одумал: "А ведь  Нине-то,  пожалуй,  тросточка-то
того..." Сел на скамейку, отломал срамную завитушку и спрятал  в  карман,  а
палку забросил в кусты. Потом раскрыл зонт. "Дрянь,  безвкусица!  Красный...
Что за дурак такой!" И тут же за бесценок сплавил его  татарину,  впрочем  -
торгуясь с ним жестоко и спуская по гривеннику.
   - Надо что-нибудь солидное.
   Он поехал на трамвае в главный корпус, купил себе  золотые  часы  Мозера,
Нине кольцо с жемчугом и двумя алмазами,  Якову  Назарычу  желтый  китайский
халат с  райскими  птицами.  И  с  покупками  направился  пешком  к  себе  в
гостиницу.
   Зной спадал. Был вечерний час.  Красные  и  белые,  на  Волге  зажигались
бакены. На зеленые склоны берега ложился мягкий отблеск заката. Белые  стены
кремля розовели, и,  в  легкой  пелене  сизых  сумерек,  отдаляясь,  меркнул
ярмарочный шум. Прохор шел бульваром.
   - Мужчина, позвольте прикурить, - и к нему, поднявшись со скамьи, подошла
высокая блондинка в белом платье и черной широкополой шляпе.
   Прохор сдунул пепел и щелкнул каблуком в каблук:
   - Честь имею...
   Что-то Анфисино было в ней: брови,  фигура,  волосы,  чуть  раздвоившийся
подбородок, только глаза не те.
   - Мужчина, знаете, я вас очень попрошу,  -  переливным  ясным  голосом  и
полузакрыв  голубые  глаза,  улыбчиво  проговорила  она.  -  Угостите   меня
мороженым...
   - До свиданья, - приподнял он фуражку и непринужденно, хотя и  задерживая
шаг, пошел вперед.
   - Мужчина, стойте! - зазвенело вдогонку. К повернувшемуся Прохору  быстро
несла себя роскошная дама.
   - Вы такой великолепный! Я сама угощу вас мороженым.  Сама  угощу  вином.
Пойдемте кутить... Милый! - Она энергично подхватила  его  под  руку,  и  ее
лакированные туфли замелькали по песку бульвара.
   - Позвольте, позвольте... Я ведь...  -  слабо  сопротивлялся  он.  Из-под
темно-синей  поддевки  вяло  и  жалко  белела  чесучовая  рубаха,  но  глаза
загорались.
   - Милый, я вас видела... Я вас давно люблю.
   - Где вы могли меня видеть? Вздор какой! Позвольте! Я  не  свободен...  Я
связан.
   - Связан? Ах, как чудесно это! - вильнула она голосом и, заглядывая ему в
глаза, тихо захохотала в нос. - Вы -  рыцарь  мой.  Вы  знаете,  где  я  вас
видела? Я вас видела во сне. Да, да, да... Милый, великолепный  мой,  рыцарь
мой! - Она стала говорить торопливо, нервно, - да, да, да - ей надо  голосом
зачаровать его, опутать страстью, он упирается, вот-вот уйдет.
   - Вы сибиряк, купец? Я ж знаю! Да, да, да... О милый, милый, - и голос ее
звучал точь-в-точь, как у Анфисы.
   - Нет, нет, я никак не могу, сударыня... У меня ж невеста,  -  проговорил
он, все более и более распаляясь.
   - Да вы, милостивый государь, очевидно, за проститутку  принимаете  меня?
Стыдно, стыдно вам! - возмущенно произнесла она, опустив веки.
   - Нет, что вы, сударыня! - подхватил он. - Ничего подобного.
   - А знаете, кто я? - Я графиня Замойская. Да, да, да... Но ни  слова,  ни
звука; муж ревнив. Я умчу вас в  свой  замок,  впрочем,  нет,  мой  замок  в
Кракове, и там старый-старый муж... А здесь так.., ну, так..,  моя  скромная
келья... Милый, он согласен... Да, да, да?
   Прохор смутился.
