яч рабочих объявили однодневную забастовку протеста и  на  работы
не вышли. А в обеих столицах забастовка тянулась целых пять дней.
   Шумели без толку и в Государственной думе ораторы. Даже стыдили  министра
Макарова. А с министра, как с гуся вода: "Так было, так будет".
   Но  казалось  бесспорным   для   всех   понимающих   (разумеется,   кроме
правительства),  что  пролетарское  движение  в  России  растет.  Забастовки
протеста лишь были началом, вспышкой  сознания  организованных  масс.  Затем
начался  целый  ряд  забастовок  и  по  всему  простору  русской  земли:  от
Петербурга с Москвой до Урала, от Кавказа до Польши.  В  большинстве  -  они
длительны,  иные  из  них  протекали  месяц-два-три.  Экономические  лозунги
забастовок и стачек переросли в политические требования с яркой окраской.  В
больших городах забастовки захлестнули в  свой  круг  строительных  рабочих,
ремесленников и прочий  трудящийся  люд.  Мало-помалу  движение  становилось
общенародным.
   Крепла крупная перебранка труда с капиталом. Рабочие всюду дерзали, всюду
готовили знамя восстаний - сигнал революции.
   И,  стало  быть,  фраза  "Так  было,  так  будет"  повисла   на   ниточке
исторической тупости. Да оно и понятно: плохие министры часто  бывают  очень
плохими пророками.

17

   Солнцесияние. Курево, чтоб прогнать комаров. Кедровник. Веселые блики  от
солнца. В вершинах, в хвоях, скачут, как блохи, игривые белки,  облюбовывают
шишки,  где  орех  посочней.  На  пеньках,  на  валежнике,  радуясь  солнцу,
пересвистываются крохотные бурундуки, величиною с котенка.
   И двое:  Кэтти,  Борзятников.  Впрочем,  вдали  -  в  голубой  распашонке
красивая Наденька и брюхач Усачев. Жеманно потряхивая глупой  головкой,  она
говорит Усачеву:
   - У меня муж толстый, а вы еще толще. Нет, отъезжайте.  Не  нравитесь.  Я
одна пойду в лес за цветочками.
   Всхрапывают  возле  дымокура  два  верховых  коня,  обмахивается  хвостом
выпряженная из дрожек кобылка.
   Кэтти задорно смеется, Кэтти сегодня не в меру веселая.
   - Пейте, Кэтти, ну пейте еще, - подносит  к  ее  бледным  губам  рюмку  с
наливкой  румяный  офицер  Борзятников.  Полухмельные  глаза  его   охвачены
страстью, китайские усы обвисли, на плечах пламенеют золотые погоны. - Прошу
вас, пейте...
   - Ха-ха-ха!.. Нет, не могу. Сегодня -  нет.  Ну,  как  же  дальше?  Бежит
старуха, визжат девицы... Ха-ха-ха!.. Вы вбегаете героем с саблей  и...  Что
же?
   - И - вижу...
   Рюмка кажет донышко, Борзятников обсасывает обмокшие в вине усы, крякает,
делает лицо притворно-трагическим.
   Кэтти жмется. То с заразительным смехом, то с ярой ненавистью она бросает
на него колкие, желчные взгляды.
   - Ну-с?.. Ха-ха...
   - И - вижу... - пугающим  шепотом  хрипит  офицерик  Борзятников,  высоко
вскидывая густые брови.
   Кэтти  смеялась  заливисто,  нервно:  вот-вот  смех  треснет,   обернется
рыданием. Борзятников выпучил на нее глаза с любопытным испугом: рассказ  не
так уж смешон, а Кэтти хохочет... Лежавший с  закинутыми  за  голову  руками
толстяк Усачев от смеха  Кэтти  проснулся,  помямлил  губами,  грузно  встал
сначала на карачки, так же грузно поднялся  на  ноги,  со  сна  потянулся  -
хрустнули плечи, зевнул, извинился: "Пардон", и пошел на охоту за Наденькой.
А Наденька опрометью из лесу навстречу ему;
   - Бродяги, бродяги!..
