-о-о... Ох, господи...
   - Бабушка, - сказал Прохор, он  весь  казался  несчастным,  изжеванным  и
странным, взор выпуклых черных глаз блуждал, непокрытая голова  взлохмачена,
как орлиное гнездо. - Бабушка, я посередке  лягу,  ты  с  одной  стороны,  а
Павлуха пусть с другой... Страшно мне.
   Угрюмый парень стал зажигать костер - защиту от комаров и зверя.
   Стоял осиянный солнцем день.
   Все люди с раннего утра чувствовали себя в  этот  день  приподнятыми  над
землей,  как  бы  включенными  в  иной  мир,   в   сферу   каких-то   новых,
непередаваемых настроений.
   Сегодня братское погребенье мертвых. Не праздник, но выше праздника!
   Всюду нравственная, проясненная  смертью  мучеников  чистота,  в  которой
легко дышать, как в первый зимний день при первом покрывшем землю  снеге.  У
всех одухотворенные, в светлой печали тихие лица. Не слышно громких голосов.
Братская ласковость во взорах.
   Даже лютая ненависть к злодею-хозяину и пролившим кровь  палачам  в  этот
час как бы слиняла, спустилась на самое  дно  моря  горестей.  Но  она,  эта
грозная ненависть, никогда-никогда не будет забыта!..
   Все спешат чрез поля, чрез тайгу к пугающим душу могилам расстрелянных...
   Предмогильная  площадь  уставлена  некрашеными  гробами.   Приехал   отец
Александр  с  причтом.  Подъезжало  начальство.  Ротмистр  и   оба   офицера
отсутствовали. Они все еще опасаются бунта, держат солдат начеку. За толпой,
на взлобке, маячит большой отряд  конной  стражи.  Пристав  у  могил.  Он  в
парадной форме, с обнаженной лысой головой, усы вразлет.
   Рядом с Протасовым вся в черном Кэтти. Она неузнаваема. С лица сошел весь
цвет, лицо заострилось, большие, как бы испуганные глаза лихорадочно горят.
   Началось отпевание. Белые позументы черных риз блестели на солнце. Дьякон
Ферапонт раздувал кадило, как мехами:  из  кадила  валил  ароматный  дым  от
ладана, летели угли.  Он  весь  сегодня  какой-то  несуразный,  надорванный.
Служба  прерывалась  сдержанными  стонами  и  горестными  выкриками  женщин.
Толстобрюхенький карапузик Васютка подбежал к краю ближней могилы,  заглянул
в нее. За ним бросилась мать, схватила парнишку.
   - Мамынька! А зачем там никого нету? Там лягушка. Всхлипы крепли.  Рябило
у всех в глазах. Бороды мужиков дрожали. Хор пел громко, чинно.
   - Господи, помилуй... Господи, помилуй, - бормотал,  как  в  черном  сне,
Иннокентий Филатыч.
   Вот встал перед гробами дьякон  Ферапонт,  помахал  кадддом,  кашлянул  и
начал возглашать "вечную память".
   Протасов  прислушивался  к  раскатам  феноменального  голоса.  Но   голос
огромного дьякона вилял, нырял и вздрагивал.
   - Во Христе братьям нашим убиенным.., ве-еч-на-а-йя, - вдруг  дьякон,  не
договорив, осекся, скривил рот, выронил  кадило,  заплакал.  Плач  этот  был
внезапен. Он  всех  потряс.  Дьякон  обхватил  руками  голову,  согнулся  и,
раскачиваясь плечами, разразился отрывистым, скачущим  криком,  напоминающим
хохот безумца. И этот рыдающий  вопль  великана  вдруг  подхватили  со  всех
сторон тысячи криков, тысячи воплей, тысячи плачей.
   - Не могу, не могу... - бормотал дьякон, и распростертые в  воздухе  руки
его трепетали.
   Казалось, весь мир, густо набитый общим отчаянием,  вдруг  почернел,  как
сажа, вдруг весь закачался.
   Кэтти с криком упала. Ее унесли. Люди  стояли  на  коленях,  люди  падали
замертво. Неумолчный плач неутешней и гуще.
   Инженер Протасов, как ни старался выключить  себя  из  болезненной  сферы
психоза, не мог; напряженные нервы вдруг  перестроились  на  другую  природу
вибраций, душевное равновесие натянулось" и лопнуло:  Протасов  скривился  и
выхватил белый платок.
   - Мамынька! - резко вскричал Васютка. - А лягушка-то чо-о-рная!..
   Но вот дьякону подали кадило, и "вечная память"  прогрохотала,  как  залп
орудий.
   В каждую могилу опускали по двадцати пяти  гробов,  устанавливали  рядом,
крест-накрест, в три яруса.
   Затем все сровнялось с землей.
   В этот же вечер увозили в цинковом гробе прах прокурора.