   - Но поймите, госпожа графиня, -  с  отчаянием  произнес  он,  -  у  меня
действительно невеста  здесь...  Я  бы  с  полным  удовольствием...  И  вот,
например, халат.., для Якова Назарыча... -  Он  потряс  свертком,  покраснел
весь: ведь перед ним не тунгуска в тайге, перед ним - графиня, сама  графиня
Замойская... Вот идиот, дурак!..
   - Халат? Якову Назарычу? Как это  очаровательно!  -  потряхивая  головой,
хохотала она.
   Прохор взглянул на ее перламутровые зубы, на ее пунцовый рот.
   - Я, госпожа графиня, согласен, - сказал он басом и мужественно кашлянул.
   - Шалун, ах, какой шалун! - крутилась, колыхалась, таяла графиня.  И  сам
он крутился, извивался, таял. "А что за беда, -  решительно  подумал  он,  -
черт с ней!" И про кого это подумалось: "черт с ней", - про графиню ли,  про
Нину ли, или про Анфису, может - Прохора не интересовало. "Черт сней".

***

   Долго, до третьего часу ночи, щелкал на  счетах,  выхеривал  и  вносил  в
книгу Яков Назарыч, и до третьего часу ночи сидела с ним Нина. "Что ж это  с
Прохором?" Синим и красным отмечала она в книжках о  нижегородской  старине,
рассматривала план города, ярмарки, и вот - в ее глазах зарябило.
   - Папочка, я лягу спать.
   - Где же это мыкается Прохор-то наш? Яков  Назарыч  потел,  кряхтел,  пил
московский квас - на деле он трезв и строг: ни  капли  водки.  Ах,  паршивый
оболтус, где же он?
   Окна открыты, чуть колыхались занавески, их потряхивал налетавший с Волги
ветерок. Было темно на улицах и тихо, только нет-нет да и засвистит городаш,
заорет пьяный, а вот гуляки идут с песней, и словно бы - голос Прохора. Яков
Назарыч нырнул под занавеску и воткнулся головой во тьму. Гуляки  нескладно,
как-то слюняво хлюпая горлом, пели в два голоса, а третий только подрявкивал
и ухал:

   Нас на бабу пр-роменял!..
   Над-дну ночь с ней пр-р-равазил-си, сам на у-у-у...

   - Это что за безобразие! Напился и проходи! - строго раздалось внизу.
   - Мы не будем, господин городовой,  папаша!..  Это  Мишка  все...  Мишка,
молчи, черт! А то - под шары... - Мишка взревел дурью:
   - Сам на у-у-у-у-у...
   Резко на всю тьму задребезжала горошинка в свистке, дробный топот гулящих
ног враз взорвался и, смолкая, исчез вдали. Яков Назарыч закрыл окно:
   - Нет, не он.
   От другого окна стрельнула за ширму - в одной рубашке, босая - Нина.

***

   Прохор явился солнечным утром без покупок. Его чуб свисал на хмурый  лоб,
глаза и губы были обворованы, неспокойны, жалки.
   - А, Прошенька... Где, соколик, побывал? - язвительно-ласково запел  Яков
Назарыч, умываясь. Он послюнил указательный перст, ткнул  им  в  солонку  на
столе и принялся тереть солью без того белые зубы.
   - А я, можете себе  представить,  такой  неожиданный  случай...  -  начал
Прохор подавленно, - встретил вчера товарища по школе...
   - Так, так, так... - подмигнул ему Яков  Назарыч,  наигрывая  пальцем  на
зубах. - Товарища? Хе-хе-хе...
   - Ну, зазвал меня к себе,  пообедали,  поужинали,  -  вытягивал  из  себя
Прохор и краснел. - А тут дождик пошел. Я и остался ночевать.
   - Дождик?! - в два голоса - отец и дочь  -  спросили  и  с  хохотом  и  с
грустью. - Это у тебя, может, дождь, в нашей губернии не было.... Так,  так,
так...
   "Этакий я подлец, этакий негодяй! Зачем я так вру?.." -  с  брезгливостью
подумал Прохор, опускаясь на стул.
