из
факта  теоремы,   не   более,   как   проходивший   спиртонос-чревовещатель.
Комментарии излишни.
   - Ты кто такой?
   - Я коммерческий деятель, Илья Петрович Сохатых, ваше превосходительство.
   - Ага... Гм... Ну?
   Путаясь и со страху заикаясь, Илья  Петрович  в  высокопарных  выражениях
объяснил, что человечьим голосом проговорил  тогда  затесавшийся  среди  них
спиртонос, известный всей тайге нахал, что  его,  к  сожалению,  не  удалось
поймать и что все побежали от мертвого медведя "вследствие  оптики  слуха  и
аксиомы зрения".
   - Ага! Мерси, - устало улыбнулся губернатор. Прохор Петрович на облаве не
участвовал: болела  голова,  сбивались  мысли,  в  душе  нарастала  какая-то
сумятица,  он  остался  дома:   Но   там   втюхался   в   нечто   совершенно
непредвиденное.
   Незадолго до обеда, в день охоты, когда он,  утомленный,  сидел  в  своем
кабинете на башне, перед ним, как  лист  перед  травой,  предстал  отставной
поручик Приперентьев.
   - Простите, пожалуйста, Прохор Петрович... Но я, высоко  расценивая  вашу
роль в промышленном мире, не преминул лично явиться к вам с поздравлением...
Хотя, к сожалению, и не был зван...
   - Извините, поручик...
   - Бывший поручик... Аркадий Аркадьич Приперентьев, если изволите помнить.
   - Это ошибка моей конторы...  Аркадий  Аркадьевич...  Но,  припоминается,
приглашение вам должны были послать.
   "Подлец, мерзавец, шарлатан! - думал, внутренне загораясь, Прохор, -  вот
тебя бы, шулера, надо на медвежью охоту-то  послать,  тебя  бы  надо  волкам
стравить".
   - Ну-с, а как мой бывший прииск?
   - Ничего... Работаем.
   - Прекрасно, прекрасно. Очень рад.
   Прохор с нескрываемым презрением присматривался  к  Приперентьеву.  Какая
неприятная сомовья морда!.. В глазах -  прежнее  нахальство,  наглость.  Уши
оттопырены, лицо пухлое, красное, рот, как у сома, с заглотом. Башка  лысая.
Весь бритый. В русской темно-зеленого сукна поддевке.
   - А вы не знаете петербургского купца Алтынова? - резко,  колким  голосом
спросил Прохор Петрович, и губы его задергались.
   - Ах, того?
   - Какого - того?
   - Так, между прочим. Гм. Знаю, знаю... Он тоже вступил в пайщики  некоего
золотопромышленного общества.
   - Какого еще общества?
   - Пока секрет-с...
   "А и набью же я этому сукину сыну завтра морду... Напьюсь на торжестве  и
набью", - опять подумал Прохор.
   - Вот не знаю, где мне устроиться?  -  ласково  заулыбался  Приперентьев,
оскаливая сомовий рот. - Я с вещами.
   - Попроситесь к кому-нибудь, - грубо сказал Прохор и встал, давая  понять
Приперентьеву, что разговоры кончены. - У меня, к сожалению,  все  помещения
распределены между приглашенными на торжество моими гостями.
   - Гм... Пардон... Да-да... - промямлил Приперентьев, нахлобучил на  голую
голову дворянскую с красным околышем фуражку, небрежно бросил:
   - Адье, - и, злобно пыхтя, вышел из кабинета. На  ходу  думал  по  адресу
Прохора: "Ну и попляшешь ты завтра у меня, битая твоя морда!"
   Прохор мрачно поглядел в широкую спину посетителя, на красный, как кровь,
околыш  его  фуражки  и,  когда  дверь  с  треском  захлопнулась,   угрюмым,
надтреснутым голосом сказал в пустоту:
   - Проклятые! Все, все, до  одного,  против  меня.  Начиная  с  Нины.  Как
нарочно. С ума свести хотят.