16

   Протасов с утра среди рабочих. Он объезжает предприятие за  предприятием,
говорит:
   - Ребята. Послезавтра  вы  должны  все  встать  на  работу.  Не  желающие
работать  получат  расчет.  Я  имею  полномочия  от  хозяина  увеличить  вам
заработок на пятнадцать процентов. Отныне, моим  распоряжением,  на  трудных
работах устанавливается девятичасовой рабочий день,  моим  же  распоряжением
дело питания будет передано в ваши руки. Требования государственного надзора
будут впредь исполняться мною неукоснительно:  таков  мой  новый  договор  с
хозяином, на основании которого я вернулся. Своей властью  я  уплачиваю  вам
деньги за время забастовки. В ближайшие дни сюда приезжает  Нина  Яковлевна.
И, кажется, должна прибыть правительственная ревизия из Петербурга.  Завтра,
с разрешения властей, все идите на общее собрание.
   Несмотря  на  траур  дней,  рабочие  встретили  Протасова  с   внутренним
ликованием.   Многолюдное   собрание   происходило    в    народном    доме.
Председательствовал Протасов. С ним за столом  техник  Матвеев  и  несколько
выборных;  между  ними  -  объявившиеся  из  бегов  рабочие  Васильев,  Иван
Каблуков, Мартын и  другие.  Солдаты  выведены  отсюда  в  помещение  школы.
Ротмистр убрался к себе на квартиру.
   Впрочем, пока шло собрание, ротмистр фон Пфеффер  производил  в  квартире
Протасова негласный обыск. Анжелика заперта в кухне.  Ей  настрого  внушили;
что если она своему "барину" или кому-либо постороннему хоть слово пикнет об
обыске, ее немедленно схватят в тюрьму.
   Наденька, стуча зубами и повторяя: "Я ничего не знаю,  ничего  не  знаю",
была принуждена показать тайную камеру в камине. Она  мысленно  кляла  себя,
что  когда-то  проболталась  об  этой  камере  Парчевскому,   Парчевский   -
Стешеньке, Стешенька жене Ильи Петровича Сохатых, та, чрез мужа, Пряткину  с
Оглядкиным. А Наденька узнала эту тайну  Протасова  чрез  Анжелику.  Однажды
ночью в кабинете Протасова что-то громко упало. Анжелика туда:
   "Что это вы, барин?" - "Да вот ни с того, ни с сего изразец упал...  Надо
вмазать". Так и пошли бабьи шепоты.
   Наденька отставила экран  с  японским  шелком.  Бравый  Пряткин  запустил
крючки, изразец  подался,  открылась  камера.  Если  б  присутствовал  здесь
инженер Протасов, его правая бровь поднялась бы в улыбке сарказма:
   "Тубо, тубо, пиль!"
   Барон жадно сцапал толстый сверток бумаг. Так давно  не  жравший  пес  на
лету ловит пастью брошенный кусок мяса.
   В свертке  несколько  сот  прошений  рабочих.  И..,  в  глазах  ротмистра
замелькали серые мухи:
   "Копия  докладной  записки  министру  внутренних   дел   и   председателю
Государственной  думы  о  беззаконном   расстреле   мирной   толпы   рабочих
предприятий П. П. Громова, такого-то числа, месяца и года".
   - Пока пошарьте, ребята, в шкафу, - продрожал бачками ротмистр и,  сверля
бумагу горящими глазами, ухнул в смысл ее, как в прорубь.  На  лбу  проросла
синяя жила, шея стала пятниться, как шкура пантеры,  искусанные  чуть  не  в
кровь тонкие губы подрагивали, мундштук  с  погашенной  папиросой  плясал  в
похолодевших холеных пальцах. Барона била лихорадка. Он  попробовал  списать
бутяагу и не мог: перо кляксило, брызгалось, скакало вспотык.
   - Поползаев! Сними копию...
   - Слушаю, васкородие.
   Протасов  железной  логикой  впрах  разбивал  в  своей   бумаге   подлый,
самообеляющий лепет жандармского ротмистра. Протасов кругом виноватил барона
за его бестактность, трусость и открытый, ничем не оправданный  разбой.  Но,
справедливости ради, должное доставалось и  Прохору  Петровичу.  В  сущности
главный удар был направлен в бумаге на Прохора: "Все мои доводы, переходящие
в настойчивые требования улучшить быт рабочих, разбивались о тупое упрямство
владельца  предприятий.  Убедившись  в  полной  бесполезности  своих  личных
усилий, я принужден был бросить занимаемый мною пост". И еще:
   "Мною  неоднократно  доводилось  до  сведения  горного   департамента   о
нарушениях Громовым установленных правительством правил".
   Ротмистр робко позвякивал шпорами, ходил  взад-вперед  по  кабинету,  как
заводная кукла. Он вскидывал глаза на книжный шкаф, на письменный  стол,  на
дюжие плечи  жандармов,  но  ничего  не  видел:  он  в  мыслях  оценивал  то
впечатление, которое должна произвести в Питере бумага Протасова. И  тут  уж
не до обыска.
   - Что, готова? Переписал? Сматывайся,  молодцы!  Вновь  все  положено  на
место, как было. Строгое внушение Анжелике и Наденьке. И - точка.
   "Черт знает, черт знает... Как жаль, что я  не  арестовал  его,  подлеца,
своевременно.  Болван  я,  эфиоп,  бамбук!.."  Длинная  сабля  катилась   за
ротмистром, чиркала по камням мостовой и тоже: черт знает..,  черт  знает..,
черт-черт-черт...
   ...Двести, триста, четыреста двадцать.
   - Товарищи рабочие! - подымается Протасов. - Больше четырехсот человек из
вас желают немедленно покинуть работу,  а  может  быть,  всего  наберется  и
пятьсот и шестьсот. Это, ребята, не дело! Вы подумайте, товарищи. Надо, чтоб
к приезду правительственной  ревизии  вы  были  все  налицо,  как  свидетели
кровавой бойни. Надо зло пресечь всем напором, чтоб не было уверток  у  тех,
кто первый нарушил с вами договорные обязательства,  кто  нарушил  закон.  И
прежде чем дать мне окончательный ответ, прошу вас, товарищи, все  взвесить,
все обдумать.