   Из-за ширмы вышла Нина. Яков  Назарыч  прополаскивал  рот:  задрав  вверх
бороду, захлебывался, булькал, словно утопающий.
   - Ниночка, - Прохор  подошел  к  ней,  опустил  голову.  -  Доброе  утро,
Ниночка! - И прошептал; - Я негодяй... Негодяй!..
   - Здравствуй, Прохор, - проговорила она, вопросительно  подымая  на  него
большие серые глаза. - Кто ж это, твой товарищ? Познакомь меня... - и, таясь
от отца, прошептала:
   - В чем дело?
   Но Яков Назарыч, кой-как перекрестившись,  усаживался  за  стол.  Самовар
давно пофыркивал паром. Чай пили молча.
   - Иди-ка, Нинка, снеси телеграмму поскорей... Вот, - сказал отец.
   Когда она ушла, Прохор сделал беспокойное, озабоченное лицо.
   - Яков Назарыч, - он взглянул на крупный нос старика, отвел глаза,  опять
взглянул. - У меня украли в трамвае двадцать пять тысяч.
   - С чем вас и поздравляю, - громко сморкнулся в платок Яков Назарыч.
   - Одолжите мне, пожалуйста, денег.
   - Сколько же?
   - Да немного... Тысяч пять...
   Яков Назарыч вновь высморкался  и,  размахнувшись,  хлестнул  платком  по
севшей  на  стол  осе.  Потом  достал  бумажник  и  бросил  к  носу  Прохора
сторублевку.
   - Что это, - насмешка, Яков Назарыч? - раздражаясь, сказал Прохор;  брови
его сдвинулись. - Наконец у вас мой товар... Я свои прошу...
   - Эта песенка долгая, когда еще  продадим,  -  ответил  тот  и  поднялся,
круглый, как надутый шар.
   - Значит, вы не верите Прохору Громову? - поднялся и Прохор, большой,  но
обескураженный.
   - Прохору Громову мы верим, - спокойно сказал Яков Назарыч, - а Прошке  -
нет. Тебе следует, сукину сыну, штаны спустить да  куда  надо  всыпать:  вот
так, вот так, вот этак!.. - Улыбаясь одними красными щеками,  -  глаза  были
злые, - он взмахивал правой рукой, крутился. - Вот так, вот  так!  -  летели
слюни. Потом схватил шляпу и в одной жилетке  выскочил  вон,  но  тотчас  же
вернулся за пиджаком, надевал его на ходу, злясь и фыркая.
   - Вот черт! - выругался Прохор и подошел к трюмо.  Изжелта-бледное  лицо,
ввалившиеся одичалые глаза. Очень болела голова, тошнило, дрожали ноги.  Чем
же она отравила его, эта высокопоставленная дама, графиня Замойская,  пышная
блондинка? Ха! Графиня Замойская! Утопить бы ее,  стерву,  в  вонючей  луже.
"Ниночка, Ниночка, какой грязный и подлый я!" Он лег на диван  и  ничего  не
мог  выжать  из  памяти.  Кружились  и   подпрыгивали   красные   апельсины,
электрические лампочки, цветы, он  помнит  -  выпивал,  пил,  жрал;  помнит:
плясали, вертелись морды, плечи, бедра, кто-то  из  всех  сил  барабанил  по
клавишам рояля или, быть может, ему по голове, шумело, хрюкало, грохотало! -
то смолкнет, то нахлынет, - все покрывалось туманом, и в тумане, в облаке  -
она, соблазнительная и легкая, как облако: милый, милый! - и  вот  в  облаке
плывут куда-то. Комната, кружева, волна  волос,  одуряющие  духи,  -  милый,
милый, пей! - два-три глотка, вздох, молния - и все пропало.
   - Да, - подтвердил Прохор, - тут тебе не тайга!
   Потом где-то на откосе его разбудил  городовой,  потом  заблаговестили  к
заутрене, он ощупал карманы: ни часов, ни денег - чисто.
