то наклали?!
   В два рта ревут и бабы:
   - Хозяина сюда! Полицию сюда! Ах, ах, ах!..
   - Православные! - орет мужик, - Глядите,  православные,  чем  нас  хозяин
потчует! - Он с яростью  вытряхивает  мешок,  вместе  с  ослизлой  солониной
ползет на пол неудобосказуемый орган жеребенка. - Это как называется?.. А?..
   Вмиг опрокинуты с солониной чаны, бычьи головы  летят  на  улицу,  пятеро
приказчиков, побросав топоры, дают стрекача из лавки в тайгу. Брань,  гвалт,
проклятья, полицейские свистки.
   Урядник, два стражника, запыхавшийся пристав:
   - Ребятки, ребятки, тише. В чем дело, сволочи?!
   - Не лайся!.. - огрызается на пристава толпа. - Погляди, чем нас кормят.
   Пристав с омерзением рассматривает неудобосказуемую вещь и сплевывает:
   - Н-да-а-а...
   - Требуем протокола! Требуем ответственности. Возбужденной гурьбой  валят
в казачью избу. Вернулись сбежавшие в тайгу  приказчики,  пришел  заведующий
снабжением рыжеусый краснощекий Иван Стервяков.
   - Эта погань, - дрожит он голосом, - попала в солонину случайно. За  всем
не углядишь, братцы... Я, братцы, один, - вас тысячи. Всех  накормить  надо.
Не разорваться...
   - Так мы тебя сами разорвем, жаба!..  Писался  протокол.  Возле  казачьей
избы толпа человек в двести. Напирают в двери, заглядывают. Вдруг  крики  на
улице:
   - Разойдись! Арестую!
   Ротмистр фон Пфеффер ругал толпу площадной бранью, неистово топал.
   - Мы, васкородие, протокол составляем.  От  хозяина  шибко  корма  плохи.
Разбери, в чем дело.
   - Молчать! Разойдись!..  Перестреляю!..  Эй,  стражники-Рабочие  повалили
прочь. Ротмистр телеграфировал генерал-губернатору:

   "Рабочие собираются толпами, держат себя вызывающе. Предполагаю, в случае
надобности, произвести массовые аресты".

   Весть об этом неудобосказуемом происшествии передалась повсюду.  Назавтра
не вышел на  работу  прииск  "Достань",  на  послезавтра  забастовал  прииск
"Новый".
   По  предприятиям,  разбросанным  на  тысячу   квадратных   верст,   стали
разъезжать иль колесить тайгу пехтурой неизвестные люди.  Они  выныривали  -
эти Гриши Голованы, Мартыны и Книжники  Пети  -  то  здесь,  то  там,  всюду
призывали рабочих к забастовке, строго наказывая  толпе  вести  себя  чинно,
ждать указаний от рабочего забастовочного комитета.
   - А где этот комитет? -  спрашивали  рабочие.  -  Хоть  бы  поглядеть  на
него...
   - Мы сказать сейчас этого не можем, - отвечал им латыш  Мартын.  -  Сами,
товарищи, понимаете, какое  сейчас  время  опасное.  А  когда  нужно  будет,
рабочий комитет призовет вас...
   Забастовало  пятьсот  человек  лесорубов,  забастовали  все   лесопильные
заводы.
   Прохор Петрович разослал гонцов по селам, за полтораста, за двести  верст
вербовать людей на работы. Однако у  крестьян  началась  страда:  нанимались
лишь те, кому некуда податься.
   Пристав, урядник и члены-администрации объезжали  бастующих,  уговаривали
"бросить волынку", не слушать крамольников.
   - Терпенью нашему конец пришел, - отвечали рабочие.  -  Мы  работе  рады.
Пусть контора удовлетворит наши требования.
   - Просьбу или требование?
   - Требование! - крикнули из толпы слесарь Васильев с Доможировым.
