а-та-та...  Та-та-та...  О,  вас  много!..  Бубен  мой
огруз... Эй, подсобляйте!
   Выше подымайте меня, выше!
   Он крутнулся, ударил что есть сил бубном в левое колено  и  стал  скакать
вокруг костра на обеих ногах  враз,  как  воробей.  Гикал,  каркал,  пел  на
непонятном языке, и зрители, доселе равнодушные, начали  подхватывать  хором
никому неведомую песню.
   Выше, выше, подымай!
   Голоса их дики, исступленны - словно медвежий зык; они рычали,  взлаивали
по-собачьи;  вот  кто-то  подавился,  кто-то  пронзительно  завыл.   Действо
началось. Все кругом взбесилось. Чум дрожал.
   - Агык! Агык!.. Та-та-та-та! - ревел шаман, крутясь и ударяя в бубен.
   - Я уже  высоко,  -  заговорил  он  теперь  далеким,  как  чревовещатель,
голосом, а неистовый рев кругом начал меркнуть, униматься. - Вот  реку  вижу
на три оленьих перехода вверх, на три вниз... Вот чум... Эй, кто  там?  Эге,
это старый Синтип сидит...
   - Что он делает? - несмело выкрикнул из тьмы горбун Лука.
   - Сеть чинит, крючки точит... Ага, тут возле озера - леший о семи глазах.
Пусть торчит, как сгнивший пень... Там, внизу, не видать ни одного  врага...
Важно... Эй, мошкара моя! Поднимай меня выше! Буду дальше смотреть.
   И застонал, и заметался. Звякали  железища  неистово,  дрыгали  на  шапке
совиные перья, - громко, пронзительно крикнул шаман:
   - Вижу! Все вижу!.. На сто оленьих переходов... - и еще громче крикнул:
   - В гроб! Назад, в гроб скорей!..
   Геть, шаманка, в гроб!..
   Крепче молота бухнуло в сердце, в голову Марьи Кирилловны слово "гроб". С
резким криком, словно жизнь вынимали из нее, опрокинулась навзничь, обмерла.
   - Воды! Давай воды скорей, снегу! - засевался горбун Лука.
   - Вижу, слышу... Жив... - хрипел шаман, и большущий бубен  грохотал,  как
гром в горах.
   Шаман крутился в своей пудовой шубе, как легкий вьюн, ветер  бурей  летал
по чуму, швырял пепел  в  рты,  в  глаза  сидящим,  и  пламя  костра,  гудя,
металось. Быстрей, еще быстрей!
   Белая вспузырившаяся пена запечатала весь рот шамана, тяжко хрипит шаман.
Сердце умирает, едва бьется.
   - А-а!.. Вот ты где? Ну, здравствуй, - чуть слышен его  шепот.  Грохнулся
на землю шаман.
   - Держи бубен! Хватай! - вскочил на ноги весь чум:
   - Сгорит, порвется бубен, тогда шаману смерть.
   Шаман лежал ничком  с  закрытыми  глазами.  Он  весь  подергивался,  весь
дрожал, пена клубилась на губах. Бережно перевернули вверх лицом,  отерли  с
губ белую густую пену, накрыли голову шелковым платком - подарком.  Захрипел
шаман.
   Горбун Лука, раскорячившись, непрерывно поминая Христово имя, тер  снегом
лицо и шею обомлевшей Марьи Кирилловны. Вот шевельнулась, взглянула на Луку,
и веки ее вновь закрылись.

***

   Когда окончательно пришла она в себя, шаман  Гирманча  сидел  на  прежнем
месте, улыбался ей. Он в красной рубахе, на груди большой серебряный  крест,
как у попа. Длинные поповские волосы спутались и были влажны. На  моложавом,
со втянутыми  щеками,  лице  Гирманчи  ласково  блестели  живые,  но  полные
страдания глаза.
   - Эге, Машка, здравствуй! Чего случилось? - осведомился он и взял  в  рот
трубку, раболепно поданную соседом: всяк норовил подать шаману свою  трубку,
наготовили, набили табаком - кури.