   - Где? - Там! Четверо.
   Пересекая  небольшую  полянку,  где  сидела  компания,  неспешно  проехал
верховой детина. У него за плечами две торбы, ружье (ствол заткнул куделью),
в руке грузная плеть. Проезжая, - бородатый, безносый,  -  он  покосился  на
публику, хлестнул коня и скрылся в тайге. За ним пропорхнула собачка.
   - Стой! - уж настигал его скачущий, как вихрь быстрый, Борзятников.
   Детина осадил лошадь, повернулся к Борзятникову и тоже  крикнул  гнусаво:
"Стой!" А черная собачка сердито взлаяла.
   Расстояние меж остановившимися  всадниками  -  шагов  шестьдесят.  Редкий
хвойный лес. Корни столетних кедров огромными пальцами держались  за  землю.
Ковровые мхи, пронизь солнца, пряно пахли смолой.
   - Тебе что? Спирту? - загоготал безносый и сплюнул. - Спирт я  на  золото
меняю. А у тебя, вижу, окромя усов, нет ни хрена. Тоже, барин.
   - Застрелю!
   - Попробуй...
   - Сукин сын! Спиртонос! Каторжник...
   - А не ты ль, гад, рабочих расстреливал, тайгу опоганил нашу?
   Борзятников взбеленился, выхватил револьвер:
   - Все пули всажу в лоб, мерзавец! - Конь заплясал под ним.
   - Молись богу, варнак! -  И  безносый  верзила,  чтоб  напугать  офицера,
вскинул на прицел ружье.
   Офицерик Борзятников, мотнув локтями, пришпорил коня, весь  пригнулся  и,
стреляя в воздух, заполошно сигнул вбок и - обратно, к своим. Собачка, хрипя
от ярости, кидалась к морде его коня. Навстречу, трясясь всем брюхом, скакал
Усачев. Просвистела пуля бродяги, ее след прочертился упавшими хвоями. Вдали
- грубый громыхающий хохот и крики в четыре хайла: "Тю!  Тю!  Тю!.."  И  все
смолкло.
   - Трусы! Трусы! - издали, дерзко дразнила их странная Кэтти.
   - Пардон... Не трусость, мадемуазель, а благоразумие, - соскочил с  коня,
заюлил глазами вспотевший Борзятников. - У бродяги ружье... Из  ружья,  даже
из охотничьего, можно уложить пулей на полверсты. А револьвер.., что ж...
   - Нет, нет, нет! - и Кэтти, растрепанная, жуткая, сорвалась с земли,  как
пружина. - Вы оба не умеете... Ха! Вы только - в рабочих!.. В рабочих! Да  и
то чужими руками. - Она задыхалась.  Глаза  неспокойны.  В  глазах  жестокий
блеск.
   - Пардон... - Глаза хмельных офицеров  тоже  озлобились.  -  Кто,  мы  не
умеем?
   - Да, вы... Впрочем... Ха-ха-ха!..
   - Володя, швырни!
   Усачев, закряхтев, высоко подбросил бутылку. Борзятников  -  "пах!"  -  и
промазал.
   - Анкор, анкор! Еще... - торопливо просил Борзятников,  подавая  товарищу
другую бутылку. Он весь был возбужден вином и желанием нравиться Кэтти.
   Наденька убежала в кусты, молила:
   - Ну, вас!.. Я боюсь. Поедемте домой.
   - Сейчас,  сейчас...  Володя,  швыряй!  "Пах!"  -  вторая  бутылка  упала
разбитою. Кэтти выпрямилась в струну, голова запрокинута:
   - Слушайте.., как вас.., капитан! Я не  ожидала..,  нет,  вы  молодец.  -
Ноздри Кэтти вздрагивали, ладони враз вспотели. - А вы можете научить  свою,
Кэтти так же ловко стрелять? Дьякон учил меня, но он плохой педагог...
   - Кэтти! К вашим  услугам...  Дорогая,  бесценная...  -  шпоры  звякнули,
Борзятников весь просиял и, положив руку на сердце, очень учтиво  поклонился
девушке.