   - Тогда излагайте свои домогательства в письменной форме.
   - Чтоб изложить, надо обсудить, А нам не дают собраться, разгоняют.
   Переговорив  с  Прохором  и  снесясь  с  губернскими  властями,  ротмистр
разрешил рабочим собраться в народном доме.

11

   Бастовали  целую  неделю  почти   все   предприятия.   Печальный   Прохор
подсчитывал убытки. От невыхода на работу хозяин уже потерял  около  двухсот
тысяч.  Это  наплевать?  Мошенническая  махинация  Иннокентия   Филатыча   в
Петербурге покрыла убытки  с  лихвой.  Но  Прохор  Петрович  опасался  порчи
рабочими заводских механизмов,  оборудования  приисков,  поджогов.  А  вдруг
забастовка продлится долго? Ведь тогда всем сложным делам его будет угрожать
неизбежная  катастрофа...  Печальный  Прохор  старел,  худел.  Чувствовалось
отсутствие Нины и в особенности Андрея Андреевича Протасова.
   Дом его, как крепость: со  стороны  сада,  со  стороны  улицы  по  пушке.
Вооруженные до зубов стражники с урядником стерегут хозяина день и ночь.
   Печальный Прохор никуда не выходил.
   - Любезнейший Прохор Петрович, - дрожа рыжеватыми  бачками  и  позвякивая
серебром шпор, выворачивал свою  душу  ротмистр  Карл  Карлыч.  -  Я  должен
проявить здесь, в  вашем  конфликте,  чудеса  находчивости  и  умения.  Меня
затирают по службе. Мне давно надлежало быть полковником. И я  решил..,  да,
да-, решил отличиться.  Я  или  забастовку  усмирю,  или  кости  свои  сложу
здесь!.. - Он взволнованно мигал, бачки дрожали,  зловеще  чиркала  по  полу
сабля.
   Генерал-губернатор в это  дело  почти  не  вмешивался.  Руководящую  роль
играли губернатор в губернии и департамент полиции в  Питере.  Ротмистр  фон
Пфеффер только что полученным приказом был назначен начальником всей местной
полиции, с подчинением и воинских сил.

***

   Рабочие толпами беспрепятственно вливались в народный дом. Здание  набито
людьми до отказа. Урядник Лопаткин привязал коня к дереву и, с остервенением
работая локтями, стал продираться сквозь толпу  к  входу.  Но  упругая  гуща
взвинченного народа, пользуясь случаем, как бы невзначай, неумышленно, стала
его тискать, давить, пинать из-под низу кулаками в брюхо, в бока.  Лопаткин,
поругавшись, уехал.
   Собрание было шумное,  но  порядок  не  нарушался.  Оно  продолжалось  до
позднего   вечера.   Среди   собравшихся   -   Константин   Фарков.   Старик
по-человечески жалел Прохора, но решил пострадать с  народом  за  правду  до
конца. Выступавшие члены забастовочного комитета  в  своих  речах  призывали
рабочих  не  оскорблять  ни  чинов  полиции,  ни  представителей  громовской
администрации, ни самого Громова.
   - Товарищи, это вот почему, - поднялся из-за стола на сцене латыш Мартын.
Никто не узнал его: в черной накладной бороде и темных очках.  Да  и  другие
члены комитета тоже изменили свою наружность. - Сейчас,  товарищи,  мы  пока
ведем экономическую забастовку, то есть пробуем мирным  путем,  не  обостряя
отношений с хозяином, улучшить свое  положение.  И  политических  требований
пока что не выставляем. Поняли, товарищи?
   Требования рабочих заключали в себе восемнадцать пунктов. Главные из них:
повышение заработной платы на тридцать  процентов;  введение  восьмичасового
рабочего дня для шахтеров и  девятичасового  на  всех  прочих  предприятиях;
строгое  соблюдение  дней  отдыха;  доброкачественные  продукты;  увольнение
некоторых служащих и в  первую  очередь  Ездакова;  улучшение  квартирной  и
медицинской помощи; вежливое обращение,  выдача  жалования  деньгами,  а  не
купонами и т.д.