   Выведенный из равновесия, он шумно дышал, машинально перекладывая вещи на
письменном столе, пугливо, как одинокий в темной комнате  ребенок,  озирался
по  сторонам.  В  его  мозгу  поскрипывали  расстроенные  колеса  механизма.
"Завтра, завтра... - сбивчиво думал он. - Вот завтра я их в  порошок  сотру,
всех  унижу.  Да,  да,  обязательно  унижу.  Генерал,   золотопромышленники,
акционерное  общество  какое-то,  купчишки.  Ха-ха!..  Подумаешь...   Дерьмо
собачье! Да вот этот бородач Сахаров, мильонщик.  Он  только  и  умеет,  что
колокола в монастыри  жертвовать.  Ему  батька-старовер  шесть  миллиончиков
чистоганом оставил. А я с медного пятака начал, сам. Да они все, с генералом
вместе, в подметки мне не годятся. Да я им, кошкиным сынам, завтра всем зады
паюсной икрой вымажу - и лизать заставлю... Стой! Стой, стой... Тогда  зачем
же я их звал па торжество? Что за чушь,  что  за  чушь...  Нет,  нет...  Все
хорошо будет, как в княжеских домах. Господи, что такое со мной?" Он  провел
холодеющей  ладонью  по  лбу  и  с  боязнью  в  помутившихся   глазах   стал
прислушиваться к самому себе. За последнее  время  он  опасался  предаваться
своим мыслям и все-таки не мог  отстать  от  них.  "Они  воображают,  что  я
свихнулся. Кто - они? Нина и Протасов. Дураки, идиоты. Да  я  и  сумасшедший
умней их во сто раз".
   Прохор усталыми шагами подошел к зеркалу и долго, пристально смотрелся  в
него. Выражение глаз было  растерянное,  далекое,  с  внутренним  мельканием
распада души. Но Прохор подметить этого не мог.

6

   Тремя пушечными выстрелами было возвещено миру, что юбилейные торжества в
резиденции "Громово" открыты.
   Многочисленные делегации от служащих, отдельных заводов и цехов, а  также
самозванные,   не   уполномоченные   большинством   представители    рабочих
принимались Прохором  Громовым  в  народном  доме  под  звуки  доморощенного
оркестра. Народный дом обильно декорирован зеленью и национальными  флагами.
Приветствия   и   адреса   звучали    неискренно,    преувеличенно-хвалебно,
подобострастно. Но возбужденный Прохор принимал всю лесть за чистую монету и
сам набирался вдохновенья для гордой ответной речи.
   В полдень в народном доме и возле него открылся обед для рабочих.  Обедом
распоряжалось полтораста человек, во главе с Иннокентием Филатычем.
   А почетные гости  двинулись  вместе  с  хозяином  на  осмотр  выставки  и
ближайших предприятий. Объяснения  давал  сам  Прохор  Петрович.  Небольшими
группами гости поочередно подымались на вершину башни.
   С востока на запад широким плесом плавно текла Угрюм-река. С церковью,  с
большими и малыми домами и домишками, с новыми хоромами  хозяина,  утопая  в
зелени садов и огородов, поселок раскинулся по правому, возвышенному берегу.
Десятки высоких кирпичных труб и заводских корпусов тянулись вправо и  влево
вдоль реки. Наплавной мост и два парома соединяли разъятую водою  землю.  По
волнам шныряли катера, баркасы, лодки, ялики. Большой караван барж, плотов и
паузков растянулся  на  много  верст.  Все  пестрело  тысячами  разноцветных
флагов. А  кругом  этого  промышленного  уголка,  бог  весть  какими  чарами
поднявшегося из земли в безлюдном гиблом месте, разливанное море уходящей во
все стороны тайги.