   Целый день, до обеда, больной и понурый, он  осматривал  вместе  с  Ниной
Художественный музей и Преображенский  собор  в  кремле.  Нина  обстоятельно
объясняла ему достойные внимания предметы, молилась возле каждого старинного
образа, возле каждой гробницы, а пред могилой великого сына, земли русской -
Минина опустилась на колени. Прохор  рассеянно  помахивал  рукой,  но  когда
Нина, кланяясь, искоса взглядывала на него, он со всем усердием осенял  себя
крестом и бил поклоны. Ему так стыдно Нины, она же,  как  назло,  мучительно
молчит.
   Усталые, купили винограду  и  пошли  на  Гребешок  отдыхать.  Заволжье  и
Заокская сторона, с ярмаркой, селами, церквами седых  монастырей,  лесами  и
полями, были как на блюде. Солнечно и недвижимо. Недвижимы Волга и  Ока.  Но
все живет, все движется, течет во времени, рождается и умирает.
   - Как хорошо и как грустно!.. - вздохнула она.
   - Нина... -  решительно  начал  Прохор,  взял  ее  за  руку  и  все,  все
пересказал ей. Нина горько улыбнулась. - Ты презираешь меня? - спросил он.
   - Ничуть.
   - Почему?
   - Потому что люблю тебя.
   У Прохора задрожали губы; он уже не мог больше  говорить.  Он  глядел  на
нее, как на чудотворную икону раскаявшийся грешник.
   - Я только одного боюсь, одного боюсь, - с силой сказала она, - как бы  в
тебе это не укрепилось.
   - О! - вскричал Прохор и лишь открыл рот, чтоб поклясться, как возле  них
раздалось:
   - "Боже, вот счастливая встреча!" - и, словно из-под земли,  встал  перед
ними Андрей Андреевич Протасов.
   Он - в белом форменном кителе с ученым значком, белой инженерской фуражке
и с тугим портфелем. Он приехал сюда дня на три, на четыре  по  коммерческим
делам. Он страшно рад встрече, а как здоровье Якова Назарыча? Были ль они на
Сибирской пристани? Нет?  Тогда,  может  быть,  прогуляются  вместе  с  ним?
Отлично. И на могиле Кулибина не были?
   - А кто такой Кулибин? - спросил Прохор.
   - О, вам это необходимо знать, - сказал инженер. -  Это  ж  изобретатель,
гений-самоучка, и по свойству темной русской гениальности он частенько ломал
голову над тем, что всеми Европами не только забраковано, но и давно забыто.
Хотя кое-что им изобретено и настоящее, например: яйцеобразные часы; в них и
Христос воскресает, и мироносицы являются, и ангелы поют. После  этих  часов
Екатерина Вторая к белым ручкам  своим  прибрала  его...  Как  же!  В  Питер
выписала, место, награды, пенсии. У правительниц шлейфы всегда длинны, и кто
же может с  благоговением  поддерживать  их,  кроме  придворных  лизоблюдов,
льстецов и гениев...
   - Какой вы злой! - сказала Нина.
   - Ничуть! И я Кулибина вовсе не желаю опорочить. Он великолепный  арочный
мост изобрел, по своему собственному  расчету.  И  я  думаю,  математической
базой для этого расчета было  -  русское  авось.  Да!..  И  в  этих  русских
самоучках-гениях - вся наша  русская  несчастная  судьба:  либо  ломиться  в
открытую дверь, либо тяпать головой об, скалу. А поэты и кликуши  сейчас  же
начинаю г вопить осанну, оды, дифирамбы и гениям и  всему  русскому  народу:
великий народ, избранный народ! В глазах же кичливой Европы,  конечно,  наше
мессианство, якобы исключительная гениальность, - гиль и чепуха!
   От жарких слов инженера Прохор оживал и загорался.
   - А видите, Прохор Петрович, дымок?.. Вон, вон... Знаете, что это? Это  -
Сормовские заводы. Нам необходимо с вами посетить их... Там пароходы делают,
землечерпалки и...
   - Пароходы?! - воскликнул Прохор. -  Обязательно!  Да  и  вообще,  Андрей
Андреич, мне бы хотелось с вами как следует поговорить...
   - Рад.