   Требования  были  законными.  Почти  все  они   касались   восстановления
попранных Прохором Петровичем обязательных правительственных правил.
   В конце бумаги было настоятельное требование рабочих  немедленно  закрыть
все монопольки, все пивные.
   Бумагу вручили приставу для передачи Громову.
   Прохор  Петрович,  собрав  совещание,  продолжал  упорствовать.  Резонные
доводы инженеров и руководителей упирались в стену несокрушимого  хозяйского
упрямства. Прохор Петрович ничего не желал видеть в рабочих,  кроме  кровных
своих врагов; он как бы оглох на оба уха и вконец очерствел сердцем. На  нем
сказывалось теперь влияние Фомы Григорьевича Ездакова, каторжника. Наперекор
требованиям рабочих выгнать  вон  этого  проходимца,  он  сделал  его  своим
главным помощником. Прохор, будто нарочно, дразнил, разжигал страсти народа.
   В результате совещания Прохор Петрович  решил  сделать  кой-какие  мелкие
уступки, в основных же пунктах - отказал.
   На другой день, с утра было расклеено  по  всем  казармам  объявление  за
подписью жандармского ротмистра.
   "Требования рабочих одни невыполнимы, другие неосновательны, а  потому  и
незаконны. За исключением таких-то и таких-то пунктов, требования  бастующих
администрацией отклоняются. Администрация предлагает, с  момента  объявления
сего, стать в трехдневный срок на работы. В противном случае всех  поголовно
рассчитать, прииски закрыть,  шахты  затопить,  уволенным  выдачу  продуктов
прекратить".
   Это объявление ошеломило рабочих.  Куда  же  они,  уволенные,  денутся  с
своими семьями - их наберется с ребятами до десяти тысяч  человек?  Ведь  их
целый месяц надо вывозить до железной дороги иль до пристани. А где же взять
денег? Неужели поколевать в тайге или снова броситься в лапы Громова?
   Рабочие   послали   мотивированную   телеграмму   губернатору.   Приказом
губернатора постановление администрации отменено и предложено вновь вступить
в переговоры с народом, не обостряя течения забастовки.
   Вечером прибыл из губернии прокурор, статский советник Черношварц.
   Значит, представители трех ведомств: юстиции, внутренних дел и  военного,
съехались на  защиту  печального  Прохора  от  пятитысячной  массы  "наглых"
рабочих. Они приехали с своей правдой, основа которой  -  насилие.  Впрочем,
они приехали с тем, что подсказывал им текущий  момент  истории.  Они  и  не
могли приехать с чем-нибудь иным, что могло бы обрадовать тысячи  трудящихся
и свести на нет алчность Прохора. Они, если б даже и хотели, не могли  этого
сделать: они ведь ни больше ни меньше как покорные жрецы всесильного молоха.
   Однако бастовавшие приезду прокурора радовались: они, по наивности своей,
видели в нем высшего представителя власти;  его  должен  побаиваться  и  сам
жандармский ротмистр, они вручат прокурору пространное прошение, где изольют
все свои жалобы на существующий порядок.
   Двенадцать  выборных,  в  том  числе  Константин  Фар-ков,  Доможиров   и
Васильев, направились к прокурору с жалобой. Черношварц слушать выборных  не
пожелал.
   - Вы, наверно, агитаторы, - кинул он им брезгливо. Обиженные,  они  стали
клясться и божиться:
   - Нас народ выбрал, рабочие массы.
   - Я вам не верю, - сказал Черношварц. - Пусть сам народ  подтвердит  мне,
что вы не агитаторы, а только выборные.