   Наденька меж тем запрягала лошадь, настойчиво звала:
   - Поедемте, право!.. Ну вас.
   Кэтти быстро ходила три шага вперед, три назад. Подергивала то одним,  то
другим  плечом,  горбилась.  Крепко  потерла  ладонью  лоб,  как  бы  силясь
сосредоточить мысли. В цыганских глазах неукротимая страстность. Губы  сухи,
сжаты, лицо пошло пятнами. Ей нездоровилось.
   - Вы, Кэтти, дорогая моя, больны?
   - Да, немножко.
   - Итак! Вешаю на эту елочку фуражку...
   - Ну вас, ну вас... Не стреляйте!.. - издали кричала Наденька.
   - Вы прострелите мне ее на память.  Берите  в  вашу  ручку  револьвер.  -
(Холодная Кэтти взяла револьвер холодными пальцами. - Так.., беру револьвер,
- не слыша своего голоса, сказала она.) - Пардон, пардон.  Вот  теперь  так.
Ну-с... Правую ногу вперед... Становитесь чуть в бок к мишени. Правым боком!
Мерси. Левую руку за спину. Спокойно. Стреляйте! Раз!
   Собачка нажата - раз! Борзятников боднул головой, кувырнулся. Дикий  крик
Усачева. Собачка нажата. Усачев на бегу с размаху пластом. Визг Наденьки.
   - Скажите Протасову... - звенит похожий на стон выкрик Кэтти:
   - Скажите, что я...
   Собачка нажата. Висок  прострелен  смертельно.  Кэтти  падает  на  спину.
Большие глаза ее мокры, они широко распахнуты в небо. В небе безмолвие. Зубы
блестят удивленной улыбкой. Руки раскинуты.  Чрез  мгновенье  белые  пальцы,
вонзаясь в землю, Загребают полные горсти хвои. Судорога, вздрог всего тела.
Посвистывает бурундучок вдали. Голова Кэтти склоняется вправо  к  земле.  Из
виска на хвою тихонько струится кровь. Улыбки нет. Страшный оскал зубов.  На
мучительный взор натекает беспамятство.
   - Вот... Догулялись... - силится  встать  на  колени  вислобрюхий  офицер
Усачев, каратель. И падает.
   На столе Кэтти заказное письмо.
   "Дорогая  дочурка,  -  писал  отец,  полковой  командир.  -  Спешу   тебя
порадовать. С 15 августа я  получаю  двухмесячный  отпуск.  Собирайся  сюда,
поедем вместе на Кавказ и в Крым. Ежели выдадут вперед за треть жалованье  -
можно махнуть за границу. Ты ликвидируй там все окончательно..." и т.д.
   Письмо это прочел Протасов. Он же положил его Кэтти в гроб под подушку.
   "Чрез несколько дней приехала Нина Яковлевна. Она украсила свежую  могилу
подруги венком из роз. Стояла возле могилы на коленках и Верочка, лепетала:
   - Зачем? Она такая душка. Я не хочу. Это нарочно. Я знаю,  она  женилась.
Она уехала в Москву.

***

   Нина привезла с собой молодого, но опытного врача-хирурга Добромыслова  и
двух фельдшериц. Больница разбогатела  медицинскими  силами.  Ранение  пошло
Усачеву на  пользу.  Пуля  застряла  в  ожиревших  кишках.  Искусный  хирург
Добромыслов удалил пулю и ловко вырезал, где надо, излишек жира,  двенадцать
фунтов с четвертью. Офицер Усачев поправлялся. Поправлялись и семьдесят  три
человека изувеченных Усачевым рабочих.
   Все лесорубы сняты с валки леса. Приступили к спешной постройке  двадцати
обширных бараков. Питание, переданное в руки рабочих, налаживалось.
   Нина по  несколько  раз  в  день  перечитывала  оставленное  ей  Прохором
Петровичем письмо.
   Без  исключения  все,  даже  Протасов,  клятвенно  заверяли   потрясенную
событиями Нину, что  Прохор  Петрович  к  расстрелу  рабочих  совершенно  не
причастен, что это жестокое  дело  целиком  лежит  на  совести  жандармского
ротмистра.