   - Ну,  Гирманча,  -  сказала  Марья  Кирилловна,  оправляясь.  -  Век  не
забуду... Ой, и  страх!..  -  И  медлила  опросить  о  главном  -  а  вдруг?
Приказывала языку, но язык немел.
   -  Живой,  -  беспечально  прозвучал  вдруг  голос  Гирманчи  из  едучего
махорочного облака:
   - Как жа, совсем живой... Чай пьет, цахар трескат... Во.
   - Где же, в тайге, в снегу? - придвинулась Марья Кирилловна.
   - Да-а-леко... - Гирманча в медленном раздумье повернулся во все  стороны
и указал направо:
   - Там!
   -  Живой?  -  усмехнулась,  вынимая  платок,  Марья  Кирилловна.  Рот  ее
кривился.
   - Живой, здоровый... Кра-а-сный... Шаманка спасла его,  девка,  из  гроба
встала... - врал Гирманча. - Борони бог, как... А черкесец поколел.
   Марья Кирилловна и в горести и в радости заплакала и, замерев, повисла  у
Гирманчи на шее.
   В мире с жизнью, в тихой надежде  возвращалась  обрадованная  мать  домой
служить коленопреклоненный, благодарственный молебен.

4

   Ярко топились расписные печи в дому Якова Назарыча-Куприянова,  именитого
купца северного города Крайска. Ярко  горела  под  потолком,  в  хрустальных
висюльках, лампа. Серебряный самовар пускает клубы пара: семья пьет чай.
   Яков Назарыч клетчатым  платком  отирает  лоб,  широкий  ворот  чесучовой
рубахи расстегнут, видна из-под рыжей бороды белая  короткая  шея.  Грузный,
краснощекий, он низок ростом, но широк в плечах и ядрен телом,  несмотря  на
свои пятьдесят пять лет. Рыжие, седеющие волосы  вьются  крупными  кольцами.
Кисти рук толстые, в золотых перстнях.
   - Пей-ка, гостенек дорогой, пей, - говорит он не  по  фигуре  тенористым,
почти женским голосом, обращаясь к сидящему рядом с ним Прохору  Громову.  -
Поди, тайга-то не шибко тебя чествовала...
   Прохор застенчиво улыбается,  теребит  над  верхней  губой  ранние,  едва
проросшие усы и осторожно  подвигает  миловидной  хозяйке,  Домне  Ивановне,
огромную чашку с надписью: "Л ну еще..."
   Он живет здесь третий день.
   А вчера  приехала  из  губернского  города  на  рождественские  праздники
гимназистка Нина. Она вся в радости: надолго отлетела зубрежка,  казарменный
пансион сменился родительским уютом, а тут еще такой гость. Как  он  красив,
как интересен! Кажется,  немножко  диковат.  Ну,  не  беда...  Ах,  смотрит,
смотрит на нее!..
   Нина тотчас  потупила  свои  большие  серые  глаза  под  темными,  слегка
изогнутыми бровями, но тотчас же вновь взглянула на молодого гостя, улыбаясь
уголками губ. Какой смешной!.. Надо ему сшить рубашку...
   Прохор утопал в необъятной шерстяной фуфайке Якова Назарыча. Ему с дороги
нездоровилось - горели впалые щеки, светились лихорадочно глаза. Его одежда,
густо усыпанная вшами -  этими  назойливыми  квартирантами  всякого  надолго
погрязшего в тайге, - подвергалась жесточайшей парке, мойке, сушке.
   - Вы прогостите у нас рождество? Не правда ли? - спросила Нина.
   Всякий раз, когда раздавался ее  порывистый  голос,  у  Прохора  замирало
сердце, и все существо его вдруг пронизывалось каким-то сладким смущением.
   - Не правда ли?
   - Нет, Нина Яковлевна...
   - Опять - Яковлевна?.. Это еще что? -  кокетливо  постучала  она  в  стол
чайной ложкой. - Не смейте!.. Просто - Нина, Ниночка...
   - Хорошо. Я все забываю. Я одичал...  Извините.  Мы  с  Ибрагимом  должны
спешить домой. Матушка беспокоится, отец...