   - Ну и молодец вы, Прохор Петрович!  -  наперебой  искренно  восторгались
гости. - Прямо надо сказать - русский американец, самородок.
   По пути на прииск  "Достань"  весь  обоз  гостей  остановился  на  берегу
Угрюм-реки  позавтракать.   Все   не   без   приятности   расположились   на
приготовленных коврах. Губернатор с Прохором Петровичем и пятью почетнейшими
гостями сидели под ковровым балдахином. Все ели и  выпивали  жадно.  Гремела
музыка, пел хор цыган, были пляски. Осмотр закончился в три часа  дня.  А  в
шесть назначен торжественный обед.
   У Нины Яковлевны "полон рот хлопот". Правда, ей  усердно  помогают  дамы,
жены инженеров, и сам пан Парчевский. Мистер Кук с радостью  примкнул  бы  к
штату Нины, но он знал, что вряд ли в  состоянии  будет  оказать  какую-либо
помощь, а к тому же он зубрит пред зеркалом застольную речь, которая ему  не
удается.
   - Много превосходный... Прохор Петрович Громофф!  Вы  есть  самый  лучший
пионер...  -  говорит  он  зеркалу,  раздувая  порезанные  бритвой   крепкие
обветренные щеки. - Пардон, пардон. А дальше? Нет, как это, как это?.. -  Он
вдруг припоминает русскую пословицу:  "Хлеб  ешь  с  солью,  а  правду  режь
ножичком"... - Очшень хар-рош... О! О!..  -  Но  и  пословица  не  помогает:
вдохновенья нет, в голове заскок, неразбериха.
   ...Рабочие обедом  удовлетворены.  Разбрелись  по  каруселям,  балаганам,
качелям, слушают песни цыган, пляски, сами пляшут, купаются в  реке.  Вообще
благодушествуют. Всюду порядок, пьяных нет. За Филькой Шкворнем,  лежащим  в
бане Иннокентия Филатыча, ухаживают просвирня  и  старуха  знахарка.  Филька
чувствует себя прекрасно, пьет, ест, орет разбойничьи песни.
   Многие  приглашенные,  в   особенности   из   местной   знати,   накануне
торжественного дня  большими  порциями  принимали  касторку:  мужчины,  чтоб
приготовить пищеварительные органы к наибольшему  поглощению  вкусной  пищи,
женщины, кроме этой цели, руководились и другой: по их наблюдениям  касторка
придает особый блеск очам.
   В половине шестого  двери  парадной  столовой  открылись.  Предшествуемые
губернатором, под руку с Ниной Яковлевной, и Прохором Петровичем, под руку с
хорошенькой женой золотопромышленника Хряпина, гости парами идут по коврам в
столовую,  сверкающую  хрусталем,  серебром,  бронзой  и  фарфором,   путано
топчутся  возле  стола,  разыскивая  печатные  карточки  с  указанием  места
каждому.
   Возле ближнего узкого края стола сел губернатор,  справа  от  него  Нина,
слева отец Александр.  У  дальнего  конца  -  Прохор  Петрович,  Протасов  и
хорошенькая, похожая на итальянку, Хряпина В  центре  стола  важно  восседал
нахрапом залезший  Аркадий  Аркадьевич  Приперентьев,  рядом  с  ним  -  пан
Парчевский, купцы Рябинин и  Сахаров.  Красивый  архимандрит  Дионисий  имел
справа и  слева  от  себя  двух  местных  красоток:  жену  инженера  и  дочь
подрядчика. Был председатель  контрольной  палаты,  действительный  статский
советник Нагнибеда, директор гимназии с сыном студентом,  начальник  горного
губернского правления с супругой и прочие.
