евать за  хором.
Но, подпевая, он немилосердно  врал.  Лицо  Варвары  утомилось  от  сплошных
гримас горестной печали, красные глаза припухли; возле нее, на крашеном полу
- ручейки из слез: плакать, плакать надо Варваре  неутешно  -  умерла  Марья
Кирилловна, Ибрагим вконец засыпался, попал в беду.
   Сзади всех молящихся стоял сторож сему дому, десятский Ерофеев,  а  возле
двери в коридор - Илья Сохатых.
   Весь вид приказчика - растерянный и  жалкий:  спина  его  гнется,  голова
уныло пикнет. Но вдруг он резко встряхивает надушенным кудрявым коком, гордо
отставляет ногу, по-наполеоновски складывает  руки  на  груди  и  вызывающим
взором окидывает  всех  молящихся.  Пред  концом  панихиды  он  стал  что-то
бормотать, улыбаться и взмахивать руками.  Его  бормотанье  становилось  все
громче, присутствующие начали оглядываться на него, он подмигнул  монашке  и
присвистнул чуть. К нему подошел Иннокентий Филатыч:
   - Ты, полупочтенный, пьян?
   - Я не пьян,  -  попятился  от  него  Илья,  прикрывая  рот  рукой.  -  Я
несчастлив до корней всех волос. Я от горя могу помешаться в рассудке.
   Вот крепко загудел голос  дьякона,  и  все,  кроме  Ильи,  опустились  на
колени. Илья же уперся в стену  лбом,  трагически  жевал  лацкан  сюртука  и
скулил, пуская слюни.
   Окна были настежь, и "вечная память" с громогласными раскатами доплыла до
каталаги Ибрагима. Ибрагим стал кричать, с размаху бить каблуками в дверь:
   - Шайтан! Выпускай, шайтан!.. Марьей дозволь прощаться, пожалуйста.
   А возле двери в каталагу, на скамье, лежал в колоде незнаемый мертвец.
   Последнее целование было с воем, с плачем. Затем гробовую колоду понесли.
   Впереди двигался большой воз можжевельника. На возу сидели горбун Лука  и
кухаркин племянник Кузька. Лука усыпал траурный путь ветками можжухи, Кузька
швырял на дорогу из мешка овес, чтобы было чем помянуть покойницу и  птицам.
Начался унылый перезвон колоколов.
   Остановились возле церкви, совершили литию, вынесли Анфисин  гроб,  пошли
дальше.
   Илья Сохатых вдруг вынырнул из толпы к гробам.
   - Анфиса Петровна!  Марья  Кирилловна!..  До  скорого  свиданья...  Адью!
Адью!.. - пропавшим голосом крикнул он, с яростью растерзал ворот  рубахи  и
побежал домой, размахивая руками.
   Потом вынесли третьего покойника и - дальше", к кладбищу.
   Хор дружно пел "святый боже"; позади  шествия,  заламывая  руки,  истошно
вопила, вся в слезах, Варвара;

   В сыру землю направляи-ишь-сии... -
   Эх, покидаешь ты ойрот своих...

   Чрез загородку неистово орал черкес:
   - Прощай, Марья, прощай!..
   Пристав взглянул на безвестный третий гроб и подозвал письмоводителя:
   - Все ли деревни оповещены о побеге Шапошникова?
   - Как же.., все-с...

***

   Печальный перезвон умолк, глаза обсохли, земля в земле.
   Божие окончилось, человеческому приспело время; у всех скучали по  сытным
поминкам животы.
   Много было  званых  и  незваных.  Во  всех  покоях  старанием  проворного
Иннокентия Филатыча накрыты длинные столы.
   Навстречу возвращающейся толпе мчались из села мальчишки и кричали:
   - Илья Петрович застрелился!.. Илья Петрович!..
