в пюпитр  ладонью.  -  Не  поможет  ли  это
подсказать вам, подсудимый, дальнейший ход вашего поведения?
   Прохор  тяжело  дышал.  Пленительный  образ  Анфисы  промелькнул  в   его
вздыбленной памяти, острая боль охватила его душу: "Анфиса, родная,  милая!"
- хотел крикнуть он и броситься бежать туда, в Медведеве, к далекой, дорогой
ему могиле.
   - Ну-с... Суд ждет.
   Прохор молчал, часто и тяжело вздыхая. Он едва сдерживал рыдание.
   - В таком случае, подсудимый, я за вас скажу. Слушайте внимательно  и  не
стройте трагических харь. - Прокурор отхлебнул воды и опять взбил короткими,
толстыми, пальцами черную копну  волос.  -  Вы  тогда  сказали  Анфисе,  что
женитесь на ней. Вы уверили ее в этом. Логически рассуждая, этот довод был в
ваших руках единственно верным,  убедительным,  беспроигрышным.  У  вас  был
обдуманный  план  обмануть  Анфису  Козыреву.  И  вам  это  удалось  вполне.
Отлично-с. Теперь выходит так... Слушайте внимательно. Допустим, вы женились
на Анфисе. Но тогда  вы  сразу  превратились  бы  в  бедняка:  куприяновские
денежки - тю-тю, а ваш отец сам не  прочь  хорошо  пожить,  и  вряд  ли  вам
что-нибудь перепало бы от него. Так? И, взвесив это, вы сообразили  и  сразу
почувствовали, что попались в петлю. Понимаете? Вы  попались  в  петлю...  -
прокурор выговорил эти слова раздельно, с каким-то сладострастием, и желтыми
зубами погрыз искривившиеся губы.
   Прохор  действительно  почувствовал,  что  попался  в  петлю;  он  быстро
прикидывал в уме, что еще ему скажет прокурор и как выкрутить из этой  петли
свою голову. Нервы Прохора напряглись. Он видел силу своего врага, он  знал,
что пощады от него не будет, и решил во что бы то ни стало защищать себя. Во
что бы то ни стало. Да.
   Торжествующе посматривая то на Прохора, то в сторону притихшего зала и на
присяжных заседателей, прокурор стал продолжать издевательским голосом:
   - Когда петля почти что затянулась на вашей шее,  чувство  самосохранения
подсказало вам единственный логический выход из того положения, в которое вы
и ваша семья попали. Преступный выход этот - навсегда устранить Анфису. И вы
ее убили. Да, да,  убили!  -  И  прокурор  резко  ткнул  кулаком  в  сторону
побледневшего Прохора. - Намерение уничтожить человека, державшего  в  своих
руках вашу судьбу, подготовлялось в вашей душе  исподволь  и  понемногу,  но
осуществление этого намерения вспыхнуло в вас мгновенно. Этому, может  быть,
поспособствовала гроза,  насыщенность  воздуха  электрической  энергией.  Вы
ночью, во время грозы, схватили ружье - не это, не дробовую централку, а вот
то, что лежит рядом с двустволкой, шомпольное, медвежачье ружье, которое  не
сумел обнаружить у вас  при  обыске  ваш  бывший  местный  следователь,  уже
отстраненный от службы. Вот  это  ружье.  Видите?  Вы  зарядили  его  пулей,
подходящего пыжа - если не ошибаюсь, двенадцатого калибра - у вас  не  было,
вы второпях оторвали вот от этой газеты достаточный  клочок  бумаги,  крепко
его скомкали и запыжили им ружье.  Так?  Этот  пыж  был  обнаружен  потом  в
комнате убитой. Теперь он, к сожалению, таинственно исчез. За  утрату  этого
ценного  вещественного  доказательства  ваш  бывший  следователь,  по   всей
вероятности, будет предан суду. Это между  прочим.  Идем  дальше.  Затем  вы