   Нина поверила только наполовину, и душевный  надлом  ее  по-прежнему  был
глубок.
   Умный Протасов, встречая Нину на пристани, тотчас же  заметил,  что  Нина
старается оградить себя какой-то непонятной ему  отчужденностью,  что  между
ним и Ниной лег некий барьер. После нежных писем  Нина  говорит  ему  теперь
"вы", лицо без улыбки, в глазах горесть отравы, сквозной холодок.
   Прошло десять дней. И во второй раз приступила Нина к Протасову:
   - Скажите же, наконец, Андрей Андреич, по чистой совести,  в  какой  мере
мой муж забрызган кровью рабочих?
   И, видя, что Нина все еще мечется, Протасов опять покривил душой.
   - Уверяю вас... Ружья стреляли без Прохора Петровича.  Его  уже  не  было
здесь. Кровь не настигла его. Если, разумеется, не считать основных мотивов.
   Теперь Нина уверилась окончательно,  что  Прохор  Петрович  болен  "своей
странной идеей", что он просто несчастен.
   И вот, перечитывая письмо, Нина плакала.
   "Родная Нина. Бывают в жизни моменты, когда судьба вдруг брякнет тебя  по
голове колом, сразу округовеешь, закачаешься. Так  и  со  мной.  Все  как-то
собралось, рухнуло на меня. Пожар, бунт рабочих, смерть Якова Назарыча, твой
отъезд с Верочкой. А тут еще сидящая во мне хворь. Я как-то сразу сдал, стал
черт знает чем, на душе скверно, пил и не мог напиться. Голова как  не  моя.
Одно время рука тянулась к ружью, в рот хотел  дербалызнуть,  чтоб  разнесло
череп. Да вспомнил о тебе, о Верочке.  Решил  уйти.  Мне  хочется  какого-то
равновесия. Хочется привести себя в порядок.  Тогда  уж,  если  не  погибну,
вернусь к тебе другим. Может  быть,  вернусь  паршивой  тряпкой,  безвольной
посредственностью. Конечно, тяжело мне. Сама понимаешь. Во всяком случае, не
беспокойся обо мне и не ищи меня. Распоряжайся работами по-своему. Только не
сделай себя нищей. Это было бы позором и - концом всему. Вот тогда-то уж  не
взыщи. Тогда-то уж пулю в лоб. Всю  сволочь  гони  от  себя,  в  особенности
Наденьку..." И т.д.
   Письмо,  очевидно,  писалось  в  несколько  приемов,  то  карандашом,  то
чернилами.
   Некое назойливое чувство, назревшее  в  душе  Протасова  по  отношению  к
Прохору, подбивало Андрея Андреевича посвятить Нину в тот странный  документ
бывшего прокурора Стращалова, обличителя Прохора. Но Протасов сдержался.  Он
не знал еще, как к этому документу отнесется Нина; ему жаль было взволновать
ее, испортить свою вновь завязавшуюся с нею дружбу.
   Ротмистр фон Пфеффер, как стреляная ворона, теперь боялся каждого  куста.
Он получал угрожающие подметные письма. По его  догадкам,  это  -  дело  рук
бежавших политических. Он весь жизненно вытек, стал заметно стареть.  Ночами
снились рабочие, казни, пожары.
   Приказ из Петербурга немедленно выехать в столицу, в департамент полиции,
он исполнить страшился.
   - Убьют меня в дороге... Убьют, как зайца. Я знаю... Я чувствую...
   Ему никто не помогал и не желал помочь. Казалось,  жизнь  отвернулась  от
него: он существовал в какой-то пустоте, окруженный холодным равнодушием. Он
предвидел,  что,  если  доберется  до  столицы,   его   ждет   там   большая
неприятность. Он расслабел, раздряб, как весенний на припеке снег.  А  ехать
надо.
   Отъезд ротмистра, наконец, состоялся. Воздух в тайге поздоровел.