***

   ...Колесико  сабли   подчиркало   к   дому,   шпоры   по   приступкам   -
звяк-звяк-звяк. Только что полученной телеграммой губернатора  ротмистр  фон
Пфеффер отстранялся от командования местной полицией и вооруженными  силами.
Барон досадливо поморщился, на лице  выражение  кровной  обиды.  Лицо  стало
старым и злым.
   - Но это ж ужасно! Вместо повышения  так  шлепнуть.  Этот  старый  колпак
губернатор портит мне карьеру,  всюду  преследует  меня.  За  что?  Беззубая
гадина, гемороидальная шишка!
   Взволнованный ротмистр вставил папиросу табаком в рот и сплюнул. "Это все
штучки Протасова. Его, его штучки. Уж меня-то не проведешь. Дурак губернатор
лично знаком с ним, ценит его... Ну, погоди ж! Но у  Протасова,  у  канальи,
огромные связи в столице... Да, да... Дело - швах".
   Он стал перечитывать свою собственную докладную записку, сопоставлять  ее
с  запиской  Протасова.  Ротмистра  бросало  в  жар  и  холод.  Да,  карьера
испорчена. Ротмистр - приниженный, тихий, убитый - прилег на диван, похлопал
глазами,  вновь  вскочил,  подбежал  к  мраморному  умывальнику  и,  звякнув
шпорами, поклонился ему.
   - Но, милый Андрей Андреич, - потрясая сомкнутыми в  замок  кистями  рук,
жалобно, заискивающе произнес Карл Карлыч фон Пфеффер, устремив глаза в кран
умывальника. - Поверьте, я  никогда  не  осмелился  бы...  Никогда...  Но..,
струсил. Подло струсил. Толпа, понимаете ли. Я страх как боюсь  толпы.  И  -
ответственность за  вверенную  мне  воинскую  часть.  Ну,  как  вы  думаете?
По-человечески,   по-человечески..,   вы   можете    меня    понять?    Ваше
превосходительство, господин губернатор!.. Ваше  высокопревосходительство!..
Хорошо. Отдавайте меня под суд... Хорошо. Но я был  тысячу  раз  прав.  Ваши
высокопревосходительства, господа министры! Не сами ли  вы  поставили  меня,
фитюльку, пешку в ваших руках, на страже законов? Да или нет?  Простите,  да
или нет? Вы мне дали власть, я расстреливал крамолу, я  оберегал  порядок  в
стране. Да или нет? Да или нет? Я, по присяге его величеству, честно защищал
власть капитала от разнузданных хамов... А  где  мой  подзащитный?  Где  сам
Громов, хозяин? Он бросил меня, он сбежал.  Он,  может  быть,  в  Питере,  а
может, висит на березе. Где он, где, где, где?! -  брякали  в  пол  каблуки;
бренькал звяк шпор.
   - Я здесь, барин,  -  вшмыгнула  девушка  в  накрахмаленном,  в  плойках,
фартуке. - Я здесь.
   - Нет-с. Ничего-с... Идите.
   ...И все рабочие поплелись по  домам.  Протасов  вернулся  в  семь  часов
вечера. Глаза Анжелики заплаканы. Но он  ничего  не  приметил.  В  квартире,
казалось,  был  полный  порядок.  Впрочем,  чуть-чуть  припахивало  дешевыми
Наденькиными духами и сапожным дегтем.
   Чрез  два  часа,  ровно  в  девять,  в   квартиру   Протасова   собралась
администрация и весь  технический  персонал.  Началось  заседание.  Протасов
давал директивы, как власть имущий, как сам хозяин. Все  внутренне  лопались
от удивления, от любопытства, но считали неудобным задать своему  начальнику
вопрос в лоб. Тем более что Андрей  Андреевич  Протасов,  открыв  заседание,
заявил им:
   - Я имею полную доверенность Прохора Петровича вести его дела так, как  я
найду нужным. Мистер Кук! Ваш очередной доклад о переоборудовании трансляции
механического завода номер два. Прошу.
   - О да! - мистер Кук отхлебнул воды, потрогал тугой, стоячий  воротник  и
начал.