   Народ враз надбавил шагу. Иные припустились к селу вскачь. Пристав, благо
отсутствовала занемогшая жена его,  шел  козырем  с  красивенькой  монашкой,
говорил ей небожественное: монашка Надя оглядывала зеленые поля с  лесами  и
тихонько хохотала в нос.
   - Ну, еще один! - услыхав печальное известие, помрачнел вдруг пристав.  -
Совсем? Смертельно? - спросил он босую детвору.
   - Навылет! В бок!.. Только что не умер!  Корчится!  -  наперебой  галдели
ребятишки.
   Доктор с фельдшером спешно сели в громовские дрожки,  сзади  примостились
четверо ребят.
   Илья Петрович Сохатых умирал в своей комнате. Он выстрелил в  себя  среди
руин Анфисина пожарища. Крестьяне  подняли  его  бережно,  перенесли  домой.
Теперь возле него Клюка и двое удивленных стариков. Вот уж поистине не  знал
никто, что разудалый Илюха мог на себя руки наложить. Эх, тяжкая наша жизнь,
постылая!
   А по селу шел в этот  час  плач  и  стоны:  оплакивая  нового  покойника,
разливались горькими слезами три девахи -  Дарья,  Марья  и  Олена,  плакала
взахлеб нестарая вдова Ненила, выли в голос две  мужние  молодки  Проська  и
Настюха, неутешно рыдала  толстым  басом  ядреная  пятидесятилетняя  вдовица
Фекла. Вот что наделал этот  Илюха  окаянный,  бедная-бедная  его  головушка
кудрявая!
   Илья  охал,  лицо  его  побелело,  глаза  страдальчески  закрыты,   штаны
расстегнуты, с правого бока выбилась окровавленная, с растерзанным  воротом,
рубаха.
   - Теплой воды, живо! - крикнул  доктор.  -  Льду!  Он  быстро  достал  из
походной аптечки губку, марлю, шприц, морфий, сулему и зонд.
   Илья Сохатых открыл глаза, облизнул сухие губы, прошептал:
   - Доктор, голубчик... Умираю...
   Клюка на коленках громко, чтоб все слышали, молилась в переднем углу.
   Доктор запер дверь, надел халат, обнажил Илью Петровича до  пояса,  обмыл
губкой рану и вскинул на лоб очки;
   - Гм... Странно. Два раза стреляли в бок?
   - Два. Первый осечка. Второй в цель... Фактически, -  простонал,  заохал,
закатил глаза Илья Петрович.
   - Гм... Странно, странно. Ну, ладно, потерпите... Сейчас  прозондируем...
Но почему в правый бок? Ежели будет больно,  орите  как  можно  громче,  это
облегчает. Ежели будет невыносимо, придется впрыснуть  морфий...  Ну-с...  -
доктор вынул из сулемы зонд и наклонился над умирающим.
   Илья Петрович глянул на блестевший зонд и заорал неистово.
   - Очень преждевременно, - сказал доктор. - Я еще не начал...  Ну-с,  -  и
осторожный зонд стал нащупывать в боку ход пули.
   - Гм... - снова сказал доктор и стал вставлять зонд в другую рану.
   Илья орал.
   Гости нетерпеливо  ждали  у  дверей  появления  доктора.  Жестокие  крики
самоубийцы привели некоторых в полуобморочное состояние,  отец  Ипат  осенял
себя крестом, шептал:
   - Господи, прими дух раба твоего Ильи с миром... Зело борзо!.. Прости ему
вся вольные и неволь... Крики страдальца затихли.
   - Умер, - решили все, глубоко вздохнув и устремляя взоры к иконам.
   Доктор отшвырнул зонд,  близоруко  нагнулся  к  ране,  и  веселая  улыбка
вспахала его мрачное лицо.
   - Ничего, - сказал он. - Рана  навылет,  чистая.  Пули  нет.  Одевайтесь,
пойдемте за стол покойницу поминать, - и вышел.
   - Что, что? Что?!
   - Ерунда, - объявил доктор гостям. - Он, каналья, оттянул кожу на боку  и
в эту кожу выстрелил... Но почему на правом боку?