   - Глупости! Мы вас не пустим!.. - вскричала Ниночка.
   И родители:
   - Гости, молодой человек. Успеешь еще домой-то в берлогу-то.
   - Нет, - настойчиво сказал Прохор. Все взглянули на него: голос  властен,
вопрос решен до точки.
   - Вот и видать, что он покорный сын, - начала после паузы Домна Ивановна,
оправляя бисерную на голове сетку. - Родительское-то сердце,  поди,  иссохло
все, дожидаючись. Особливо  Марья-то  Кирилловна,  поди,  тоскует...  Езжай,
голубчик.
   Прохор затянулся папиросой и нервно отбросил с высокого лба  черный  чуб.
Он возмужал, окреп, казался двадцатилетним.  Только  иногда  голос  выдавал:
вдруг с низких, зрелых нот - на петуха. Прохор тогда неловко  прикрикивал  и
ерзал в кресле.
   - Знаю я отца-то твоего, Петра-то Данилыча. Как  же,  -  не  находя  нити
разговора, в третий раз об этом же заговорил Яков Назарыч  и  крепко  рыгнул
после шестого стакана.
   - Папочка!
   - Ну, что такое - папочка! Брюхо рычет, пива хочет.  Мамзель  какая!..  С
высшим образованием...
   - Пока не с высшим... А буду с высшим...
   - Дай бог, - сказала Домна Ивановна, ласково погладив дочку по спине.
   - Да, оно, конечно, ничего... Что ж... Хотя при наших достатках - плевать
в тетрадь и слов не знать, как говорится... Женихов  и  теперь  хоть  палкой
отшибай. Эвот давеча приходит ко мне Павел Панкратыч, да и говорит:
   "Малина у тебя дочка-то... И пошто ты ее учишь? Замуж надо сготовлять..."
   - Папочка!
   - А у самого  сын  жених...  Да  найду-утся...  -  Яков  Назарыч  любовно
посмотрел на Прохора. - Найдутся  женишки  подходящие.  Ничего.  А  ведь  я,
молодчик Прошенька, и дедушку-то твоего знавал - Данилу-то.  Ох,  и  Еруслан
был, - в сажень ростом! Бойкий! Такой ли ухарь, страсть! Вижу, парень, и  ты
в него. По повадкам-то да по обличью. В  него.  -  Яков  Назарыч  заулыбался
самому себе, что-то припоминая. - Дак в капиталах, говоришь,  батя-то  твой?
Ишь ты! Это Данило  его  пред  смертью  наградил.  Только...  Э-эх!..  -  он
прищурил левый глаз, улыбнулся по-хитрому и поскреб затылок.  -  Так  мекаю,
что не в коня корм. Не впрок будет...
   - Ну отец! Тебе какое дело? - с досадой оборвала его Домна Ивановна.
   - Не впрок, не впрок, - потряхивая головой, твердил Яков Назарыч. - Не  в
обиду будь тебе сказано, молодчик Прошенька, не деловой он человек. Слабыня.
Бабник. Вот, торопись вырастать да бери все под себя. Дело будет... Дело.
   - Про меня - услышите. Про меня все услышат! - гордо, с  молодым  задором
откликнулся Прохор и покосился на девушку. - Ежели меня бог от смерти  спас,
я...
   - Не хвались, едучи на рать. Молод  еще,  -  предостерег  его  хозяин.  -
Услышут. Эк ты  взлетываешь!  Что  ж  собственно  ты  мекаешь  делать-то  со
временем?
   - Все! - крепко сказал Прохор.
   В беседе время перевалило за полночь. Нина пошла спать.  Ласковый  взгляд
Прохора проводил ее до  самых  до  дверей  и  словно  увяз  в  темноте,  где
постепенно замирали ее четкие шаги.
   "Ушла... Какая она красивая! - думал он, не понимая, о чем спрашивает его
Яков Назарыч. - Покойной ночи, Ниночка! Покойной ночи..."
   На следующий день, жирно позавтракав, Прохор пошел с Ниной по городу.