***

   Ранним утром от рабочих получен приятный Протасову ответ, и  с  обеда  по
всему фронту начались работы.
   Вместо высланного Фомы Ездакова прииском "Новым" управлял теперь  инженер
Абросимов. Он опытный, дельный. А в  помощь  ему  приглашен  из  Питера  уже
кончивший курс бывший студент Александр Образцов. Его приезду  рабочие  были
рады.  Больше  всех  ликовала  беременная  супруга  Ильи  Сохатых,  Февронья
Сидоровна. "Ах, Александр скоро приедет... Саша!" Она сказала супругу:
   - Если родится мальчик, наречем Александром.
   - В честь кого?
   - В честь батюшки.
   - Я батюшка! Я - Илья, и ничуть не похож на Александра.
   - В честь отца Александра, священника, - ловко отвела Февронья  Сидоровна
ревнивый окрик мужа.
   По виду все  шло  хорошо.  Рабочие  старались  с  утроенной  силой.  Дело
спорилось. Однако все думали: "Нет, что-нибудь еще  должно  стрястись,  черт
какое-нибудь коленце еще выкинет". Все ходили в предчувствии. Всех волновало
отсутствие Прохора Громова и Нины Яковлевны.
   В жизни людей не было радости. Песни смолкли. Народ тосковал. Может быть,
тени мертвых блуждают, может быть, зреет новый грех и насилие.  На  кладбище
ежедневно ходит народ. Тихие женщины, чье сердце чисто и просто,  кладут  на
могилы венки, молятся. По ночам воют  собаки,  филин  где-то  близко  ухает,
стонет в болоте выпь.
   И вот напряжение токов вдруг разрядилось, как молния.
   ...Вечер. Из голубого дома Стешеньки,  наотмашь  ударив  руками  в  дверь
крыльца, вылетела с визгом Груня. В тот же миг распахнулось окно и, сверкнув
юбками, прыгнула на улицу обезумевшая Стешенька, страшно крича:
   "Ай, ай, ай!" А в доме кто-то хрипел.
   И покажись проходившей старухе, что  у  Стешеньки  перерезано  горло,  из
горла по белой шее ручьями кровь. Старуха - прытью, как  лошадь,  по  улице,
заполошно орала:
   - Караул! Караул!.. Прохор Громов любовницу  свою  зарезал...  Ой,  ой!..
Голову напрочь.
   - Да нешто он здесь? - спрашивали встречные.
   - Здесь, подлая душа... А где же ему быть-то?.. - и бабка дальше.
   В два прыжка чрез дорогу, сабля наголо, в скандальный  голубенький  домик
ворвался случайный прохожий офицер.
   Посреди дороги спешил с почты запыхавшийся рассыльный, за ним - трехлапый
пес.
   - Кому телеграмма? - От кого телеграмма? - наперебой торопливо спрашивали
рабочие; они все еще ждали важных вестей из Питера по делу расстрела. - Чего
в телеграмме? Эй, милый!
   - Не знаю! Спешная. Инженеру Протасову...
   Трехлапый, с оглоданным ухом пес-медвежатник остановился против  квартиры
Кэтти, присел, поджал ухо, дурным голосом взвыл, тявкнул и - дальше.
   Протасов читал:

   "Через пять дней буду с вами. Вышлите пристань лошадей.
   Нина".

   Когда раскатилась повсюду весть о расстреле, в Питере  и  других  городах
пятьсот тыс