   Чести быть приглашенным удостоился и Илья Петрович Сохатых.  Он,  старшие
служащие и кое-кто из второразрядной  уездной  знати  обедали  за  отдельным
столом. Великолепный же дьякон  Ферапонт,  облаченный  в  широкую  табачного
цвета шелковую рясу (дар Нины), сидел вблизи  пристава,  возвышаясь  на  две
головы над всеми. Он суров и темен ликом, он стыдится грубых богатырских рук
своих, навсегда почерневших от кузнечной работы.  Отец  Александр  строжайше
запретил ему произносить многолетие в полный голос, опасаясь,  что  именитые
купцы развесят уши и, чего доброго, переманят его в столицу:
   - Прогнуси как-нибудь.., поневнятней: "Горлом страдаю, мол".
   К величайшему сожалению, автор этого  романа  к  началу  обеда  запоздал,
автор не будет изображать изысканного великолепия  громовского  пира,  автор
лишь попал к моменту, когда губернатор, с бокалом шампанского  в  трясущейся
руке, кончал свой спич:
   - ..во всей природе. Я вас спрошу, господа, что может быть ценнее и краше
золота, которое  наш  гостеприимный  хозяин,  во  благо  царю  и  отечеству,
добывает из недр земли? Краше золота, блестящей бриллиантов, господа, это  -
женская святая красота.  Значит,  эрго:  женщина  есть  венец  творения.  И,
присутствуя среди  того  рода  женщин,  я  с  великим  благоговением  пальму
первенства отдаю в ручки нашей божественной хозяйки, поистине  царицы  бала,
великолепной Нины... Ээ.., ээ... Нины Яковлевны...
   - Урра!..
   - Виноват, я не кончил, господа... -  Достаточно  подвыпивший  вспотевший
генерал  почтительно  нагнулся  в  сторону  сидевшего  слева  от  него  отца
Александра, осторожно подхватил его волосатую, в  крупных  веснушках,  руку,
смущенно бросил: "Ах, пардон", и, быстро  исправив  ошибку,  чмокнул  нежную
ручку сидевшей справа от него хозяйки. - Итак, господа, я  пью  за  здоровье
человека исключительной силы и славы, подобным  человеком  вправе  гордиться
вся  наша  матушка  Русь!  Я  пью  за  здоровье  господина  Громова  и   его
очаровательной богини Нины.., ээ.., ээ... Яковлевны... Ура, господа!
   На правых хорах музыканты заиграли  туш,  на  левых  -  доморощенный  хор
рявкнул "многая лета". В триста глоток гости кричали "ура", те, что поближе,
чокались с хозяйкой, хозяином.
   - У вас, генерал, прекрасный талант  трибуна,  -  польстил  старику  отец
Александр.
   - Привычка, батюшка, привычка, - басил генерал,  хрупая  золотыми  зубами
поджаренный в сыре сухарик.
   Ножи нервно застучали о тарелки,  шум  смолк,  встал  с  ответным  словом
Прохор. Сразу зажглись четыре бронзовые  с  многочисленными  огнями  люстры.
Поток света пыхом упал на белый стол и хлынул во  все  закоулки  зала.  Игра
бликов и теней отчетливей отчеканила лица сидевших. Пространство наполнилось
пышной торжественностью.
   Подстриженный, рослый, суровый, во фраке, с орденом в петлице,  врученным
ему   прибывшим   из   Петербурга   чиновником   министерства   торговли   и
промышленности, Прохор Громов олицетворял собою фигуру крупного,  сознающего
свою мощь дельца.