   Доктор шагнул в комнату Ильи:
   - Скажите, вы левша?
   - Так точно, из левых, - бодро улыбнулся Илья  и,  обращаясь  к  все  еще
молившейся Клюке, сказал:
   - Бабушка, не убивайся... Господь отнес. Сердце с легкими в сохранности.
   Отец Ипат выразительно молился со всеми вместе:
   - Очи всех на тя, господи, уповают, и ты даешь им пищу во  благовремении,
отверзаеши щедрую руку  свою,  исполняеши  всяко  животное  благоволение,  -
размашисто благословил яства; все уселись за трапезу.
   Посреди стола, возле почетных гостей и Прохора, стоял  большой  графин  с
миндальным молоком.
   Красивенькая монашка Надя бросала шариками хлеба в Прохора Петровича.  Но
Прохор суров и мрачен.
   Косые красноватые лучи заката наполнили нетленным вином  опустошенные  до
дна бутылки.
   Печальный запах растоптанного каблуками можжевельника говорил живым,  что
кого-то больше нет, кто-то навсегда покинул землю.
   Бокал Прохора упал на пол и разбился. Прохор сдвинул  брови.  В  соседней
комнате протяжно застонал его отец.

***

   - Анфису Петровну Козыреву  убил  Прохор  Громов.  Услыхав  эти  страшные
слова, Иннокентий Филатыч отъехал вместе со стулом от сидевшего против  него
следователя, и улыбавшееся лицо его вдруг стало удивленным и серьезным.
   - Да, да, да... - нагнулся к нему следователь, вытягивая  шею.  -  Прохор
Громов - убийца.
   И несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Взгляд следователя
уверенный и твердый.
   Иннокентий Филатыч тихо, на цыпочках,  поскрипывая  смазанными  сапогами,
отошел в темный уголок, приложил к тремстам  еще  две  сотни  и  вернулся  к
столу.
   - Это что?
   - Пятьсот.
   Следователь смахнул со стола деньги на пол. Иннокентий Филатыч, ползая по
полу, смиренно подобрал их, положил в бумажник  и  т)  т  же  приготовил  на
всякий случай две по пятьсот, с изображением Петра Великого.
   - Какие же суть  главные  улики  против  Прохора  Петровича?  -  тенорком
спросил Иннокентий Филатыч Груздев и снова сел на краешек раскаленного,  как
кухонная плита, стула.
   - Главная улика - это логика, - сказал следователь; он надолго закашлялся
и вставил подмышку термометр. - Вы,  милейший,  сами  подумайте,  кому  была
выгодна смерть Анфисы Петровны? Отцу Ипату не нужна, приставу не нужна,  нам
с вами тоже не нужна. Теперь так: ни для кого не секрет, что  старик  Громов
хотел жениться на Анфисе Петровне и что она требовала перевести  на  ее  имя
все имущество и весь капитал, в том числе и капитал Прохора. Это  доподлинно
известно следствию. Известно также следствию и то, что Прохор Петрович хотел
чрез женитьбу  на  дочери  купца  Куприянова  приумножить  свои  капиталы  и
заняться промышленностью в широком масштабе. А вы знаете,  какие  у  Прохора
Петровича глаза? Нет, вы знаете? У Анфисы ж Петровны был припрятан  какой-то
документик один важный. Учитель показал, что он сопровождал Анфису в  город,
- она ехала с этим документом к прокурору, но их догнал Прохор  Петрович,  и
поездка к прокурору не состоялась. Не знаю, добыл  ли  Прохор  Петрович  тот
документик у Анфисы, но мне совершенно ясно, что он документика того  весьма
боялся. Вы понимаете, по какой причине? Боялся  шантажа  со  стороны  Анфисы
Петровны. Понятно?