   - Андрей Андреич, - ласково поглядывая в его живые глаза, сказала Нина. -
А вы интересуетесь старинными иконами и вообще стариной?
   - А как же. Да я ж самый заправский иконограф, икономан,  как  хотите.  У
меня, на Урале, целая коллекция: фряжские, строгановские, даже  одна  иконка
Андрея Рублева есть.
   - Ах, какой вы счастливый! - вздохнув, сказала Нина.
   - А вы женаты? - вдруг спросил Прохор, насупясь.
   - Нет.
   И два взгляда - Нины и Прохора - встретились. Третий - быстро рассек их:
   - И не женюсь.

10

   Ярмарка близилась к концу. Яков Назарыч  легкомысленно  заострил  бороду,
постригся,  купил  серый  щегольской  костюм,  пальто,  сиреневый   галстук,
перчатки, тросточку, словом - весь  преобразился,  помолодел,  даже  излишки
брюха сумел подтянуть, вобрать в себя. И гулял,  как-то  извивно  выгибаясь,
весело посвистывая и крутя в воздухе сверкающей тросточкой.
   Прохор -  весь  в  деловой  лихорадке  -  изо  всех  сил  помогал  Андрею
Андреевичу, а тот помогал ему. Ездили вместе на  Сормовские  заводы.  Прохор
решил заказать себе, по совету Протасова, небольшой, в двадцать индикаторных
сил, пароходик, две помпы, паровой двигатель, части для небольшой лесопилки.
Впрочем, на первоначальное оборудование золотых  приисков  инженер  Протасов
составит ему смету, и, вероятно, мало-бедно придется Прохору затратить тысяч
тридцать - сорок.
   Ни слова не говоря, Яков Назарыч вручил Прохору чек на пятьдесят тысяч  и
похлопал по плечу: "Валяй!"
   Прохор разъезжал на извозчиках: ему надо купить  кирки,  ломы,  мотыги  -
приценялся в двадцати местах, - ему надо самые лучшие, но  подешевле,  купил
две палатки, походные кровати, даже брезентовую лодку.
   Нина не могла побороть в себе  соблазн:  Андрей  Андреевич  такой  знаток
искусства.  Иногда,  урывками,  вдвоем  посещали  они  церкви,   пригородные
монастыри, он попутно читал ей лекции по  иконописи  и  русскому  зодчеству.
Даже собирались съездить в Ярославль. Милый, милый Андрей Андреевич!
   Прохор  сперва  относился  к  этому  совершенно  равнодушно,  потом  стал
раздражаться, наконец, побросав лопаты с кирками и мотыгами,  старался  быть
при Нине.
   - Если ты, Нина, поедешь с Протасовым в Ярославль,  это  неприятно  будет
мне.
   - Почему?
   - Потому что неприятно, - брови Прохора дрогнули, и дрогнул голос.
   - Нина не из таких, - сказала она двусмысленно и вдруг поцеловала его.
   - Ниночка, значит, любишь?!
   - А как ты думаешь? Я ведь не графиня Замойская.

***

   Под вечер  Прохор  возвращался  на  лошади  в  номер.  Пролетка  до  того
нагружена ящиками, тюками, лопатами, что он задрал ноги чуть ли не на  плечи
извозчику.
   - Пра-авей!..
   Навстречу шикарный лихач. В экипаже - шляпа на ухо  -  Яков  Назарыч.  Он
молодецки  подбоченился  левой  рукой,  а  правой  обнимал  красотку,  нежно
привалившись к ней плечом, как медведь  к  сосне.  -  Ах!  -  Прохор  быстро
отвернулся. Яков Назарыч выхватил у красотки зонтик и моментально  прикрылся
им.
   - Эге!.. - протянул Прохор. - Графиня Замойская, никак?.. - И хихикнул.
   - А ведь, кажись, узнал, дьяволенок, - промямлил Яков Назарыч  и,  вручая
зонт, вновь прильнул к красотке.
   - Господи Христе, до чего пышны вы, мадам. Кажись,  без  корсетов,  а  ни
единого ребрышка прощупать не удается. Клянусь честью!