побежали с ружьем на улицу, перелезли через забор в  сад  Анфисы  Козыревой,
оставив на заборе грязный след и царапины от каблуков,  затем  подкрались  к
единственному не закрытому ставнями окну - тому  окну,  возле  которого,  по
уговору с вами,  сидела  в  комнате  пострадавшая.  Она,  как  было  с  вами
условленно, поджидала вас... Кого же больше? Конечно ж, вас!  Вы  сами  были
совершенно невидимы во тьме, зато Анфиса  Козырева  была  великолепно  видна
вам: сзади нее горела лампа.  После  меткою  выстрела  вы  прибежали  домой,
разулись, начисто вымыли сами сапоги,  чего  с  вами  раньше  не  случалось,
надели теплые валенки и забрались в кухню. Ваша нервная система была  сильно
взбудоражена.  Вашей  психике  угрожал  тяжкий  крах.  Но  мудрый  инстинкт,
заложенный в тайниках человеческого организма, как и всегда в таких случаях,
пришел вам на помощь: вдруг в организме  заработали  иные  центры,  душевное
напряжение ослабло, вам сильно захотелось есть. И вы удивили своим аппетитом
вашу кухарку Варвару Здобнову. Дав, таким образом, работу желудку и  печени,
вы этим самым отвлекли от головы:  излишний  кровяной  поток,  взвинчивавший
ваши нервы.  Вы  более  или  менее  успокоились,  забылись,  разбудили  Илью
Сохатых, балагурили с ним, пили вино, играли на гитаре, -  словом  проделали
все, что полагается по программе малоопытному убийце.  Затем,  чтоб  отвести
кому следует глаза, вы заглянули в каморку Ибрагима-Оглы, причем  пригласили
заглянуть туда и Илью Сохатых: пусть знает и он, что Ибрагима дома пет.
   - Я не убивал Анфисы! Гнусно утверждать  так...  Несправедливо!  -  вдруг
закричал Прохор, и суд заметил, что его губы кривятся, глаза одикли и горят.
- Это не я убил... Я ее не мог убить. Я люблю, я любил ее... Я...
   - Как? Вы ее любили? - закричал и прокурор.
   - Да, любил... Любил!
   - Но несколько минут назад вы ж сами отрицали это?
   - Я лгал тогда... Я смалодушничал. Но еще раз заявляю: я не убивал.
   - Так кто же тогда  убийца?!  -  ударил  в  лоб  Прохора  медвежий  голос
прокурора.
   Прохор зажмурился и вновь  открыл  сумасшедшие  глаза.  Вся  его  будущая
жизнь, все мечты и  думы,  кувыркаясь,  погромыхивая  железом,  стремительно
падали куда-то в бездну, а над бездной проплывали в тумане Нина  Куприянова,
инженер  Протасов,  Константин  Фарков,  Иннокентий  Филатыч  и  еще  многое
множество незнаемых людей, все смеялись над ним,  шипели  ему  в  сердце,  в
мозг, в лицо: "Ничтожество, хвастун, дурак! Где тебе, где тебе, где тебе". И
башня  будущих  гордых  дел  его,  сотрясаясь,  низринулась  с  грохотом   в
провалище. Нет жизни, всему настал конец.  Какая-то  темная,  странная  сила
вдруг вошла в его душу, Прохор  резко  отмахнулся,  шагнул  к  прокурору  и,
сверкая глазами, ударил себя в грудь.
   - Я знаю, кто убийца!
   - Кто-о-о? - язвительно протянул  прокурор  Стращалов  и  ухмыльнулся.  -
Может, Шапошников, что превратился вместе с убитой в головешку? Он?
   - Нет, нет...
   - Может, Илья Сохатых, вооруженный вон тем игрушечным  револьвером,  пуля
которого отскочит даже от лопаты?
   - Нет...
   - Может, отец Ипат, или пристав, или,  наконец,  ваш  отец?  Может  быть,
Анфиса Козырева сама себя убила?
   - Ее убил...