   - Яснее ясного, - опасливо и хитровато улыбнулся  Иннокентий  Филатыч.  -
Теперь  дозвольте  вас  по-приятельски  спросить:  кто  видел  этот  Анфисин
документ? Учитель видел? Вы видели?
   - К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели.
   - Ну, значит, его и не было; бабьи запуги это, сказки... Анфиса выдумала.
   При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с  тысячи  скостил  в  уме  пятьсот
рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой:
   - Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором Петровичем лично.  Он
мог для этого дела приспособить и другого кого-нибудь, например Ибрагима.
   Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына служили в Москве
и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был - с понижением -
переведен сюда из города  Крайска:  вышли  какие-то  служебные  размолвки  с
прокурором. В Крайске он водил хлеб-соль и  с  семейством  Куприяновых  и  с
Иннокентием Филатычем.
   - Чайку? - предложил хозяин.
   Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок. Гость положил
в стакан два больших куска сахару, сказал:
   - А по-моему, вы, любезный мой Иван Иваныч, не правы. Ей-богу, не  правы.
Ни черкесец, ни Прохор Анфису не убивали. Убил ее  тот,  что  сгорел.  Может
быть, хахаль ее, царство ей небесное. А может, и  не  он;  может,  каторжник
какой, бродяга из тайги. Мало ль их тут шляется. И убил с целью  ограбления.
Попомните-ка это. А ежели так, то - фють! - концы в воду, и все чище чистого
обелятся сразу, и вам, окромя нижайшей от  Громовых  благодарности,  никакой
канители. Подержите-ка, говорю, вы это в уме, зарубите-ка  это  на  носу.  -
Иннокентий Филатыч даже сглотнул слюну  от  удачно  пришедшей  ему  мысли  и
заерзал на стуле. - Ну, а скажите, ради бога, вы тщательно производили обыск
у покойницы между ее смертью и пожарищем, будь ему неладно? - настораживаясь
и побалтывая ложечкой в стакане, спросил купец.
   - Что это, допрос? Прошу  вас,  Иннокентий  Филатыч,  без  допросов...  И
вообще... Я не должен бы вам...
   - Какой, к шуту, допрос... Что вы, что вы! - замахал  на  него  клетчатым
платком купец и облегченно по-сморкался. - А просто так....
   Черные глаза его сегодня на особицу лукавы: в них горел купеческий хитрый
ум. Белая  борода  аккуратно  подстрижена.  Румяные  пухлые  щеки  в  густой
серебряной щетине. Седая голова  не  причесана,  вихраста,  на  толстой  шее
бронзовая медаль. Пальцы рук  коротки,  но  зорки  и  блудливы.  Перстень  с
бирюзой.  Поношенный  сюртук.  Сапоги  бутылками   ловко   начищены   ваксой
"молнией".
   - Так как же? Был перед  пожаром  обыск-то?  Следователь  отхлебнул  чаю,
убавил огонь в лампе и уставился взглядом в угол, в тьму:
   - По правде вам сказать, я, к сожалению, дал маху. Обыска пред пожаром не
было... Да и кто мог предвидеть пожар?
   - Не было?! - привскочил купец с обжигающего стула и  из  пятисот  рублей
мысленно отбавил еще двести.
   Следователь  вынул  из-за  рубахи  термометр  и  стал   его   внимательно
разглядывать.
   - В сущности, - сказал он, -  производить  обыск  было  бессмысленно:  об
имуществе убитой осведомлен лишь Петр Данилыч, ну, еще, пожалуй, его сын.  И
только. А они оба больны. Так  что  путем  обыска  вряд  ли  предварительное
следствие  могло  установить  факт  похищения  имущества  у  пострадавшей...
Тридцать восемь шесть десятых - Опять вверх пошла.
   - А документик?! - вновь подскочил купец. - Ведь  тот  документик  мог  в
лапы вам попасть. Вот в чем суть-с.
   Следователь неприятно сморщился и промолчал. Потом сказал, слегка  ударяя
ладонью в стол:
   - Только имейте в виду: этот разговор между нами. И чтоб никому  ни-ни...