   Отец Ипат стал  быстро  поправляться.  Больной  уехал  в  гости  к  Петру
Данилычу, подолгу сидел с ним на солнышке. Начавший обрастать после больницы
бородой и волосами, Петр  Данилыч  говорил  без  умолку.  Отец  Ипат  слушал
внимательно, тряс головой, чмокал, но  отчетливо  говорить  еще  не  мог,  и
вместо "зело борзо" у него получалось "бозозезо", а вместо слов  -  мычание.
Это Петра Данилыча смешило, он дружески хлопал отца Ипата по  сутулой  тугой
спине:
   - Эх, батя!.. А помнишь ли, батя?..
   - Зезоазо... - прыскал смехом и отец Ипат. А  на  круглых,  как  у  совы,
глазах его - слезы.
   Иннокентий Филатыч внял, наконец, горькому плачу  дочери  и  тихонько  от
всех  умолил  доктора  Добромыслова  сделать   Анне   Иннокентьевне   аборт.
Просвещенный врач, пренебрегая буквой закона, секретнейшим образом опорожнил
чрево женщины.
   Под воздействием доктора  получил  исцеление  в  ногах  и  Илья  Петрович
Сохатых. "В  честь  прошествия  ревматизма"  он  устроил  пирушку,  напился,
плясал, сдернул со стола скатерть с закусками, публично был бит женой.
   Вскоре приехал вновь  испеченный  инженер  Александр  Образцов  с  тайной
мыслью жениться на Кэтти (он не знал еще, что Кэтти покойница).
   А вслед за ним появился перед Ниной  великолепный  Владислав  Викентьевич
Парчевский.

18

   Любители сильных ощущений бросаются из жаркой бани нагишом в  сугроб.  То
же в сущности проделал и Прохор Петрович Громов. От напряженного труда  -  к
созерцательной бездеятельности, от богатства - к нищете:  эта  резкая  смена
обстановки ослепила его душу, как свет молний после глубокой тьмы.
   - ..Видишь, как мы обносились-то с ним, с братом-то,  с  молчальником-то.
Земле все предалось, праху... Садись на чурбан. Сказывай-ка.
   Прохор стоял перед старцами, низко опустив голову, руки по швам, глаза  в
землю.
   " - Вот.., пришел.., поработать с вами, старцы праведные.  Отец  про  вас
говорил. Мой отец был здесь. Душа болит...  -  осипшим  басистым  голосом  с
трудом выговаривал он, отрывая слова от сердца.
   - В ногах правды нет, садись. А брат мой мается...  Видно,  скоро  смерть
ему. Знаю, знаю отца твоего, помню, был.  Тебя  разыскивал,  ты  парнем  был
тогда. Теперь оброс. Много воды утекло. Кысаньки наши сдохли.  Вишь,  шкурки
одни. А глаза, как живые. Видят, может быть... Разумею, что видят.
   Прохор у тихих темных старцев. Но вместо душевного  успокоения,  которого
он искал, вое  его  мысли  шли  вразброд;  строчные  идеи,  едва  возникнув,
распадались впрах, внутренние  силы  надломились,  дух  померк,  тело  стало
дрябнуть.
   Страх матерого хищника, что его богатая  добыча  будет  пожрана  другими,
угнетал Прохора и день и ночь. Наверное все будет промотано Ниной, этой,  по
его мнению, заумной, ограниченной женщиной, все будет пущено на ветер во имя
призрачных мечтаний. В этом поможет Нине инженер Протасов, воплощенный  злой
гений Прохора.
   Зачем он бежал сюда от гордых своих  желаний  покорить  непокоримое,  все
взять, что миллионы лет валялось под ногами? Зачем он  здесь?  Какую  помощь
могут оказать ему эти старые, потерявшие человеческий  облик  "божьи  люди"?
Дурак, сбившийся с  пути  слюнтяй,  суеверная  баба,  ослабевший,  ощипанный
галками орел!
   Так в гордыне своей думал Прохор, унижая себя и подсмеиваясь  над  собой.
Но  все-таки,  удерживаемый  какой-то  силой,  вопреки  своему  желанию,  он
продолжал жить у старцев.