   - Кто же? Кто?! - медведь  поднялся  на  дыбы  и  пошел  на  обезумевшего
Прохора. - Ну, кто?!
   - Анфиса Петровна убита... Ибрагимом-Оглы.  Над  Прохором  взмахнули  два
крыла - белое и черное. Он вскрикнул и упал.

***

   Прохора привели в чувство. После небольшого перерыва председательствующий
спросил его, может ли он давать дальнейшие показания. Он сказал:
   - Могу.
   И начал со своего первого знакомства с черкесом  еще  там,  в  губернском
городе. Он  стал  топить  Ибрагима-Оглы  быстрым,  приподнятым  голосом.  Он
сбивался в своих показаниях, иногда  повторял  одно  и  то  же,  истерически
выкрикивал какую-нибудь одну и ту же фразу, терял нить речи, часто пил воду,
оглядывался, куда бы присесть. Ему подали стул, и  председательствующий  еще
раз спросил его, может ли он давать показания спокойно, не волнуясь,  потому
что в таком взвинченном душевном  настроении  подсудимый  рискует  впасть  в
ошибку, направить суд на ложный путь.
   Нет, нет! Прохор просит теперь же до конца выслушать  его,  он  чувствует
себя здоровым, вполне владеет собой и будет говорить одну лишь правду.
   - А если я волнуюсь, - сказал Прохор, и блуждающие с предмета на  предмет
глаза его покрылись слезами, - то я волнуюсь  единственно  потому,  что  мне
тяжело показывать на Ибрагима: я обязан  этому  человеку  своей  жизнью,  он
питает ко мне большую любовь... Да, любовь... И сильную  привязанность...  А
раз господин прокурор считает меня убийцей, то не могу же я больше  укрывать
Ибрагима... Я не могу укрывать разбойника. Он, по звериной  глупости  своей,
отнял у меня самое дорогое, отнял все! Я не могу его укрывать! Не могу!
   Рот Прохора вдруг стал прям и строг, мускулы лица не дрогнут.
   Ослабевший от  изнеможения,  жары  и  духоты  черкес  борется  с  дремой,
стараясь понять, что говорит его джигит Прохор. А подсудимый Прохор  Громов,
овладев собой, показывает теперь спокойным, твердым голосом,  наивно  дивясь
своему спокойствию и твердости. Посторонняя темная  сила,  которая  вошла  в
него, все крепче овладевала его волей, и сердце Прохора превратилось в лед.
   Да, да. С тех пор, как в жизнь Громовых вторглась несчастная  Анфиса,  от
которой в особенности страдала Марья Кирилловна, Прохор не однажды слышал от
черкеса, что он, черкес, собирается убить Анфису. И напрасно  Ибрагим  вчера
лгал суду, что он только стращал Анфису кинжалом, что это у него  не  более,
как привычка, как шутка. Это неверно: бывший  каторжник  Ибрагим-Оглы  может
убить любого человека в любой момент. Да, да, в любой момент.  Прохор  также
припоминает  свой  разговор  с  Ильей  Сохатых.  Приказчик  говорил  ему   о
телеграмме, которую Ибрагим-Оглы собирался послать ему, Прохору,  в  Москву,
когда Прохор жил там вместе с  семейством  Куприяновых.  В  этой  телеграмме
имелся ясный намек на Анфису, что  ее,  мол,  надо  убрать...  К  сожалению,
телеграммы Прохор не получил и не может ее представить суду.
   - Пардон! Есть, есть! - вдруг раздалось из  полутемного  угла.  Это  Илья
Сохатых. Он сорвался с места и,  роясь  в  карманах,  подбежал  петушком  к"
судейскому столу. Кончик его носа был в крови. - Вот, извольте... Вследствие
моего недавнего самоубийства я совсем забыл, что этот документ при мне.  Вот
он... Мне его подарил для моего альбома на память наш городской телеграфист,
фамилию его, вследствие личного самоубийства, я не упомнил.  Эту  телеграмму
писал каракулями Ибрагим-Оглы, преступный убийца... К сему я  больше  ничего
не могу добавить вследствие того, что.., вообще, - и он, повиливая для пущей
важности задом и локтями, пошел на место.