Поняли?
   - Понял, понял... И, выходит, значит, так. - Иннокентий Филатыч встал, со
всех сил потер кулаками поясницу, выпрямился и  мелкими  шажками  пробежался
взад-вперед по комнате, чуть  задержавшись  на  ходу  у  неряшливой  кровати
следователя. Оправив смятую подушку, он сказал:
   - Выходит так. Убийца грянул из ружья и убежал - кто-то помешал  ему:  не
удалось обворовать. А потом, на следующую ночь  взял  да  и  залез  опять...
Караульного подпоил, конечно, или  обманул,  уж  я  не  знаю  как..,  может,
поделиться обещал...
   - Караульный арестован.
   - Значит, залез с  отмычкой  и  стал  второпях  хозяйничать...  Богатства
много, а  страшновато:  покойница  лежит,  отмщения  просит,  жуть  на  душу
наводит. Он, для храбрости - к шкафу, а в шкафу вин,  наливок  сколько  душе
желательно, а жулик  -  пьяница.  Вот  и  дорвался...  Тут  ему  башку-то  и
ошеломило - сразу, как баран, округовел. Здесь сундук, там гардероб,  темно,
снял лампу с керосином, да и кувырнул ее... Вот  и...  А  тут  покойница  из
гроба поднялась, держит его, не пускает. Ну, может,  сам  к  ней  приполз  -
медальоны с нее разные снимать... А огонь пуще, дым, смрад... Тут  грабителю
и карачун... Вот и все... Так или не так? Давай руку! Видишь, я тебе  убийцу
разыскал... - и старик вопросительно захохотал, поблескивая желтыми зубами.
   - Да, правильно... - раздумчиво проговорил следователь. - Может  быть,  и
так. Сейчас, сейчас... Кверху, дьявол, идет.
   - Кто идет?
   - Температура. Сейчас, сейчас... - следователь отметил на графике точку и
провел синим карандашом черту; руки его дрожали.  -  Тридцать  восемь  шесть
десятых... Ну-с? - И он поднял  болезненно  раскрасневшееся  серьезное  лицо
свое на собеседника.
   - Вы слышали, что я говорил-то?
   - Конечно, слышал. Ну-с?
   - Вот так и действуй. А мы тебе...
   - Я, возможно, так и стал  бы  действовать.  Возможно...  Но  вот  в  чем
дело... - Следователь, торжествующе играя густыми  бровями  и  морщинами  на
лбу, достал с этажерки старенький портфель. - Вот видите, газета без уголка.
Я взял ее у Прохора Петровича, при допросе. А вот и уголочек.
   - Ну, что ж из этого?..
   - Его нашел я в комнате потерпевшей. Он  был  в  качестве  пыжа  в  ружье
убийцы... Видите, обгорел с краев. Значит? - и  следователь  поджал  губы  в
уничтожающей гримасе.
   - Ну что ж из этого?..
   - Значит!
   - Ну что ж из этого?.. - мямлил, толокся на  месте  язык  купца.  Всерьез
испугавшись, он мысленно прибавил к тремстам рублям еще пятьсот, еще пятьсот
и  тыщу.  Вдруг  уши,  его  покраснели,  жилки  забились  в  висках,  зрачки
расширились и сузились. - Гляди, гляди! - резко вскричал он,  приподнимаясь,
и ткнул перстом в окно, за которым  мутнел  поздний  вечерний  час.  -  Отец
Ипат... Пьяный!..
   - Нет, кажется, не он, - повернулся, уставился в окно и следователь.  Его
крепко лихорадило.
   - Нет, он... Нет, не он... Это дьякон...
   - Какой дьякон? - спросил следователь, протирая глаза.
   - На поминках, из города выписывали... И с монашкой!..
   - С какой монашкой?
   - На поминках... Видишь, видишь, что он разделывает? Кха-кха-кха...