   Узнав это, рабочие стали писать "сознательные записки и  заявки",  начали
гуртоваться - как на отлете скворцы; табунами ходили из казармы  в  казарму,
собирались во множестве на  берегу  реки,  принялись  сочинять  всем  скопом
прошение на имя прокурора.  За  опрокинутым  ящиком  восседал  рабочий  Петр
Доможиров. Пред ним бумага и чернильница. Прошение  пишется  и  час  и  два.
Народ угрюм. Редко-редко упадет печальная, с солью смешинка.
   - Пиши: капуста тухлая. Пиши: хлеб выдается из несеяной муки. Как-то мышь
в хлебе попалась... С сором, с сучками!  А  был,  братцы,  кусок  с  конским
калом...
   - Эти куски хранятся?
   - Хранятся! Все хранятся... И протокол есть.
   - Пиши: мясо выдается паршивое, несъедобное, с болячками. От такого  мяса
мы маемся животами, а в казармах, когда его готовят,  вонь,  не  продыхнешь.
Так и пиши.
   Прошение пишется долго. С Петра Доможирова льет пот,  пальцы  деревенеют,
мелкая пронизь букв сливается.
   - Вот восемьдесят два прощения от женщин. - Молодая работница кладет пред
Доможировым пачку исписанных листков и придавливает их камнем. - Здесь  наши
слезы, все мучения наши.

***

   Так,  повиливая  хвостом,  волочилось  время.  Порядок  среди  народа   -
образцовый. Пьянство  сразу  как  отсекло.  Матерщина  сгибла.  Помня  наказ
забастовочного  комитета,  рабочие  зорко  следили  друг   за   другом,   за
сохранностью  имущества  Громова.  На   приисках,   на   всех   предприятиях
расставлены собственные караулы, чтоб предотвратить хищничество. Вся  знать,
все служащие предприятий крайне  удивились  вдруг  наступившему  порядку,  -
какого прежде не бывало. Почти все они опасались, что вместе  с  забастовкой
начнутся  погромы,  поджоги,  разгульное  пьянство.  Но   вышло   так,   что
многотысячная полуграмотная масса, среди которой сотни преступного  элемента
и отпетых сорвиголов, осмысленно заковала себя в железные цепи дисциплины.
   Многие, чтоб подальше от соблазна, выливали водку  из  бутылей  прямо  на
землю, похохатывали, острили:
   - Не стану пить винца до смертного конца. Вино ремеслу не товарищ...
   Рабочие боролись за правду, за свои  права;  они  священнодействовали.  А
жизнь своим порядком со всех-сторон обтекала назревавшие события.
   Угрюм-река  текла  спокойно,  однако  образуя  у   двух   противоположных
враждебных берегов два острова - для Прохора и стачки.
   Нина  бомбардировала  Протасова  телеграммами.  Возвращался  победоносный
Иннокентий Филатыч из своей поездки. Под видом  Ивана  Иваныча  вернулся  со
своей женой и Петр Данилыч Громов. Он скрыто поселился в новом,  выстроенном
Ниной домике, в пяти верстах от резиденции, в  кедраче  у  речки.  Вместе  с
Петром Данилычем приехал и старенький отец  Ипат  в  гости  к  своей  дочке,
дьяконице Манечке.
   Служащим делать стало нечего; служащие, как умели, веселились, устраивали
пикники и пьянки. Кэтти вплотную сдружилась с поручиком Борзятниковым: очень
часто гуляли в лесу; их лица  от  комариных  укусов  вспухли.  Отец  Ипат  -
толстенький, коротенький,  руки  назад  -  чинно  расхаживал  вперевалку  по
окрестностям, обозревал чужую местность...
   Дьякон Ферапонт теперь не разлучался с Манечкой: вместе ходили  на  охоту
за богатой дичью, собирали ягоды. Когда дьякон стрелял, Манечка защуривалась
и крепко затыкала уши.