   - Огласите бумажку, - приказал председательствующий секретарю.
   И вот  эти  самые  каракули,  смыкая  свой  тайный  круг  предначертанья,
прозвучали теперь так:

   - "Прошка приежайъ дома непорадъку коя ково надоъ  убират  зместа.  Пышет
Ибрагим Оглы. Болна нужен".

   Бумажка  переходит  из  рук  в  руки.  В  председателе  и  присяжных  она
возбуждает особый интерес. Смысл ее занимает и  публику:  в  зале  злорадный
шепот и ненавистные взгляды в сторону подсудимого  черкеса.  Ибрагим  дважды
пытается заговорить, но его пока лишают слова.
   Свободно передохнув, Прохор продолжает показания. Голос его звучит жестко
и бесчувственно.
   Незадолго до катастрофы Прохор действительно решил жениться на Анфисе. Он
теперь должен откровенно признаться, что любил  Анфису  беззаветно,  он  был
всецело в ее власти. Женитьбой на Анфисе он хотел восстановить  между  своим
родителями утраченный мир и спокойствие. Прохор от Ибрагима ничего тогда  не
скрывал, не скрыл и о своем намерении стать мужем Анфисы. Он помнит, Ибрагим
закричал на него: "Ишак, твоя невеста  не  Анфиса,  а  Нина  Купрыян".  Этот
каторжник Ибрагим-Оглы вообще ненавидел Анфису. Этот простодушный  каторжник
несколько раз заявлял и Марье Кирилловне буквально так: "Не плачь,  Машка...
Эту змею Анфиску я растопчу ногой..." Подобные фразы Прохор  довольно  часто
слышал от Ибрагима лично либо подслушивал. Надо помнить,  что  черкес  питал
любовь не только к семье Громовых, но и к Куприяновым.  И  вот,  убедившись,
что Прохор  готов  жениться  на  Анфисе,  этот  темный  человек  решился  на
последний шаг. Он рассчитал, что от смерти  Анфисы  всем  станет  хорошо:  и
Громовым и Куприяновым. Ибрагим-Оглы  убил  Анфису  действительно  из  ружья
Прохора, но Прохор этим ружьем почти никогда не  пользовался,  оно  валялось
где-то в кладовке. Вот почему это медвежачье ружье  и  не  попало  на  глаза
местному следователю  села  Медведева,  человеку  весьма  исполнительному  и
честному. Да, действительно  Ибрагим-Оглы  воспользовался  пыжом  от  газеты
Прохора. Ну так что ж такое... Комната Прохора, как и весь дом, всегда  была
доступна для этого разбойника.
   Ибрагим-Оглы  сидел  как  в  столбняке,  разинув  рот  и  вонзив   взгляд
выпученных глаз в твердокаменную спину Прохора. Он не верил ушам  своим,  он
отказывался понимать, что говорит Прохор. Он был как под обломками  внезапно
рухнувшей  на  него  громады.  Губы  его  вздрагивали  и  кривились,  ноздри
раздувала копившаяся ярость, а желтые круги в глазах застилали  свет.  "Нет!
Не может быть... Это не Прохор стоит там, у  стола,  и  голос  не  его.  Это
шайтан, шайтан..."
   - Геть, шайтан! Кто? Я?! Я  убил  Анфис?  Собака,  врешь!!  -  вскочив  и
хватаясь за лысую, вспотевшую голову свою, пронзительно закричал черкес.
   В  зале  вдруг  поднялся  шум  и  злобный  шепот:  "Ага,  врешь?!  Убивец
проклятый!.. Врешь?.."
   Черкес оглянулся, белки глаз его враждебно заблестели. В  зале  принялись
водворять порядок. Черкес был удален под умолкавший нехороший шум толпы.