   На занятые у Куприянова деньги он успел купить черный овчинный полушубок,
пыжиковую шапку с длинными ушами и в этом наряде был строен  и  красив.  Он,
осторожно и стыдясь, присматривался к Нине, скромно одетой в  синюю  шубу  с
белым воротником и белую шапочку. Ему  нравился  открытый  взор  ее  больших
умных глаз с оттенком задумчивости и грусти, нравились ее маленькие  строгие
губы, молочно-белое со здоровым румянцем лицо и вся ее крупная, расцветавшая
фигура.
   "Русская красавица. Вот бы..."
   Он в это "вот  бы"  еще  не  мог  влить  значительного  содержания,  лишь
чувствовал, что в его сердце намечается нечто, такое странное и  новое.  Ему
хотелось без конца говорить с ней, без конца мечтать, выказать себя  героем,
чем-нибудь отличиться. Но язык, мозг и даже все движения его  были  скованы,
он все еще дичился ее общества, боялся показаться ей смешным. Он видел в ней
образованную барышню, а себя считал недоучкой, мужиком и вспыхнул как искра,
когда Нина спросила его:
   - А как же вы с ученьем? Что ж вы так-таки и забросите книги?
   Подумав и потирая чуткие к морозу, ознобленные в тайге уши, он ответил:
   - Учиться буду. Не знаю, - в школе или нет, но буду. По всей  вероятности
- дома. Куплю книг, программ...
   - Ну, в это я не верю. Какое дома ученье? Учиться надо в городе, в людях,
на обществе.
   - Можно и дома. Было бы желание, - сказал Прохор. - А вам что ж, нравятся
ученые?
   - О да!
   - А просто умные, сильные?
   - Умному и сильному очень нетрудно сделаться и образованным.  Да.  -  Она
сжала губы и засмеялась в нос, обволакивая Прохора ласкающим взглядом.
   - Постараюсь, - сказал тот и, заикаясь, добавил:
   - Чтоб вам понравиться...
   - Ха-ха-а!.. А вам так хочется понравиться мне? Смешной какой!
   Прохор неловко поскользнулся  и  чуть  не  сшиб  Нину.  Они  шли  посреди
укатанной дороги. Улица безжизненна. Кое-где двигались закутанные  неуклюжие
фигуры.
   - Вот дом золотопромышленника Фокина, - сказала  Нина.  -  Он  в  больших
миллионах, а настоящего размаху нет; торчит здесь  и  всем  доволен.  Задает
пиры. Однажды пьяного пристава  заколотил  в  сахарную  бочку  и  спустил  с
откоса. Был целый скандал. Дело доходило до  губернатора.  И  все,  конечно,
сошло с рук...
   - Деньги - сила, -  сказал,  оживляясь,  Прохор.  -  Ниночка,  а  как  вы
думаете: буду я богат?
   - Вы и так богаты.
   - Да разве это богатство?! Я буду богат по-настоящему.  -  Глаза  Прохора
загорелись, голос перестал срываться. - По-настоящему буду богат.  Настоящие
дела заведу. Я об этом хорошо подумал.
   Девушка засмеялась и слегка ударила его муфтой.
   - Сколько вам, Прохор, лет?
   - Тридцать.
   - Ха-ха-ха! Сбавьте!
   - Двадцать пять. Я не верю ни  отцу,  ни  матери.  Они  думают,  что  мне
восемнадцать. Ошибаются, просчитались, - он говорил  возбужденно,  шаги  его
стали тверды, широки. Нина едва успевала за ним.
   - Какой захолустный ваш городок, нет кондитерских, - сказал он. -  Ужасно
хочется пирожного.
   Девушка широко открыла глаза и заливисто звонко рассмеялась.
   - Ах вы, деточка! Как это хорошо! Вот придем, давайте торт стряпать.
   - Давайте, - сказал Прохор  упавшим  голосом  и  мысленно  выругал  себя:
"Дурак".
   - Вы любите танцы?
   - Нет, не занимаюсь, - с напускной важностью сказал он. - Не признаю.
   - Хм, скажите пожалуйста, -  со  скрытой  усмешкой  кольнула  она.  -  Вы
какой-то особенный.