   Однажды под вечерок встретили на речке Кэтти; она делала вид, что  читает
книгу, а сама все оглядывалась  по  сторонам:  Борзятников  не  приходил,  -
должно быть, задержался дома по экстренному случаю.
   - А! Здравствуйте...
   Манечке эта встреча не по сердцу: она ревновала дьякона к учительнице.
   - А медведей не боитесь? - загремел дьякон.
   - Что вы! Тут близко от дома, тайги нет здесь: луга, кедровые рощицы.  Вы
домой? Пойдемте вместе. А я,  знаете,  немножко...  -  и  Кэтти,  указав  на
бутылку, захохотала.
   Манечка поморщилась. Пошли тропинкой. Походка Кэтти - не из твердых.
   -   Я   этого   пижона   Борзятникова   скоро    возненавижу,    кажется.
Бессодержательный, как пустая бутылка. А скука, страшная скука... Нет людей.
   - Да, - сказал дьякон. - Мне даже удивительно, что вы с ним... Ведь он же
убивать народ приехал.
   - Ну что вы... И вы это считаете возможным?
   - Всенепременно так...
   - Оставьте, Ферапонт. Манечка окрысилась:
   - Он вам не Ферапонт, а отец дьякон!
   - Хорошо, приму к сведению. -  И  Кэтти  опять  захохотала  с  тоской,  с
надрывом. - Хоть бы Нина скорей возвращалась... Здесь с ума сойдешь. Страшно
как-то... Манечка, возьмите меня к себе на квартиру.
   Манечка только плечами пожала.
   Дьякон нагружен ружьями, мешками, как верблюд. На пути -  разлившийся  по
каменистому ложу ручей. Дьякон посадил Манечку на левую  руку,  а  Кэтти  на
правую.  Манечка,  кокетливо  дрыгая   коротенькими   ножками,   с   нарочно
подчеркнутой нежностью обхватила шею  мужа.  В  сравнении  с  величественным
дьяконом   Манечка   напоминала   четырехлетнего   ребенка,   а   Кэтти    -
подростка-девочку. Нужно идти по воде шагов пятьдесят.
   - Держитесь обе за шею,  -  сказал  дьякон.  Кэтти,  улыбнувшись,  как-то
по-особому обняла дьякона и задышала ему в ухо винным перегаром:
   - Миленький Ферапонтик мой, Ахилла... Манечка вдруг зафырчала, как кошка,
и плюнула Кэтти в лицо. Кэтти, злобно всхохотав, плюнула в  Манечку,  и  они
сразу  вцепились  друг   дружке   в   косы.   Дьякон   потерял   равновесие,
поскользнулся, крикнул: "Что вы! Дуры..." - И все трое упали в воду.
   - Что это там? - И  ротмистр  фон  Пфеффер  указал  с  коня  биноклем  на
барахтавшихся в воде людей.
   Пряткин и Оглядкин, всмотревшись из-под ладоней, сказали:
   - Надо полагать, пьяные рабочие дерутся, васкородие...
   Ротмистр ответом остался весьма доволен и - галопом дальше  по  нагорному
берегу долины. За ним кучка верховых:  жандармы,  стражники,  судья,  офицер
Борзятников. Им надо засветло поспеть на территорию механического  завода  и
прииска "Достань". По дороге срывали всюду расклеенные " - Воззвания рабочих
к рабочим".

12

   - Что ж, на работу так и не желаете выходить?
   - Не желаем, батюшка. Потому кругом обида! Так и так пропадать. Авось бог
оглянется на нас, натолкнет на правду, а обидчикам пошлет свой скорый суд.
   Отец Александр  сидел  в  семейном  бараке  плотников.  Подумал,  понюхал
табачку и сказал:
   - Ваше дело, ваше дело...
   Бородачи плотники самодовольно почесывали в ответ спины и зады.