   Выкрик Ибрагима-Оглы подстегнул Прохора бичом.  Прохор  почуял  в  угрозе
черкеса явную опасность для себя и тут же решил разом покончить с ним.
   - Вот видите, - возмущенно сказал он, облизнув сухие губы и сделал жест в
сторону хлопнувшей за  черкесом  двери.  -  Вот  видите?  Убийца  еще  смеет
отпираться. Я хотел смолчать, я даже был готов  на  коленях  умолять  суд  о
смягчении кары этому глупому убийце, но теперь вынужден  заявить  суду,  что
этот злодей много лет тому назад убил отца и мать Якова Назарыча Куприянова,
купца из города Крайска. Вот сколь  ценны  его  показания,  что  он  никогда
никого не убивал.  Покорнейше  прошу  суд  запросить  показания  потерпевших
телеграфом или вызвать Куприяновых сюда, - отца и дочь.  Они  все  расскажут
подробно, они расскажут, как этот каторжник при  мне  и  при  моей  покойной
матери валялся у них в ногах и каялся в своем убийстве.  Я  буду  необычайно
счастлив,  если  эти  мои  слова  снимут  с  моей  души  тень  подозрения  в
убийстве.., кого? В убийстве женщины, смерть которой я буду  оплакивать  всю
жизнь.
   Удостоверенное  подлежащим   начальством   города   Крайска   телеграфное
показание Якова Назарыча Куприянова оказалось для подсудимого  Ибрагима-Оглы
решающим.  Купец  Куприянов  был  предусмотрительно  уведомлен   Иннокентием
Филатычем о возможном обороте дела. Письмо Иннокентия Филатыча шло  из  села
Медведева не почтой, а с особым нарочным: так скорей и безопасней.
   Хотя это новое  открывшееся  суду  преступление  не  могло  отягчить,  за
давностью  срока,  участь  Ибрагима-Оглы,  однако  веское  показание   купца
Куприянова  дало  суду  существенный  повод  характеризовать   черкеса   как
злостного, неисправимого убийцу.
   И все показания его, которые  он  только  что  давал  суду,  -  случай  с
возвращавшейся вечером от Громовых Анфисой, когда  черкес,  обнажив  кинжал,
грозил убить ее, и на следующее утро был допрошен приставом, - это и другие,
подобные же показания, которые с такой  убедительной  уверенностью  отвергал
черкес, теперь восстали против него как неотразимые свидетели его вины.
   Заключительная речь прокурора  Стращалова  была  ярка  по  языку,  мысли,
неукротимому пафосу. Выгораживая Ибрагима-Оглы,  он  с  силой  обрушился  на
Прохора  Громова.  Он  утверждал,  что  обвиняемый  Громов,  "этот  ядовитый
ползучий гад нашего времени", не только корыстный убийца, не только холодный
предатель, решившийся, спасая себя, погубить  верного  своего  слугу,  но  и
поджигатель... (Тут с жестом протеста председатель суда позвонил в  звонок.)
Да, поджигатель! Кому выгоден был пожар дома убитой? Одному  только  Прохору
Громову. Почему?  Чтоб  разом  скрыть  все  вещественные  улики,  документы,
переписку и прочее. Кто ж в самом деле устроил пожар? Ведь дом  был  заперт,
опечатан, у дверей сидел караульный, а пожар вспыхнул внутри. Ведь не  могла
же  сама  покойница  встать  и  поджечь  себя.  Нет,  тут,  бесспорно,  была
подстроена тонкая штучка...
   - И вот я спрашиваю, кто ж поджигатель? И отвечаю: конечно же  не  Прохор
Громов лично, он, к великому сожалению, цел-невредим (звонок  председателя),
а вместо него погиб,  опять-таки  к  моему  сожалению,  какой-то  несчастный
дурак, может быть пьяница, подкупленный Прохором Громовым за горсть пятаков.