   - Особенный? - Прохор замедлил шаги. - А может, я  особенный  и  есть.  Я
начну рано. Учитель рассказывал нам о знаменитых  художниках  и  музыкантах.
Они уже в детстве были.., как это?
   - Призваны?
   - Ну да, вот! Например, Бетховен, кажется. Есть такой? Ага! Он с  четырех
лет будто бы. Может быть, такой и  я.  Только  в  своем  роде  музыкант.  По
промышленности, по коммерции.
   - А вы в куклы не играете?
   Огорошенный, он остановился
   - Какая вы заноза!
   - Я? О да... - Нина снова рассмеялась и потянула за рукав надувшего  губы
Прохора. - Город кончился, пойдемте до леска.
   - Пойдемте. Только почему вы все смеетесь надо мной? Я  не  люблю,  когда
надо мной смеются.
   - Вы что всерьез? Пожалуйста, Прохор, не хмурьте  брови.  К  вам  это  не
идет.
   Она осторожно, как ручного медведя, взяла его  под  руку,  Прохор  сладко
засопел и еще раз обозвал себя в мыслях дурнем: "С чего это  я  прикидываюсь
таким бородатым. Дурак какой!"
   По узкой извилистой дороге тянулся бесконечный обоз с окоченевшими тушами
мяса. Оскал свиных клыкастых ртов выразителен и  жалок:  казалось,  животные
все еще безголосо визжат и стонут под ножом. Глубокие раны  на  их  затылках
широко зияли, сгустки крови красными гроздьями застыли на морозе.
   Нине противно это  зрелище:  оно  внушало  ей  омерзение  к  человеческой
жестокости. А Прохор прищелкнул языком, сказал:
   - Ух ты, какое богатство! Вот это я люблю! Когда я  буду  сам  хозяин,  я
устрою консервный завод. Жирные куски мяса, жирные рыбы, рябчики в жестянках
с надписью: "Торговый дом - Прохор  Громов"  -  будут  отправляться  во  все
места, даже за границу. Я устрою скотобойню - какую-нибудь с  фокусами.  Сам
обучусь в Америке, собственноручно буду резать быков... Я...
   - Какой вы - мясник... Это нехорошо. Это  гадко!  А  я  решила  сделаться
вегетарианкой.
   - Вегетарианкой? Это что за нация? - спросил Прохор.
   - При чем тут нация? - с легким оттенком превосходства отозвалась Нина. -
Вегетарианство - это безубойное питание. Без насилий над жизнью.
   - Ах, да, - спохватился Прохор, и губы его задрожали от досады. -  Ну,  я
это не признаю. Кровь - вещь хорошая. Я очень  люблю  студень  из  свинячьей
крови, с салом, с уксусом.
   - Какие мы все-таки с вами разные, - со вздохом сказала Нина.

5

   Обед приготовлен очень вкусно. Прохор ел за троих и громко чавкал. Нина с
выжидательным любопытством глядела на него. Выпивали, чокались. Не  отставал
и Прохор.
   - Почему вы мне не расскажете подробно про свое путешествие?  -  спросила
гостя Нина.
   - А вот, вечерком ужо. У меня даже есть дневник. Могу прочесть.
   Яков Назарыч с аппетитом уничтожал  струганину  из  мороженых  стерлядок.
Непривычный к вину Прохор чуть захмелел; он все время блаженно  улыбался,  в
упор посматривал на оживленное лицо девушки.
   - Ну, молодежь, выпьем! - поднял бокал хозяин. -  За  здоровье  молодежи!
Счастливо жить.., нам на смену.
   - Ура! - крикнул Прохор. - Ниночка, за ваше здоровье!  Ха-ха!  Бескровное
питание, а сама - поросенка с кашей.
   Хозяин выпил, пободался - кудрявые с проседью волосы встряхнулись.
   - Знавал, знавал деда-то твоего, вьюнош, как же. Твой дед  да  мой  отец,
царство ему небесное, компанию водили. Всегда, бывало, заезжал к нам, как  с
пушной  ярмарки  ехал.  Да  вот  убили  моих   родителей-то,   царствие   им
небесное.... И отца и мать... Убили, разбойники убили...  В  ваших  краях...