   Меж тем пальцы купца  работали  с  проворством  талантливого  шулера.  Он
быстро глотал чай, давился, перхал, кашлял, глотал  остывший  чай,  давился,
крякал.
   Следователь круто отвернулся от окна.
   - Вот я  и  говорю,  -  перехваченным  голосом  сказал  купец,  как  гусь
вытягивая и втягивая шею. - Вот я и...
   - Где?! - будто из ружья выпалил следователь, и  охваченные  дрожью  руки
его заскакали по столу. - Бумага, клочок, пыж?! - Одной рукой он сгреб купца
за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу:
   - Десятский! Сотский! Староста!..
   - Иван Иваныч, друг... Ты сдурел. Я тебе тыщу, я те полторы, две...
   - Эй, кто-нибудь!.. За приставом!..
   - Да что ты, сбесился,  что  ли?  Пожалей  старика...  Что  ты,  ангел...
Лихоманка у тебя. Тебе пригрезилось... Три тыщи хочешь?
   Ребятишки молниями полетели по селу. Первым прибежал урядник.  За  ним  -
сотский и двое крестьян. За ними - доктор.
   Самый тщательный обыск никаких результатов не  дал.  Иннокентия  Филатыча
раздели донага, перетрясли всю одежду - пропажи не нашли.
   Иннокентий Филатыч падал на колени, плакал, клялся и божился, призывая на
седую голову свою все громы, все невзгоды. Какой документ? Какой пыж?  И  за
что так позорят его незапятнанное  имя?  Его  сам  губернатор  знает,  он  с
преосвященнейшим  Варсонофием  знаком...  Да  чтобы  он..,  да   чтоб   себе
позволил?! Что вы, что вы, что  вы!..  Господин  урядник,  господин  доктор,
будьте столь добры иметь в виду!.. А следователь невменяем, он же совершенно
нездоров; нет, вы взгляните, вы взгляните только, который градус  у  него  в
пазухе сидит...
   Однако Иннокентий Филатыч был арестован и заперт в узилище бок  о  бок  с
Ибрагимом-Оглы.
   Следователя доктор уложил в кровать. Температура больного  подскочила  на
сорок и три десятых. Следователь бредил:
   - Я, я, я... Марью Авдотьевну сюда  подать!  Наутро  пристав  получил  от
Прохора Петровича из рук в руки пятьсот рублей задатку.
   - Федор  Степаныч,  вы  пока  имеете  за  мной  еще  пятьсот  рублей.  Не
оставляйте  меня...  Я  один  ведь...  И  не  считайте   меня,   пожалуйста,
преступником. Я чист, клянусь вам.
   Пристав выходил через кухню.  Десятский  бросил  ложку,  стиснул  набитый
кашей рот, быстро вскочил из-за стола, одергивая рубаху.
   - Карауль... В оба гляди за мальцом!..
   - Сл...ш...юсь... Кха, чих!
   Утром же, через час  после  полицейского  визита  к  Прохору,  Иннокентий
Филатыч Груздев был освобожден. Пристав даже извинился  перед  ним:  конечно
же, тут явное недоразумение, мало ль что следователь мог выдумать в бреду...
Ну, допустим, уголочек неприятной бумажки, правда, был, так ведь следователь
мог во время пароксизма бросить его  в  печь  или,  извините  за  выражение,
взять, да и.., тово.
   Иннокентий Филатыч  вполне  согласился  с  резонными  доводами  пристава,
по-приятельски простился с ним, оставив в начальственной ладони сто  рублей,
и заспешил в отдаленность в укромное местечко, в лес:  его  желудок  издавна
привык к регулярной  работе  по  утрам.  Освободившись  от  некужностей,  он
тщательно исследовал их. Никаких остатков окаянного пыжа не  оказалось,  пыж
за ночь переварился целиком. Вот и хорошо.
   В качестве злостного свидетеля оставался еще учитель  Пантелеймон  Рощин.
Иннокентий Ф