   - А я вот зачем... Приближается престольный праздник.  Ежегодно,  как  вы
знаете, пред этими днями совершается уборка храма, начисто моются живописные
стены и потолок. Подстраиваются особые леса. Мне надо бы  пяточек  плотников
да женщин с десяток, поломоек...
   - Не сумлевайся, батюшка. Все сделаем бесплатно, бога для, -  с  усердием
откликнулись бабы.
   На другой день с утра направилась на  уборку  церкви  кучка  плотников  и
женщин. Две большие артели, человек по сотне, привалили с  инструментами,  с
краской  ремонтировать  народный  дом  и  школу.  Рабочие  делали   это   по
собственному почину: они считали и школу и народный дом для себя  полезными.
Константин Фарков - босой, штаны засучены - красит вместе с товарищами крышу
школы, другая группа конопатит стены, бабы моют окна, полы, двери.
   Оба священника в церкви. Бабы  с  подоткнутыми  подолами,  пять  стариков
плотников. Отец Александр говорит:
   - Благолепие в храме навели, да и в жилищах ваших стало теперь чисто.
   - Зело борзо, зело борзо... - подкрякивает дряхлый отец Ипат.
   - Батюшка! - выкрикивают женщины, утирая слезы. -  Как  мы  живем  теперь
согласно да чисто, так сроду не жили. Даже самим не верится.
   - Когда же конец забастовке-то вашей будет?
   - А вот собираемся, батюшка,  прокурору  подавать...  Что  он  скажет,  -
говорят плотники. - Нам больше некуда податься. Разве в могилу, к червям.
   - А вы бы подумали, не пора ли на работу тихо-смирно выходить. Ведь  надо
вникнуть и в положение хозяина.
   - Эх, батюшка! - закричали вперебой плотники и бабы.  -  Да  ежели  б  ты
знал, как эти антихристы над нами издевались, ты бы  другое  стал  говорить.
Что мы перенесли в молчанку да выстрадали... А жаловаться  боялись:  выгонят
вон... А ты пожалей нас.
   - Жалею, жалею, братия, - нюхает табак отец Александр,  и  острые  из-под
густых бровей глаза хмурятся. - Но я враг насилия как с той, так и с  другой
стороны. Миром надо, братия, покончить.
   - Да мы и не насильничаем. Хозяин насильничает-то. Вот ты ему  и  толкуй.
Урезонь его, окаянную силу.
   - Верно,  верно,  верно,  -  прикрякивает  отец  Ипат.  После  обеда  оба
священника в синих камилавках, в новых рясах,  с  протоиерейскими  тростями,
чинно направляются к дому Прохора  Петровича.  Отец  Александр  решил  круто
поговорить с хозяином:
   - Я ударю сей тростью в пол и крикну: "Нечестивец! Богоотступник!  Доколе
ты будешь, сын сатаны, забыв заветы Христа, терзать народ свой?"
   - Именно, именно... - поддакивал, пуча глаза от одышки,  толстобрюхенький
отец Идат. - Так и валите, Александр Кузьмич. Я тоже поддержу  вас,  я  тоже
ударю тростью, да не в пол, а Прохору  по  шее,  зело  борзо...  Я  его  еще
сопливым мальчишкой знал. Он ко мне в сад яблоки воровать лазил. Ах, наглец,
ах, наглец!
   У окна, в тени фиолетовых портьер, стоял притаившийся Прохор. На  долгий,
троекратный звонок посетителей, наконец, вышла горничная:
   - Ах, здравствуйте батюшки!.. - И, завиляв  глазами  и  кусая  губы,  вся
загорелась краской. - Прохор Петрович нездоровы. Они  давно  легли  спать  и
велели сказать, чтоб их больше не беспокоили.
   - Передайте господину Громову,  когда  он  проспится..,  не  выспится,  а
проспится.., что к нему приходили два пастыря с духовным назиданием.  Он  не
пожелал  их  принять,  -  за  это  он  ответит  богу.  И  нет  ему  от   нас
благословения! - Оте