   Все взоры повернулись к нему. У женщин сладко  замерло  сердце,  и  глаза
после  касторки  ослепительно  блистали.  Дьякон  Ферапонт  разинул  рот.  У
генерала отвисла нижняя губа с зернышками осетровой икры. Из  расщеперенного
носика Ильи Сохатых упала прозрачная капля. Стешенька и Груня  -  дискант  и
альт, - вытянув лебединые  шеи,  перевесились  через  перила  хор.  Чиновник
особых поручений Пупкин сделал им  амурный  жест  рукой.  Отставной  поручик
Приперентьев, оседлав свой мясистый нос огромными очками,  уставился  наглым
взглядом в Прохора. Архимандрит Дионисий оправил  мантию  и  наскоро  провел
гребенкой по усам и бороде. Нина -  в  волнении  -  насторожилась.  Протасов
внимательным взором изучал виньетку на столовой ложке. Червяк,  ползущий  по
листку  красовавшейся  в  вазе  хризантемы,  вдруг  притих,  готовясь   всем
крохотным тельцем своим внимать человеческой мудрости. И как только,  притих
червяк, начал Прохор:
   - Ваше превосходительство, милостивые государыни и  милостивые  государи!
(Тут  архимандрит  со  священником  передернули  в  обиде  плечами:   оратор
легкомысленно отнес их тоже к категории "милостивых государей", без  всякого
титула согласно духовному сану.) - Вы собрались сюда, милостивые  государыни
и милостивые государи, чествовать Прохора Громова, то есть меня. Вы, званые,
сошлись на это пиршество, чтоб разнести впоследствии по всему  свету  добрую
весть о моих делах, то есть - о делах Прохора  Петровича  Громова  и  никого
больше, никого больше...  Ну,  что  ж,  очень  рад.  Спасибо.  Спасибо...  А
впрочем...
   Прохор колким взглядом окинул всю застолицу из края  в  край.  Перед  ним
сплошь - маски, хари, звериные рыла.  "Я  растопчу  вас  всех...  Презренная
слякоть, мразь!" - говорили его глаза. Он  насупил  брови,  откинул  со  лба
упавшие вихры волос и резким голосом, с силой заостряя смысл  произносимого,
стал продолжать:
   - Я ненавижу мир!.. И мир ненавидит меня. Эту тему, милостивые  государи,
я разовью в дальнейшем.
   Хлестко брошенные фразы заставили всех насторожиться по-особому. Чавканье
прекратилось. Спокойная доселе психическая атмосфера дрогнула.
   - Я не стану останавливаться на всех этапах моей жизни. На том, как  отец
послал меня мальчишкой на неведомую Угрюм-реку, где я тогда почти погиб. Это
первая моя гибель. И только чудом спасенный, я по каким-то  неведомым  путям
попал в дом моей будущей жены. Я не буду задерживать ваше  внимание  и  тем,
как  я,  сделавшись  женихом  Нины,  был  ввергнут  милейшим  отцом  моим  и
сложившимися в то время обстоятельствами  в  омут  страшных  противоречий  с
отцом, с матерью, с любимыми и ненавидимыми мною людьми, наконец -  с  самим
собой. В таком капкане жизни, не имея ни малейшей поддержки  извне,  а  лишь
доверяясь своим силам, я вновь погиб. Это вторая моя гибель. Но мне кажется,
что я ее тоже поборол.  Или  по  крайней  мере  борюсь  с  собой,  до  конца
преодолевая ее в своем сердце...
   Прохор опустил взлохмаченную голову, и Протасову показалось, что из  глаз
говорившего закапали в тарелку слезы. Но вот лицо вскинуто, брови  нахмурены
резче, слова летят с решимостью.
   - Я - преступник! - крикнул он и нервно  покосился  назад,  через  плечо,
точно ожидая удара в спину.  -  Да,  я  -  преступник.  Не  пугайтесь  и  не
удивляйтесь.
   Но все были удивлены, а Нина испугана. Брови ее исковеркались страхом.
   - Я не хочу быть вашим прокурором. Мы  все  равны,  потому  что  вы  тоже
преступники, как и каждый живущий в этом мире человек. Я с  вами  говорю  на
этот раз, как равный.
   - Верно, верно! - вдруг заорал фистулой пьяненький Иннокентий Филатыч.  -
Правда и святость поравнять людей  не  могут.  Грех  всех  равняет.  Все  мы
греховодники! Все в одной грязи, значит - равные...