Много лет тому... Эх, налей еще! Зубровочки. С травкой.
   Прохор едва оторвался от пудинга. Яков же Назарыч, теребя золотую толстую
цепь на синей плюшевой жилетке, тенористо говорил:
   - Ниночка у меня богоданная. Не было, не было  детей,  а  хотелось  дочку
страсть. Умолили владычицу, бог  послал.  Девять  лет  Домна-то  не  носила,
понесла...
   - Папочка!
   - К отцу Ивану телеграмму в Кронштадт отбрякали...  Тут,  значит,  она  и
понесла... Домна-то. И вышла Ниночка благословенная... Эвон, какая краля! А?
Прохор? А?!
   - Папочка! Перестань!
   - Очень даже красивая собой... - сказал Прохор. - Даже на редкость!
   - Вот, вот... Вырастай, брат... Хе-хе... - Яков Назарыч подмигнул Прохору
и хлопнул дочь по спине ладонью. - Эх, добер товарец!

***

   Ибрагим торопил Прохора домой. Прохор медлил... Семья Куприяновых ему  по
нраву; вкусный стол, уют - после тайги пресветлый рай. А главное -  Ниночка.
Он с досадой сознавал ее превосходство над  собой;  ему  казалось,  что  она
много знала, много читала. Он  пасовал  перед  ней  всякий  раз,  когда  она
заводила серьезный разговор, и, сдаваясь, злился на себя. Он дал себе  слово
много знать, многому учиться; он видел,  что  неучем  можно  жить  только  в
тайге. Да, он будет грамотен. И - хорошо грамотен!
   Однажды в сумерках они сидели возле топившегося камина.  На  ее  коленях,
щурясь на огонь, мурлыкал кот.
   - Да, Ниночка, - говорил Прохор; он широкой своей  ладонью  гладил  кота,
стараясь как бы нечаянно, но настойчиво и грубо прикасаться к ногам девушки.
   - Я слушаю, - нахмурила брови Нина и сбросила кота на пол.
   - Вот я и говорю.  Верно  вы  подметили,  что  я  не  по  годам  большой,
серьезный. А все Угрюм-река с тайгой наделала. Ужасно было трудно! Под конец
прямая гибель подошла, а умирать - тяжко. Потом уж  махнул  рукой,  занемог,
есть нечего, холод. Даже не хотелось ни о чем думать. А главное  -  холодно.
Уж очень холодно. Бррр!.. Прохор весь вздрогнул и придвинул стул к огню.
   - Бедный мальчик! Мне вас жаль.
   - И странные сны мне снились. Голова, что ли, так устроена у меня.  Очень
странные. И страшные. В особенности последний.
   - Какой же? Опять свою Синильгу видели?
   - Да. Ее.
   Нина задумалась, потом сказала:
   - Повторите еще раз, как вы нашли ее гроб. И вообще про всю  ту  ночь.  Я
очень люблю страшное. Только не торопитесь.
   Припоминая подробности, а то и просто выдумывая,  чтоб  постращать  Нину,
Прохор шаг за шагом снова пересказал ей о своем походе с Фарковым  к  могиле
шаманки - лунная ночь, висячий гроб, черная коса, - о своем бегстве, о  том,
как вслед им слышался свист и шепот мертвой Синильги: "Бойе, поцелуй меня!"
   Нина вздрогнула, перекрестилась:
   - Какой ужас!..
   - И в ту же ночь я видел сон.  Все  красное-красное,  и  -  поцелуи...  -
Прохор говорил тихо, прислушиваясь к своим словам. -  А  потом  другой  сон,
белый: девушку видел, одну знакомую крестьянку, Таню...
   Нина в глубокой задумчивости глядела на огонь. Полумрак комнаты колыхался
и что-то шептал вместе с пламенем. В темных углах неясная тишина  стояла,  и
чудилось Нине, что там прячется душа Синильги, мрачная,  неспокойная...  Вот
она, вот она идет.., и