Граждане заседатели! Вникните в ясный смысл  изложенных  мною,  взывающих  к
отмщению фактов и по всей своей совести скажите в глаза  этому  кровожадному
Шейлоку,  этому  опасному  отпрыску  опасного  рода  темных  дельцов:   "Да,
виновен!"
   И все-таки, несмотря на блестящую речь  прокурора,  присяжные  заседатели
вынесли приговор "нет, невиновен" -  Прохору  Громову,  и  "ба,  виновен"  -
Ибрагиму-Оглы.
   Таким образом, сын купца Прохор Петрович Громов был по суду оправдан. Это
стоило ему большой душевной передряги и около пятнадцати тысяч рублей денег,
оставленных  при  посредстве  ловкого  Иннокентия  Филатыча   в   несчастном
городишке.
   Ибрагима взяли под стражу. Черкес уходил из зала  суда  прямым  путем  на
каторгу. В каком-то  умственном  помрачении,  скрежеща  зубами,  он  крикнул
Прохору:
   - Проклятый ты чалвэк!.. Будь проклят!..  Но  Прохор  -  как  камень.  Он
принял удар и не погнулся.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

   Ты помнишь, читатель, ту бурную ночь, когда смертью погибла  Анфиса?  Над
всею тайгою, над  всем  миром  тогда  гремела  гроза,  ударила  молния  и  в
одночасье сгорела хибарка, когда-то построенная Прохором  Громовым.  С  того
подлого времени прошло несколько лет.
   Угрюм-река! Была ли ты когда-нибудь в природе  и  есть  ли  на  свете  та
земля, которою размывали твои воды? Или в допетровские седые времена выдумал
тебя какой-нибудь ветхий днями сказитель жемчужных слов и,  выдумав,  пустил
по широкому миру, чтоб ты в веках передавалась легкокрылой песнью из  уст  в
уста, пока не забудут тебя люди?
   Пусть так, пусть тебя не было вовсе на белом свете.  Но  вот  теперь  ты,
Угрюм-река, получила право на свое  существование,  ты  знаменуешь  собою  -
Жизнь.
   Вот белый парус встал на горизонте, и люди гадают с берега:  куда  плывет
корабль?.. Ответ прямой: корабль придет туда,  куда  направит  его  кормчий,
куда понесет зыбун-волна.
   Ветер ли, парус ли белый, или волна волну торопит - пролетают  сроки  над
землей.
   Прохор Громов круто повернул руль у  корабля:  корабль  зарылся  носом  в
берег.
   Действуйте, действуйте, Прохор Петрович!  Величавая  Угрюм-река  у  ваших
ног. За вами слово!

***

   Теперь на том участке, где стояла сгоревшая хибарка, раскинулась  главная
резиденция Прохора Петровича Громова. Своими постройками  она  заняла  ровно
четыре квадратных версты.
   Вот высокий холм на берегу. Нам  этот  холм  тоже  давно  знаком.  С  его
вершины непогодливой ночью юный Прохор бросал Угрюм-реке хвастливые слова.
   Теперь Прохор Громов не тот, и Угрюм-река - не та. Изменил  лицо  свое  и
самый холм. На его вершине башня. Ее спроектировал, по  типу  башни  Эйфеля,
инженер-американец мистер Кук. Она вся из  деревянных  брусьев,  скрепленных
железными болтами. Четыре ее лапы жесткими фермами опираются на втопленные в
землю тысячепудовые камни-валуны. Сорокасаженной высотой своей  башня  царит
над всей тайгой, десятки верст  кругом  доступны  ее  взору,  и  вооруженный
биноклем глаз может  детально  рассмотреть,  что  создал  Прохор.  Во  время
сильных ветродуев, когда гнется и трещит тайга, вершина башни, раскачиваясь,
описывает в небе круг диаметром сажени в две. Вся башня, как  бы  охваченная
страхом рухнуть, крикливо спорит с ветром: потрескивает, скрипит, скоргочет.
Она окрашена в бледноголубой небесный цвет и носит поэтическое имя "Гляди  в
оба".