   На крикуна зашипели, застучали ножами. Нина раздельно сказала через стол:
   - Прохор! Прошу тебя переменить тему.
   - И вообще, господа, надо выбрать председателя.
   - Ваше превосходительство! Просим... Просим...
   - Кхо!., кхо.., кхо... Благодарю... - подавившись рюмкой коньяку, забодал
генерал охмелевшей головой. - Прохор Петрович!.. Прошу вас... Продолжайте  в
том же духе...
   Прохор уперся в край стола, раскачнулся, напрягая мысль, и снова  оседлал
слова, как бешеную лошадь:
   - Я сказал -  все  мы  преступники.  И  это  истина.  Это  утверждает  не
философ-лицемер, не моралист-потатчик, а я - преступник из преступников.
   "Вали, вали, кайся. Очень хорошо!" - вдруг услышал Прохор внутренний свой
голос, похожий на голос старца Назария, и уши его вспыхнули.
   -  Да,  я  преступник.  Бывают,   милостивые   государи,   разного   рода
преступления. Но убийство  человека  есть  преступление  тягчайшее.  Однако,
господа, иное преступление иного субъекта может быть  объяснено,  понято  и,
потому, оправдано... Да, оправдано, хотя бы внутри собственного сознания так
называемого преступника. А оправданное преступление уже не есть преступление
по  существу;  оно  не  более,  как  логический   поступок,   продиктованный
неотвратимыми обстоятельствами жизни. Но, господа, тень этого поступка может
омрачить душу совершившего его. Ежели душа потрясена, то эта проклятая  тень
воспоминаний  может  разрушить  душу,  довести  человека  до  безумия.   Да,
милостивые государи, это так... До бе-зу-ми-я...
   Прохор Петрович поник головой, накрепко зажмурился,  приложил  ладонь  ко
лбу и сдавил сильными пальцами виски.
   - Но, господа, - вновь выпрямляясь, сказал он, -  тот  человек,  которого
воспоминания о смелом факте могут довести до безумия, не есть  человек.  Это
не более, как получеловек; это, простите, слякоть. А слякоть  никогда  не  в
силах  совершить  поступка,  имя  которому  на  лживом  языке   людей   есть
преступление. Значит, лишь удел сильного совершать большие  преступления.  А
так как я - преступник...  ("Так,  так  вали,  кайся  до  конца,  кайся",  -
подзуживал Прохора все тот же  голос.)  Так  как  я  -  преступник  крупного
масштаба, то я вправе считать себя человеком огромной силы воли...
   - Пардон, пардон, - постучал в стол перстнем  председательствующий  и  на
два смысла улыбнулся. - О каком своем преступлении вы  изволите  говорить?..
Смею спросить, что это за преступление?
   - Он пьян, он пьян, - зашептались,  заехидничали  гости.  Но  Прохор  был
трезв, лишь качалась душа его.
   - Прохор!  Кончай  речь.  Пей  за  здоровье  гостей.  Урра!  -  закричала
переставшая владеть собой Нина.
   - Урра! Кончайте речь... Мы утомлены. Кончайте!..  Бледный,  пожелтевший,
как слоновая  кость,  Прохор  провел  по  лбу  холодными  пальцами,  вильнул
взглядом в сторону Ильи Сохатых, сосредоточенно ковырявшего в зубах  вилкой,
и шумно передохнул. Ноги его дрожали.
   - Итак, какое же ваше преступление? - повторил  свой  вопрос  генерал,  и
поднятые на Прохора глаза его сложились в две узкие щелки.
   "Ну что же ты? Кайся во всем, кайся!.." - приказывал  Прохору  внутренний
голос.
   - Первое мое большое преступление, если угодно вашему превосходительству,
это.., это... - И смутившийся Прохор, будто испугавшись  ответственности  за
свои слова, вдруг замялся. В его мыслях  молниеносно  промелькнули  -  ночь,
выстрел, Анфис