   Номер сибиряков  был  большой,  трехоконный.  За  перегородкой  помещался
Прохор. Беседовали втроем: Андрей Андреевич забежал проститься: он завтра  -
на Урал. В душе Нины что-то двоилось, и сама не  знает  что:  ее  думы,  как
странник на распутье двух  дорог.  Потянет  одну  ниточку,  потянет  другую.
Ниточка к сердцу инженера - золотая струнка, певучая  и  тонкая.  Ниточка  к
сердцу Прохора - канат.
   А те двое говорят, говорят. О чем? И к чему  эти  разговоры,  когда,  при
разлуке, надо грустно, торжественно молчать?
   - Итак, еще раз повторяю, ваш пароход будет готов к весне. В  разобранном
виде доставите его до  Сибирского  бассейна,  там  соберете  и  -  прямо  на
Угрюм-реку. Ну-с, - Андрей Андреевич взял фуражку и  подошел  к  поднявшейся
Нине.
   - Нина  Яковлевна!  Вы  столько  доставили  мне  чудесных  минут,  что...
Позвольте поцеловать ваши ручки...
   - До  свиданья,  до  свиданья...  Мы  так  все  привыкли  к  вам,  Андрей
Андреевич... Тоскливо будет без вас. Оставайтесь!
   Он развел руками, сокрушенно потряс головой, вздохнул.
   - Долг.., дела, - и быстро повернулся к  Прохору.  -  А  с  вами  мы  еще
поработаем!
   - Значит, решено. Ко мне.
   Прохор пошел проводить его, Нина приникла к окну. Пробелел и  скрылся  во
тьме инженер Протасов. Надолго ли? Может - навсегда.
   Нина сидела грустная, в глубоком кресле, в полутемном углу.  И  костюм  у
нее темный.  Серыми,  немигающими  глазами  сосредоточенно  всматривалась  в
будущее, ничего не видела в нем, ничего не могла понять.
   Прохор крупно, твердо ходил от стены к стене, покручивая бородку;  он  то
хмурил брови, то улыбался. Он видел будущее ясно, четко. Еще не  заглохли  в
его ушах речи Протасова, и жажда деятельности напряглась в нем, как пружина.
Только бы для начала побольше денег, и тогда сразу Прохор размахнется на всю
округу. Отец вряд ли много даст: сам не дурак пожить. Но,  во  всяком  разе,
Прохор Анфису турнет: дудки, Анфиса Петровна, наживай сама! Дудки-с!
   - Как долго нет Якова Назарыча. Почему это?..  Нина  не  ответила.  Может
быть, не слыхала этого вопроса.
   Крепкие Прохора шаги как молот в наковальню в молчаливое Нинино раздумье:
Андрей и Прохор. Так как же быть? Конечно, Прохор упрям, но он привязчив, из
него любовью, лаской Нина может сделать все. Ах, к чему еще мечтать? Недаром
же она,  помолясь  со  слезами  богу,  вынула  сегодня  утром  из-за  образа
богоматери бумажку:
   "Прохор".
   - Ниночка, - шаги застучали в сердце. - Давай поговорим. Садись на диван.
- Прохор обнял ее за талию. Нина осторожно сняла его руку,  отодвинулась.  -
Ниночка, милая! - Он перегнулся и, глядя в пол, сцепил в замок кисти рук.  -
Ведь это ж не секрет, что я должен жениться на тебе?
   - Не знаю, - равнодушно и холодно, как осенний сквознячок, протянула она.
   Прохор повернул к ней голову.
   - Вот как? Почему же? Ниночка?!
   - Ты недостаточно любишь меня. Даже, может быть, совсем не любишь...
   - Я?! - Прохор выпрямил спину и уперся ладонями в колени. - Кто, я?
   - Да, ты, - полузакрыла она глаза. - И кроме того, -  она  отвернулась  в
сторону, к посиневшему ночному окну. - И кроме того...  У  тебя  было  много
женщин: Таня какая-то, Анфиса и.., вот  здесь..,  эта...  У  меня  тоже  был
один... Може