***

   Кругом непролазная тайга. Вместо торной дороги одни медвежьи тропы. Возле
избушки огородишко. А ближе к речке - крохотная росчисть от  коряг  и  пней:
там засеяна рожь, кусочек гречихи, горох.
   Прохор вместе со  старцем  Назарием  копается  на  огороде.  Широкоплечий
старец черен видом, прям и высок, как столб.
   - Что ж ты,  ковырнешь  лопатой  да  опять  стоишь?  Ты  не  задумывайся,
копай... - говорит он Прохору грубым басистым голосом.
   Прохор здесь десятый день. Таскает воду,  пилит  дрова,  ест  картошку  с
черными лепешками. Чаю нет, молока нет. Пьют заваренный в кипятке бадан.
   - Вижу, одолевают тебя мысли мирские. Обруби их, плюнь. А то замаешься.
   День жаркий. Все тело Прохора взмокло. Донимают комары.
   - Помогай боже, -  выплыл  из  кельи,  как  туманное  облако,  маленький,
согбенный старец Ананий. Он большеголов, ледащ, седенькая бородка клинышком,
голый желтый череп и голубые прищуренные глаза. Босой, одет в белый балахон.
   - - Что, старец праведный, поднялся, оздоровел? - спросил Прохор.
   - Поднялся, милый, -  тенористым  говорком  ответил  маленький  Ананий  и
перекрестился сухой рукой. - Стар есмь. И очми  мало  вижу.  В  расслаблении
двенадцать ден был. Скорбен зело, труждаться не  могу.  Престарел.  Сто  лет
мне.
   Он сел на грядку, приложил к глазам руку козырьком и с  ласковой  улыбкой
заглянул в лицо Прохора.
   - А был постоянным трудником, до самых древних дней, -  сказал  он.  -  А
ты?
   - Я?.. Я.., тоже, - смутился Прохор. - Всю жизнь в труде...
   - Хм... - сказал маленький Ананий и поник головой. На желтом  черепе  его
играло солнце. Потом вновь  вскинулся  изможденным  лицом,  шире  улыбнулся,
блестя белыми мелкими зубами. - А кому ж ты, соколик мой, трудился: духу или
брюху?
   Прохор молчал, смотрел в землю. По земле полз розово-серый жирный  червь.
Прохор рассек его лопатой.
   Прохору не нравился такой допрос. В нем назревало раздражение против себя
и против этих, по его мнению, старых межеумков.
   Поздний вечер. Пьют горький настой бадана,  Прохору  хочется  есть.  Хлеб
черств, картошка прискучила, да и мало ее: по  четыре  картошины  на  брата.
Глотая слюну, Прохор косится на упрямого  старца  Назария:  "Глупый  чурбан,
ничего не жрет, воздухом сыт". Прохор  припоминает  свою  первую  трапезу  с
ними.
   - Вот, старцы-пустынники, я кой-что притащил сюда. Примите подарок мой, -
сказал тогда Прохор и стал выкладывать из туго  набитой  торбы  снедь:  сыр,
колбасу, икру, банки с консервами.
   - Не надо нам, мы  отказались  от  этого  много  лет,  -  не  раздумывая,
отмахнулся Назарий.
   - Я тоже не хочу. Я для вас.
   - Тогда выбрось это в огонь,  не  смущай  нас,  -  мужественно  пробубнил
Назарий.
   Все брошено в речку, все съедено рыбами.  А  вот  сегодня  Прохор  нырял,
добыл из омута коробку килек,  ел  с  картошкой,  смачно  облизывал  пальцы.
Старец Назарий, видя это, сверкнул на вкусность глазами, потемнел  лицом  и,
ссутулясь,   быстро   вышел.   Пожирая   снедь,   Прохор   с   удовольствием
прислушивался,  как  за  стенкой  сердито  бормочет,  отплевывается  ушедший
старец. Лежавший калачиком Ананий втянул  ноздрями  аппетитный  запах,  весь
как-то встревожился, приподнялся  на  локотках,  щупленький,  большеголовый,
похожий на ребенка-рахитика, и воззрился в рот Прохора: